Не будь дурой

Он был зависим от героина, а она от него

  Слушать это было невыносимо. Быть участником ещё хуже. А быть причиной в тот момент для меня было равносильно смерти. Лучше бы меня убили — зарезали, задушили, отравили, что угодно.

Сквозь тонкую кафельную стенку ванной, в которой я заперлась, слышались истеричные крики матери, её рыдания, злобные рыки отца и, кажется, звуки пощёчины. Все эти ужасные звуки ударялась об дверь, на которую я облокотилась, чтобы не упасть мёртвым грузом под ванную. Я зажала рукой рот, чтобы не закричать, не зарыдать позорно, как маленькая девочка. Но горячие слёзы всё равно катились по щекам, и прерывистое дыхание со свистом срывалось с губ, словно в такт рыданиям матери.

Впервые они так сильно поругались. И из-за кого? Из-за меня, только из-за меня...
Глупая, ужасная девчонка.

В голове до сих пор стоит это с презрением «бессовестная», когда я сказала матери, что не пойду сегодня к репетитору по математики из-за головной боли. И выплюнула это обидное слово отнюдь не мама. А отец, к которому я даже не обращалась, но который отчего-то сегодня счёл своим долгом остаться дома и поучать дочь, которую не видел месяцами, жизни. Видимо, маме это не понравилось. Я лишь втянула голову в плечи, закусила губу, сдерживая злые слёзы, а мама начала на него кричать, что он совсем никакого участия в воспитании дочери, то есть, меня не принимал, а поэтому не имел никакого права сейчас оскорблять меня. Я была рада, так рада, в кои-то веки, что она за меня заступилась. Но потом, когда началась вся это катавасия, я что-то растеряла всё своё счастье.

Лучше бы я тогда, сцепив зубы, всё же пошла на эту чёртову математику!

Сцепив зубы, я не позволила очередному всхлипу вырваться из глотки. Чёрт, чёрт, успокойся, подумай, что можно сделать. Но что я могла в действительности? Только плакать, винить и жалеть себя, а ещё мучиться от боли за маму. Чем она заслужила такое отношение от отца? Чем я заслужила такое отношение?..

Ответ прост: наша семья недостаточно хороша для него. Хотя какая семья — я и мама.

Вдруг я чувствую спиной мощный удар кулаков отца об дверь и слышу злой, надрывный крик:

— Выходи, чего ты там спряталась? Мы ещё не разобрались! Щас быстро пойдёшь к репетитору, иначе денег больше не дам! Я для чего столько бабок на образование дочери втюхиваю, чтобы она потом выросла неблагодарной тварью? Выходи, кому говорят?

Меня начинает трясти ещё сильнее, так, что я почти не чувствую ног. С ужасом трясущимися руками ещё сильнее сжимаю губы, но тихий скулёж всё равно вырывается. Словно побитая собачонка, ей-богу, самой противно. Но я не знаю, что делать. Пока отец безумно колотит дверь, а мама что-то кричит ему, я не знаю, что делать и с ледяным страхом слушаю собственное дыхание. Я не могу поверить, что всё это из-за какого-то желания остаться дома, всё из-за того, что у меня заболела голова.
Я зла на отца. Но ещё больше я зла на себя, что спровоцировала этот глупый конфликт.

— Выходи оттуда! Сейчас же!

Я, наконец, решаюсь. Открываю раздражающе дрожащими руками щеколду и выхожу. Туда, где отец смотрит на меня враждебным взглядом, будто я и не его дочь вовсе, как будто ненавидит меня. Мама всё что-то кричит, пытается защитить меня, а у меня в ушах звенит. Снова назревают слёзы, но я держусь из последних сил, пока держусь. Мне невыносима мысль о том, что когда-то человек, который стоит передо мной сейчас и так смотрит, был моим любимым папочкой.
Теперь я не могу так его воспринимать. Не после маминого отчаяния, не после маминых слёз все эти дни.

— Чего ты на неё-то орёшь, это же я всё начала, — я сама удивляюсь, когда звучит мой тихий, будто каркающий, но такой твёрдый голос. Отец отрывается от своей ругани и удивлённо смотрит на меня. — На меня и обрушивай весь свой гнев.

Что ты делаешь, Тая? В героиню решила поиграть, да? Ну и дура!

Мысль о том, что маме так больно, невыносима. Мне же уже почти всё равно — подсознательно я давно не считала отцом частью семьи, примерно полгода назад, когда его не стало дома больше. Я сама слегка отвлечённо удивляюсь, до чего презрительно и совсем не уважительно звучит мой голос. Отцу это, кажется, тоже не по нраву.

— Да как ты смеешь... да как ты... так с отцом разговаривать! Совсем страх потеряла! Ещё молоко на губах не обсохло, а она уже... Кто тебя воспитывал, кто одевал, кто кормил?

— Мама, — без промедлений отвечаю я. На секунду меня приободряет усмешка мамы, но потом она ахает:

— Тая!

Отец и вовсе молчит.

— А что ты так удивляешься? Думаешь, после твоих похождений я буду по-прежнему к тебе на коленки залезать и в рот заглядывать?! Ты хоть знаешь, как маме было плохо? Зачем ты вообще вернулся? Без тебя было намного лучше! Вот и вали к своей... потаскухе!

Я даже не думаю смущаться или удивляться, когда это незнакомое слово слетает с такой лёгкостью с моего рта. Я лишь с ненавистью буравлю лицо отца, которое сначала бледнеет, а потом покрывается красными пятнами от злости. Вены на его шее взбухают, и он хочет что-то закричать, но тут у меня в кармане звонит телефон. Я, показывая отцу, что разговор мне больше не интересен, снова захожу в ванную, закрываюсь и отвечаю на звонок.

— Тая! — в трубку орёт пьяный голос Игната так, что я слегка морщусь и отдаляю телефон от уха. Сердце всё ещё стучит в бешеном ритме, и мне всё ещё хочется шибануть отца башкой об стену. — Милая моя, хорошая девочка! Почему тебя нет сегодня! Я та-а-ак скуча-аю, приходи...

Хоть я и не в настроении, сердце пропускает удар, стоит мне услышать от Игната слова, о которых я мечтала столь давно. Пусть и сказанные таким пьяным голосом, заплетающимся языком и к реальности, скорее всего, не имеющие совершенно никакого отношения. Мне становится теплее, а ещё почему-то больше хочется плакать. Ну почему, почему он пьян? Почему он не может чувствовать такое на самом деле? Почему отец такой мудак?

— Прости, Игнат, сейчас правда не время для твоих вечеринок, — с сожалением отвечаю я, косясь на дверь. — У меня кое-что случилось в семье, и...

Глаза у меня защипало. Нет, мне нельзя никуда уходить. В горле запершило. Ну почему он не мог позвонить вчера?

— Так, — я слышу, как Игнат входит в какую-то тихую комнату, потому что всё на заднем фоне стихает. Его голос становится недовольным. — И почему это моя девочка не может? Она мне нужна сейчас, очень нужна. Птичка, ты не можешь меня сейчас бросить! Приходи, пожалуйста!

Я замираю, когда слышу его голос. Такой голос. Капризный, как у ребёнка. Но в то же время... действительно нуждающийся. У меня что-то обрывается внутри. О, Игнат, если бы ты знал, как нужен мне сейчас. Всегда.

Пальцы до побеления костяшек вцепляются в трубку.

— Что случилось? Игнат?.. — спрашиваю я тревожно, делаю рваный вдох через рот. Прикрываю глаза от какой-то даже не боли, а усталости. Усталости от боли, ярости, бессилия, всего. А Игнат мне нужен, очень. И если есть хоть один шанс, что я ему тоже нужна...

— Ты мне нужна, Тай. Сейчас.

Словно отражение моих мыслей. Словно исполнений моих желаний. Словно моё решение. Словно моя боль, словно моё забвение навсегда. Сердце сладко-мучительно бьётся через раз, а глаза снова сами собой закрываются, нечаянный вздох срывается с губ.

Теперь-то мне уже некуда бежать.

— Я приду, Игнат.

Я осторожно открываю дверь и выхожу из ванной. Стоит звенящая тишина, только доносятся мамины всхлипы из кухни. Отец же сидит в своей спальне, закрывшись. Я закусываю губу от стыда за своё окрылённо-подавленное состояние. А ещё за то, что мысль сбежать кажется мне такой заманчивой. Мне нужно, просто до крика совести внутри нужно остаться и поддерживать хотя бы своим присутствием маму, но я не могу. Не могу находиться больше в этой атмосфере, с этой слабой, надломленной мамой и ненавистным мне теперь отцом.

— Доченька, куда ты собралась? — слышу мамин слабый, надломленный голос из кухни и замираю, так и не застегнув куртки. Сердце подскакивает, а потом бьётся бешено, словно копыта жеребцов об асфальт на скачках.

Я не могу повернуться к ней. Просто физически не могу. Я знаю, что меня ожидает — растерянный взгляд, закушенная губа, влажные глаза, дорожки слёз на щеках. Жалкая сгорбленная фигурка матери на кухонном стуле, прижимающая носовой платок к глазам. Я борюсь с подступающими слезами, сглатывая их. Я не должна сбегать. Но, увы, я вовсе не идеальная дочь, какую ты из меня хотела слепить, словно глину в руках Пигмаллиона.

Разочарование горьким привкусом остаётся на языке.

— Прогуляться, — хрипло отвечаю я. Секунду слушаю тишину. Да, я знаю, что мама понимает, почему я так хочу сбежать. Понимает. Чёрт-чёрт-чёрт.

Жаль только она не знает, ради кого я это делаю.

Я выбегаю из квартиры и забегаю в открытую дверь напротив. Сразу становится жарко, и мысли о разрушенной семье вылетают из головы, вытесняясь громкой музыкой и орущими людьми, так и отпихивающими меня к выходу. Я пытаюсь снять куртку в этой давке и повесить её на еле найденный свободный крючок — или хотя бы бросить в общую кучу, но это проблематично.

Я сразу начинаю искать Игната, и сразу меня накрывает дежавю. Такое уже было. А теперь становится горько — и закончилось оно не очень хорошо. Я не хочу этому поддаваться, но отчаяние захлёстывает меня, как чёртовы волны маленькое корыто с морской водой. Я отпихиваю людей, попадающихся мне на пути, со злостью, словно они в чём-то виноваты. На самом деле виновата только я, что снова поддалась этому.

Глупая, бесхребетная Тая — как щенок, готовая бежать по любому зову. Ну что за дура?

Его нигде нет. На языке вертится горько-больное — «обманул, обманул, обманул». Я кусаю запястья в бессилии, вспоминаю маму и впервые, кажется, так сильно ненавижу Игната, что готова всё бросить. Обида гложет мне горло, и невыносимо хочется реветь-реветь-реветь до остановки сердца. Ну почему, почему я такая?..

Я захожу в трудом отысканную ванную комнату, чтобы просто подышать воздухом. Сначала не включаю свет, просто лбом упираюсь в стеклянную дверь, пытаясь справиться с подступившими слезами. Я злюсь, плачу, снова злюсь. Я в бессилии колочу кулаками по двери, ненавидя себя и Игната. А потом опускаюсь на колени и беззвучно рыдаю, зарывшись лицом в ладони, которые становятся вскоре влажными. Папа, Игнат, мама, снова папа...

Через некоторое время включаю свет, чтобы умыться и привести себя в порядок, и с удивлением слышу слабый стон. Хлопаю в недоумении глазами, думая, откуда он мог появиться, а потом, наконец догадавшись, подхожу к ванне. И тут же ахаю от ужаса.

Там лежит девушка. Синее платье порвалось и задралось, обнажая почти всю бледную кожу. Ноги скрещены. А лицо опухшее, покрасневшее, с чёрными потёкшими разводами от туши. В ней трудно узнать ту самую девушку, Лену. А ещё, кажется, что ей очень, очень плохо.

— Что, похожа я сейчас наркошу? — она приоткрывает один синий глаз и слабо ухмыляется. — Недалеко от правды.

Я от страха сначала пячусь назад, открыв рот, но, одумавшись, подхожу к ванне снова и сажусь на колени перед девушкой, осматривая её. Она вдруг открывает яркие синие глаза и смотрит на меня в немом удивлении. Я же чуть-чуть отшатываюсь — глаза у неё такие огромные, стеклянные, и даже от света зрачки не увеличиваются, так и оставаясь малюсенькой точкой.

— О, клушенька, — каркает Лена, даже не пытаясь приподняться. — Давно тебя здесь не видно было. Опять к своему ненаглядному пришла? Не нагляделась тогда? Тогда, думаю, сегодня у тебя точно отобьёт охоту бегать за ним и дальше.

Я на секунду замираю, глядя в одну точку, но потом очухиваюсь. Сосредотачиваюсь. Сейчас главное — помочь Лене, что бы она там про меня не говорила. И говорила она это так, словно в бреду, словно под чем-то действительно очень тяжёлым...

— Лен, ты должна мне сейчас помочь, — тихо говорю я, наклоняясь к девушке и щупая её пульс. Слабый, очень слабый. — Что ты принимала?

Её глаза ещё шире раскрываются, но не похоже, чтобы у неё появились проблески разума. Она всё ещё там. Мне вдруг стало страшно, по-настоящему страшно.

— Что я принимала? Ой, я даже не помню. Хотя нет, дай-ка подумать, помню! — и тут она бешено хохочет. Мне очень хочется заткнуть уши, чтобы не слышать этих жутких звуков. Я стараюсь дышать глубоко. — Игнат позвал меня на вечеринку, сказал, что будет весело... И да, кажется, у него был героин. Да, клуш, у героя твоего романа был героин! Которым он угостил всех. И меня. Мне понравилось. Очень понравилось.

Я закрыла глаза, считая до десяти. Паника накатывала стремительно. И что мне теперь делать? Я ведь никогда не встречалась с подобным. Никогда, совершенно.
Лена была ещё язвительнее, чем обычно. Но слабой, такой слабой, что даже непривычно. Было видно, что она в эйфории, а ещё очень хочет спать.

— Тебе что-нибудь нужно? То есть... как тебе помочь? Может, тебе нужно поспать? — робко предположила я, срочно ища в голове решения.

Лена, задремав до этого на секунду, снова открыла глаза.

— Нет! Не нужна мне ничья помощь! Я тут и сама прекрасно справляюсь! Через несколько часов пройдёт. Что я, не знаю, что ли? Не обижайся, Тай, ты вроде действительно нор... нор... нормальная, но я сама справлюсь. Сама... Да, точно. Я гордая и независимая. Гордая...

Я закусила губу. И что же теперь делать?

— Знаешь, а достань-ка ты мне из сумки сигаретку, — вдруг сказала Лена, но увидев мои выпученные глаза, снова засмеялась тем неприятным, хриплым смехом. — Шучу я, шучу. Что же ты не оцениваешь мою шутку? Смейся, ну же! А вообще... мне бы сейчас снотворного. Я так хочу спать... Будь добра, Тай. У Игната... у него на кухне... в верхнем ящичке есть аптечка, а там пачка такая жёлтая... Не помню, как называется, но жёлтая точно... Принеси. Пожалуйста.

Я снова пожевала губу в неуверенности, подавив желание сорваться с места.

— А... тебе точно можно в таком состоянии? Как они могут повлиять на твой организм, ты точно уверена, что это правильно?

Лена поджала губы. А потом рявкнула:

— Неси, блять, твою за ногу! Была б не уверена, не просила бы. Спать-то как хочется.

Вздрогнув, я вылетела из ванной. Растолкав людей, я подбежала к шкафчику в кухне. Еле-еле отыскав в темноту жёлтую упаковку таблеток, я поспешила к Лене со стаканом воды. Та проглотила несколько таблеток и жадно выпила воду. А потом собиралась тут заснуть. Но я наклонилась и осторожно начала вытаскивать её за талию.

Та отбрыкнулась и слабо закричала:

— Нет! Я хочу спать!

— Я и веду тебя спать, — вздохнула я, покрепче кладя её руку на своё плечо. Чёрт, тяжёлая, а выглядит такой хрупкой... — В комнату.

— Не хочу, чтобы меня такой видели, — пробурчала она, всё же не сопротивляясь.

— Если будешь выглядеть нормально, никто ничего не заподозрит. Подумают, что мы сердечные подруги — темно, к тому же. И никто всё равно не поймёт, ты же говорила, что все и так под... наркотиками.

Я вздрогнула, стоило словам сорваться с губ. Игнат? Где он теперь? Больно-больно-больно.

Лена даже, вроде, старалась. И шла почти самостоятельно. Войдя в спальню, я прогнала обжимающуюся парочку, удивившись тому, как это оказалось просто. Бережно опустив уже спящую девушку на кровать, я укрыла её одеялом, а потом вышла из комнаты, посчитав свой долг выполненным.

И что теперь делать?

Вдруг я наткнулась на взгляд Дани из толпы. Он смотрел встревоженно, настороженно — кажется, видел, как я Лену тащила. Не мешкая ни секунды, я подошла к нему.

— Где Игнат?

Он усмехнулся подобному обращению. Синяк с его глаза почти сошёл, и теперь зелёные глаза слегка устало и грустно смотрели на меня. Даже разочарованно. Но у меня сейчас не было времени на такие мелочи.

— Даже не поздороваешься, принцесса? — и улыбнулся, только не весело. Я облегчённо вздохнула, когда поняла, что он не под наркотиками. Почему-то я так и думала, что Даня лучше и умнее всех остальных. В отличие от Игната. Дурак-дурак-дурак...

— Привет, — я поджала губы, нетерпеливо ломая пальцы. — Где Игнат?

Даня внезапно покачал головой. Вздохнул и растерянно запустил руку в волосы, пока я твёрдо смотрела прямо ему в бледное лицо.

— Милая, я понимаю, как тебе трудно сейчас, — вдруг мягко сказал Даня, прикоснувшись к моей руке. Я опустила глаза. В груди защемило от теплоты. Понимающий, такой понимающий. — Ты помнишь, что было, когда ты тогда убегала отсюда? Ещё не поздно вот также сбежать.

Я вдруг сглотнула с робостью. Вздохнула, на секунду позволяя страхам проникнуть в каждую пору. Страшно, чёрт возьми, я всё ещё помнила. Помнила его глаза и разъярённый голос.

— Неужели всё так запущенно? — прошептала я, почувствовав, как руки задрожали. Нельзя. Нельзя, чёрт возьми, Тая. — То есть... я знаю, что сейчас он под чем-то тяжёлым... но... неужели он такой же, как тогда? Если бы ты знал, как мне страшно и хочется сбежать, Даня... вот только ещё больше, чем я этого хочу, ему нужна моя помощь. Понимаешь?

Я взглянула на него. У него было какое-то потрясённое лицо — рот слегка приоткрыт, а глаза блестят каким-то странным блеском. Вдруг он широко улыбается и обнимает меня. Я утыкаюсь ему в ключицу, вдыхая тёплый и мягкий запах. Мне кажется, что я знала его всю жизнь — таким родным мне чудится его запах. Я прижимаюсь к нему крепче, цепляясь за такое нужное сейчас тепло.

Нужное. Чтобы спрятаться от всего, побыть маленькой трусливой девочкой, набраться смелости перед тем, как спасать моего людоеда. Чтобы на минутку можно было позволить себе слабость. Чтобы на минутку разрешить себе подумать, что я вовсе не нужна Игнату, разрешить себе сомневаться.
А вот нужно ли ему это? Нужна ли ему моя помощь, моё спасение?

— Боже, принцесса, ты слишком хороша для этого людоеда, — шепчет он мне в волосы и прижимает крепче. — Я понимаю, что многого прошу, но... ему правда сейчас это нужно. Клянусь, не нужно бояться, он лучше, чем тогда. И ждёт-не дождётся тебя.

Я не выпускаю его тёплой руки, когда он ведёт меня в какую-то комнату. К Игнату. Я спрашиваю недоверчиво и с этой грёбанной надеждой:

— Правда?

Даня смеётся.

— Ты просто неподражаема, мелкая.

И вдруг смех застревает в его глотке. Я замираю. Захожу в эту комнату — тёмную и мрачную сейчас. Игнат сидит на полу с бутылкой виски, но не пьёт из неё, а лишь качается из стороны в сторону с закрытыми глазами. Мне словно что-то стягивает грудь — так трудно становится дышать.
Ну же, Тая, дыши. Ты же так ему нужна, видишь?

— Ты справишься, милая, — шепчет мне Даня на ухо, пока я, не отрываясь, гляжу на Игната, с силой стискивая его ладонь, ища спасения. Ища защиты. — Если что — зови, я в гостиной.

Словно во сне киваю и подхожу ближе.

О боже мой. Соломинка, что же ты с собой сделала? За кого я теперь буду цепляться? И тут же с горечью пролетает в голове — теперь цепляться будут за меня.

Игнат, казалось, не замечает меня. Подходя, я бесшумно сажусь рядом. Кажется, он спит. А я разглядываю его, так и не справившись с болью — она накатывает на меня так быстро, стремительно и интенсивно, что я ещё долго отойти не могу. Он невероятно бледный, а под глазами круги. Кажется, даже не дышит. И я на секунду теряюсь в отчаянии — как не дышит? Как? Но потом он открывает глаза — стеклянные, тут же повергающие меня в ужас:

— Ты пришла, птичка? Ты пришла? Это ты, мне не видится? Как же я ждал...

Я закрываю глаза, не в силах с этим справиться. В его слабом голосе столько надежды и боли одновременно. Сердце стучит у меня очень быстро, так, что я не успеваю дышать. Закусываю губу и сажусь ближе. Стискиваю его холодную ладонь, ощущая слабое пожатие в ответ.
Лучше бы накричал. Лучше бы был злым. Лучше бы был циничным, чем таким непривычно слабым.

— Как я могла не прийти? — шепчу я, усмехаясь порывисто. Сглатываю слёзы, застрявшие комком в горле. Кашляю и соплю. Нет, Игнат. Открой глаза, пожалуйста. — Как же я могла не прийти к тебе?

Я прижимаюсь к нему ближе, ненавязчиво отбирая бутылку у него из ослабевшей руки и откидываю в сторону. Кладу голову на плечо, обхватываю его торс. Чувствую, как опадает его грудь от дыхания. Мне становится спокойнее — ведь я обрела свою соломинку, пусть сейчас и такую. Пусть сейчас я для него соломинка. Он всё равно мне нужен.

— Я слышу, как ты дышишь, — я чувствую, как он улыбается мне в волосы. — Часто, как загнанная лань. Не бойся. Тогда — это было другое... Сейчас ты мне нужна. Господи, как нужна, Тай... Пожалуйста, пожалуйста, помоги. Я не знаю, что мне с этим делать... Тая-Тая-Тая...

Снова сглотнув слёзы, я сдерживаю порыв закричать — не боюсь, уже давно не боюсь, Игнат! Но он уже как будто во сне. Он в бреду — я в испуге трогаю его холодный лоб. Мне невыносимо-невыносимо-кто-нибудь-помогите. Что-то невнятное бормочет. Прижимает меня к себе ближе. А потом его тело изгинается под неестественным углом и он кричит:

— Виски! Где виски?

Я обнимаю его крепче и глажу по спутанным влажным от пота волосам и шепчу ему в ухо:

— Т-ш-ш, милый. Я его убрала. Тебе не нужен он. Ты же не хочешь последствий?

Я слышу, как его зубы скребутся друг об друга. Чувствую, как его дыхание учащается. Как он кусает губы, как стонет словно от боли. Как мечется его тело. Его стеклянные, неестественные глаза блестят лихорадочным блеском в темноте.

— Господи, что ты наделала! Что ты наделала, глупышка! Он помогал мне справиться... с этим. А теперь... я просто не знаю, что делать! Мне нужно ещё, понимаешь, ещё!

Я в ужасе слушаю его. А потом он вдруг отталкивает меня, и его выворачивает наизнанку прямо на пол. Закончив, он хочет уже упасть в лужу собственной блевотины, но я ловлю его за пояс и аккуратно приподнимаю на ноги. Он мечется — я по глазам вижу, как ему ужасно плохо, и от этого невыносимо мне. Игнат, что же ты наделал?!..

— Игнат, тебе нужно заснуть, — шепчу я, пытаясь до него достучаться, смотря в закатившие глаза. — Посмотри на меня! Посмотри! — кричу, пока он, наконец, не смотрит. — Игнат. Сон поможет тебе справиться с ломкой. Тебе нужно поспать. Понимаешь?

Он слабо кивает, полностью навалившись на меня, и я чуть не падаю. Обнимаю его.

— Дань! Дань! — кричу я, пока Игнат в бреду цепляется за меня и ничего даже не слышит. Музыка играет так громко, что я сомневаюсь, что парень услышит и придёт. — Даня, блядь!

Наконец, он появляется. Смотрит на меня выжидающе и чуть-чуть в панике. Я киваю на лужу, и он, кажется, понимает. На его лице не появляется ни чуточки брезгливости. Он кивает мне в ответ, а потом робко улыбается. Словно видит в первый раз. Хотя я вижу — ему не до улыбок. Он так же на краю. Так же в отчаянии, как и я.

— Видишь, Игнат, ради тебя на всё готовы как минимум два человека, — шепчу я, раздевая его. — Я и Даня. А ты, дебил такой, такой говнюк. Такой урод. Неужели ты хочешь всё проебать? Неужели хочешь проебать всё? Зачем, зачем, скажи?

Я и не жду ответа. Он ложится в чистые холодные простыни, продолжая что-то бормотать. Я закусываю губу. А потом он вдруг открывает глаза и просит:

— Не уходи, не уходи, не уходи, пожалуйста. Останься, Тай.

Я глажу его по щеке и волосам, пропуская сквозь пальцы нежный мягкий светлый шёлк. Улыбаясь сквозь слёзы.

— Я и не собиралась уходить, Игнат. Спи.

Раздевшись, я ложусь к нему, прижавшись к его тёплому телу, как только могу. Мне очень холодно, и я цепляюсь за его крепкие руки, которые прижимают меня крепче к тёплому боку. Утыкаюсь носом в ложбинку его шеи. И, наконец, позволяю себе заплакать. Орошаю влагой его тёплую щёку. Отчаянно всхлипываю. Отчаянно дрожу в его руках. Отчаянно рыдаю, не издавая ни звука.

Жил-был мальчик. И жила-была девочка. Мальчик был зависим от героина, а девочка от него.