Резонанс Искушения

2

* * Боль. Скручивающая, всеобъемлющая, давящая, разрывающая на куски, на сотни крошечных осколков, врывающаяся в каждую клеточку тела. Беспощадная и жестокая. Это ответ. Ответ Волдеморта. Вполне ожидаемый, но не столь желанный. Хотелось быстро и сразу, но не вышло. Гермиона сама не понимала, как выдержала это Круцио, как смогла не издать ни звука от сильнейшей боли. От её тела едва не шёл дым, когда всё закончилось… или только началось? Если бы она только могла увидеть эти жуткие глаза, то сразу бы поняла, что будет дальше. Но Гермиона не могла. Тело безвольно лежало, распластавшись на полу, словно выжатая тряпка. Она даже не услышала, как он к ней подошёл. Лишь шелест его мантии в момент, когда тот вдруг опустился рядом. Это точно был он, от него так и веяло холодом и опасностью. Его ледяная рука коснулась её подбородка, а потом, резко схватив, потянула вверх. Уже через миг их взгляды снова встретились. Жестокий кроваво-алый и решительный карий. Она выдержала его пронизывающий, казалось пробирающий до самой души взгляд, как и презрительную насмешку: — Всё ещё жаждешь смерти, дурочка? — Милосердие вам не к лицу, — хрипло выдавила Гермиона. — И ты права, — угрожающе заметил он, после чего его тонкие полоски губ сложились в жуткой улыбке, и он скорее зашипел, чем произнёс: — Я совсем немилосердный. Поэтому… поэтому ты будешь жить! Сказав это, он резко отпустил её подбородок, и обессиленная Гермиона не смогла удержать свою голову на весу. Новый удар, пришедшийся по лбу, заставил в глазах засверкать искры. Но эта боль не шла ни в какое сравнение с осознанием сказанного Волдемортом. «Ты будешь жить» из его уст звучало как приговор. Самый ужасный и бесчеловечный приговор на свете. — Ты будешь жить, — повторил он значительно громче, чтобы слышали все собравшиеся, и эти слова с удвоенной силой припечатали её к полу. — До тех самых пор, пока не поймёшь, что жизнь для тебя — самое дорогое, и только тогда, слышишь? Только тогда я заберу её у тебя! — Мой Лорд! Позвольте! — не выдержала Белла. Её визгливый голос Гермиона узнала сразу. — Позвольте мне заняться этой гадкой грязнокровкой, и она будет молить вас о смерти! К удивлению всех собравшихся в ответ полетело новое Круцио. Оглушающий высокий крик Беллы разнесся по всему залу, заставляя окружающих заткнуть уши. — Дура! — раздраженно выплюнул Волдеморт, снимая заклятье. — Разве можно этой грязнокровке просто так дарить смерть? Разве не должна она её заслужить? Кто-то этого ещё не понял? В зале в очередной раз воцарилась мёртвая тишина, даже только начавшая подниматься с пола Белла, которая всё ещё пыталась восстановить дыхание, замерла на месте. — Она же подружка Поттера, — вдруг нарушил тишину молчавший и уже явно протрезвевший от страха Долохов, — разве это ещё не заслуга?.. Волдеморт резко развернулся и подарил Антонину такой взгляд, что тот едва не осел на пол и лишь стена, оказавшая совсем рядом, удержала его от унизительного падения. — Ты считаешь, что этого достаточно? — зашипел Лорд. — Думаешь, что раз она жаждет умереть, я должен вот так запросто удовлетворить её желание? Кто я, по-твоему? Выживший из ума добрый старикашка? Долохов судорожно сглотнул, сильнее вжимаясь в стену. На его лбу заблестели капельки пота, кажется, он уже тысячу раз пожалел, что открыл рот. Лёгкое движение Старшей палочки, — и Долохов на коленях. Беззвучно хватая воздух ртом, Антонин вцепился в своё горло. Его лицо исказилось в маске ужаса, а глаза выпучились. И вряд ли кто-нибудь, хорошо знающий Долохова, мог себе представить, что этот здоровенный мускулистый мужчина будет валяться в ногах и молить о пощаде. Антонин Долохов, тот самый балагур и развратник. Не он ли всего час назад утверждал, что ему не только море по колено, но и Лорд по плечо? Но задыхающемуся, посиневшему Долохову сейчас было совсем не до шуток. Его никчемная разбитная жизнь висела на волоске, и в отличие от Гермионы, прощаться с этим миром Антонин не спешил. Ему бы хоть разок вдохнуть… чуть-чуть… один маленький глоточек воздуха! Ради этого самого глотка он готов был на всё! И его беззвучные мольбы, наконец, были услышаны. — Даже такая собака как ты, хочет жить, верно? — усмехнулся Волдеморт, снимая заклинание. Долохов судорожно вдохнул и тут же зашёлся кашлем. Впрочем, до него уже никому не было дела. Лорд вновь направил свой взор на всех собравшихся за столом, и страх в зале стал почти осязаем. Животный, первобытный и совершенно неконтролируемый. Действия Волдеморта в последнее время отличались непредсказуемостью, и сейчас желающих рискнуть обратить на себя внимание больше не осталось. — Кажется, храбрецы закончились, — резюмировал Лорд, обведя пронзительным взглядом своих слуг. — И это очень хорошо… Сидевший ближе всех к Волдеморту Люциус с последними словами своего господина был решительно не согласен. Ничего хорошего ожидать в ближайшее время не приходилось. И он словно в воду глядел. — Люциус! — раздался прямо над ухом высокий и жуткий голос Лорда, и это было так неожиданно, что Люциус едва не подскочил на месте. Напрасно Малфой не следил за передвижением своего господина, хотя это не всегда имело смысл. Лорд передвигался бесшумно и при желании мог застать врасплох кого угодно. Порой Люциусу даже казалось, что после гибели Нагайны Волдеморт сам медленно, но верно начал превращаться в змею. Шипящие интонации, которые так часто стали появляться в его речи, были способны загипнотизировать любого. И сейчас жертвой для демонстрации новых возможностей оказался выбран именно Люциус. — Мой скользкий друг, — опуская ладонь с длинными паучьими пальцами на плечо Малфоя, продолжил вкрадчиво Волдеморт. — Скажи мне, дорога ли тебе твоя жизнь? Люциус на миг задержал дыхание. Вопрос, при всей видимой его простоте, был явно с подвохом. — Конечно, мой Лорд, — выдавил Люциус, моля небеса, чтобы этот ответ оказался верным. — Значит, пора это проверить, — в холодном голосе Волдеморта прозвучали довольные нотки. — Научи нашу знаменитую грязнокровку ценить то, что она имеет, и я, так и быть, забуду о твоих прежних неудачах. Люциус мгновенно поменялся в лице. Овладевшая им безысходность легко читалась в его потухшем взгляде, а голос предательски дрогнул, когда он произносил заученную подобострастную фразу: «Как прикажите, мой Лорд». Впрочем, он был не единственным, кому новое назначение Волдеморта обещало разрушить будущее. Будучи бледной от природы, Нарцисса стала почти прозрачной, словно призрак. Её красивые голубые глаза остекленели, уставившись невидящим взглядом на мужа, с которым она, похоже, уже мысленно попрощалась. Но едва ли кто-то проникся сочувствием к чете Малфой. Сидевшие за столом прочие Пожиратели мысленно вздохнули с облегчением: их только что миновала большая беда, и теперь можно было немного расслабиться. — Не подведи меня в этот раз, — прошипел на ухо Волдеморт, после чего убрал свою руку с плеча Малфоя и, больше не обращаясь ни к кому в зале, направился к выходу. Едва за Тёмным Лордом закрылась дверь, как напуганные до полусмерти Пожиратели потянулись вслед за ним. Не спешила только Белла. Она уже успела прийти в себя и явно была недовольна выбором господина. — Наш Лорд опять доверился тебе, чтобы ты снова всё провалил, — желчно заметила Белла. — Прекрати! — оборвала сестру Нарцисса. Её мягкий нежный голос сейчас звенел, как натянутая струна. — Не лезь к моему мужу! — Лезть? — мгновенно взбеленилась Белла. — Прекрати эту драму, Цисси! Твоему муженьку снова выпала честь услужить нашему Лорду! Ему, а не мне! — Вот именно. Лорд доверил это дело мне, — резко поднявшись из-за стола и повысив голос, заявил Люциус. — Проваливай, Белла, пока не получила ещё один Круциатус! Белла презрительно фыркнула в ответ и, вздернув нос, обиженно и в то же время самодовольно вышла из зала. — Вы тоже идите, — обратился Люциус к жене и до сих не проронившему ни слова сыну. — Но… — начала было Нарцисса, однако Люциус лишь покачал головой. Дело было его. Явно неприятное, но помощи у жены он просить не собирался. Хотел сохранить жалкие остатки самоуважения. Гермионе, исподволь наблюдавшей за всем происходящим, впервые удалось запечатлеть некую человечность в поведении Люциуса. Жесткий, надменный мистер Малфой тоже давал слабину, но стоило только его семье покинуть зал, как знакомая презрительная маска вновь украсила его лицо. Гермиона была ему омерзительна. До отвращения. Он стоял напротив и смотрел на неё, как на противного склизкого червяка или мокрицу. Она явно не заслуживала ни внимания, ни интереса. Только брезгливость. И последнее чувствовалось особенно ярко. Люциус даже не прикоснулся к ней, а предпочёл левитировать её на небольшом расстоянии от себя. Добравшись до темниц, он вызвал домовика и велел тому поддерживать Гермиону на весу, а сам зажег обычный фонарь и направился в подземелье. Призрачные тени плясали по грубым каменным стенам и заржавевшим решеткам камер. Неясный свет фонаря то и дело выхватывал из темноты жуткие картины: истерзанные, разодранные тела, распятые на стенах; груды человеческих трупов, сваленные в кучи конечности — руки, ноги, головы. Вскоре Гермиона уже не могла понять тошнит ли её от постоянной качки (домовой эльф не слишком заботился об удобстве вынужденного невысокого полёта) или от увиденного. В конце концов, она закрыла глаза, надеясь отрешиться от ужасающей действительности, но судьба снова посмеялась над ней. Миновав камеры с уже мёртвыми узниками, они вышли к галерее, где держали живых. Их стоны и плач терзали душу. Это было практически невыносимо. Голоса, молящие и страдающие, раздавались отовсюду, отдаваясь жалобным эхом в просторных камерах, и от них совершенно невозможно было скрыться. Сколько бы Гермиона не пыталась заткнуть уши, душераздирающие звуки всё равно достигали её. В какой-то момент ей даже стало казаться, что она ощущает их кожей. А потом они остановились… Это была новая камера. Здесь оказалось значительно суше и чище. В дальнем углу обнаружились полусгнившая соломенная циновка и даже ночной горшок. А под потолком, в узкой полоске решетчатого окна виднелся кусочек красного от заката неба. Гермиону небрежно приземлили в самом центре камеры, словно та была каким-то хламом, который забросили в кладовку. И пока она оглядывалась по сторонам, Люциус велел домовику принести с кухни воду и какую-нибудь еду, после чего поспешил удалиться, мимоходом защелкнув замок камеры заклинанием. Эльф незамедлительно бросился исполнять приказ, и спустя всего пару минут вновь появился в камере с миской каши и небольшим кувшином с водой. Увидев еду, в животе у Гермионы жалобно заурчало, но она не вняла этим мольбам. Есть — значило продолжать своё существование, а жить ей совершенно не хотелось. Любое, даже самое крохотное движение отдавалось болью в теле, и эта отвратительная боль служила ещё более мерзким напоминанием того, что её бессмысленная жизнь продолжалась. Без Гарри… * * * Ночь быстро заполнилась мучительными воспоминаниями, от которых хотелось выть в голос и заливаться слезами, но Гермиона не делала ни того, ни другого. Её глаза словно высохли. Ни единой слезинки с тех самых пор, как она очнулась после битвы. И ни одного стона. Только сосредоточенный взгляд куда-то в неведомую, несуществующую в реальности даль. Ни долетающие до её камеры стоны, ни довольный писк привлечённых кашей мышей и крыс — абсолютно ничего не заслуживало её внимания. Она продолжала сидеть, как изваяние там, где её бросили, всё больше проникаясь равнодушием ко всему происходящему. К утру Гермиона даже не чувствовала боли. Она вообще не ощущала своего занемевшего без движения тела и не осознавала времени. Её мысли текли медленным тягучим потоком, то проваливаясь в часы забвения, то выуживая из памяти какие-то сценки из прошлого. Находясь в таком странном пограничном состоянии, Гермиона даже не заметила, как в камере вновь появился эльф. Как он заменил миску с подъеденной мышами кашей на какую-то лоханку и принёс протравленное молью покрывало, которым попытался накрыть её. Покрывало упало на плечи, но не задержалось на них, свалившись на пол, и так и осталось лежать там вплоть до прихода Люциуса. Малфой появился, когда в тонущей в сумерках камере стало совсем темно. Светя перед собой «люмосом», он скользнул взглядом по оставшейся нетронутой пище: — Почему ты не ела? — с раздражением спросил Люциус, направляя свет прямо в глаза Гермионы. Та неохотно приподняла голову и зажмурилась от яркого «люмоса». Отвечать она не собиралась. — Я задал тебе вопрос! — повысил голос Малфой, когда пауза затянулась. — Я не хочу, — слабо отозвалась Гермиона и вновь опустила голову на холодный пол. — Я не спрашивал тебя, что ты хочешь! — вспыхнул Люциус. — Собралась себя голодом заморить? Гермиона улыбнулась. Малфой разгадал её простой план, но она и не собиралась делать из этого секрета. Ещё совсем немного без воды… Ей надо было потерпеть всего дня два, прежде чем её искреннее желание исполнится. — Дракклова грязнокровка! — злобно прошипел Люциус, после чего вновь направил палочку на Гермиону и с отвращением произнёс: — Империо! Тело Гермионы охватило невероятное, странное чувство. Ей было удивительно легко, словно она превратилась в пушинку и стала парить над землёй. И это ощущение ей очень понравилось, пока в возвышенную идиллию блаженства не вмешался посторонний властный голос. — Пей! — раздалось в её голове, и Гермиона, сама не понимая как и зачем, села на колени, а затем неуклюже потянулась к кувшину. Всё происходило будто во сне. Кувшин в руках, и вот уже плескающая внутри него жидкость льётся ей в рот. Глоток, ещё один. «Мерлин мой! Что я делаю?» — промелькнуло в голове, и в следующий миг Гермиона едва не захлебнулась. Кувшин выпал из рук, облив оставшейся водой грудь и живот, и покатился по полу к ногам Люциуса. Недовольного Люциуса. Очень недовольного. Даже в темноте было видно, как зло блестят его глаза. — Эйз! — он почти выплюнул имя домового эльфа, который тут же поспешил материализоваться перед своим хозяином. — Ещё воды! Быстро! Уже знакомый Гермионе эльф торопливо поклонился и, успев зажечь фонарь под потолком, снова исчез. Неяркий свет выхватил лишь центр камеры, пряча всю убогость помещения в кружевных тенях. Люциус сверлил ненавидящим взглядом Гермиону, а та всё никак не могла откашляться, чем ещё сильнее раздражала Малфоя. Минута ожидания показалась ей вечностью. Наконец, Эйз вновь появился в камере. В его маленьких лапках был зажат новый кувшин, чуть поменьше прежнего. Опасливо озираясь на хозяина, домовик поставил кувшин на пол и замер на месте. — Свободен, — скривившись, бросил ему Люциус, после чего вновь направил палочку на Гермиону, будто говоря: «Ну что, продолжим?» И они продолжили. Но совсем не так, как того ждала Гермиона. Вместо подчиняющего Империо с его легкостью и безмятежностью, Люциус выбрал нечто незнакомое. Отвратительное заклинание. Притупленное до того момента чувство голода вдруг стало нестерпимым. Оно проявилось настолько сильно, что казалось, будто живот не просто скручивает и сводит, а режет изнутри. Перед глазами тут же заплясали разноцветные пятна. Мир вокруг расплылся, теряясь в непонятном мареве сводящего с ума желания поесть и тошнотворных запахов. Резко улучшившееся обоняние теперь различало даже слабые запахи, на которые раньше Гермиона не обращала внимания. Гниль, плесень, испражнения, витавшие повсюду, — вызывали сильнейшую тошноту. Запах собственного немытого тела был просто омерзителен. Гермиону едва не вырвало. Недавно выпитая вода уже подступила к горлу, собираясь вылиться обратно, но в следующий миг до носа донесся сладковатый запах похлебки. Лоханка с едой находилась в футе от Гермионы и так и манила к себе. Дрожащие руки потянулись к пище, словно сами собой. Никакого принуждения. Просто инстинкт. А внутри борьба. Почти проигранная. Рука Гермионы заскользила по деревянной лоханке, а нос отчаянно втянул соблазнительный запах. Казалось, она готова была проглотить всё содержимое одним глотком, но… она резко опрокинула посудину. Столь желанная похлёбка разлилась лужицей по полу и всё ещё влекла к себе ароматами, как теперь поняла Гермиона, варёного лука и размякшего хлеба. Чувство голода и не думало стихать, напротив оно лишь усиливалось. Оно готово было заставить Гермиону слизывать остатки хлеба и луковые кольца с грязных каменных плит, но та такое унижение сносить не собиралась. Победа была за ней. Ещё одна. Словно шаг навстречу к долгожданной смерти. И если бы не тот глоток воды… Возможно, они бы встретились гораздо раньше. Вот только Люциус не собирался сдаваться. Он был зол. Чрезвычайно зол. Его глаза метали молнии. Гермиона слышала, как часто и резко Малфой начал дышать, и ей вдруг стало радостно оттого, что она так легко вывела его из себя. Почему-то мысль, что Люциусу сейчас немногим лучше, чем ей, грела душу. — Думаешь, я позволю тебе просто так умереть? — раздраженно процедил он. Гермиона ответила ему взглядом, смелым и решительным, в котором читался вызов. Весьма оскорбительный для помешанного на чистокровности Люциуса вызов. — Глупая маггла! — прошипел он, одновременно награждая Гермиону новым заклятьем. Хлёсткое точное заклинание ударило наотмашь, словно ей только что дали оглушительную пощечину. Унизительную и болезненную. От которой голова невольно дернулась, а щека запылала огнём. — Все вы грязнокровки — глупцы, вообразили о себе невесть что, — продолжая потчевать Гермиону магическими ударами, заметил Люциус. — Но на самом деле вы ещё более бесполезны, чем крысы в этом подвале. Те хоть объедают трупы, да и идут на корм низзлам. Вы же — просто мусор. Каждый новый удар становился всё сильнее и жёстче, будто насыщаясь злостью Малфоя. Щеки, шею, спину и даже руки саднило от свежих царапин и кровоподтёков. Тело быстро превращалось в один комок боли, но Гермиона невероятными усилиями заставляла себя после каждого удара поднимать голову и смотреть своему мучителю прямо в глаза. Без страха и слёз. Словно говоря: «Да, я — мусор, и что с того?» — Наглый, мерзкий, незнающий своего места мусор, — выплёвывал с отвращением Люциус, разбрасываясь заклинаниями уже просто так, даже не целясь. — Тебе давно следовало уяснить, что ты — никто. Таких, как ты, вообще не должно существовать! — Ну так что же вы? Ваш лорд победил, разве не пора очистить мир от грязнокровок?! Давайте, начните уже свою благородную и священную миссию! — не смогла смолчать Гермиона, видя в словах Малфоя некий шанс. Его ненависть к грязнокровкам и к ней лично, могла быть на руку. Нужно было только подлить немного масла в огонь. — Я ведь вам омерзительна. Чего же вы сдерживаетесь? Убейте меня, будьте смелее вашего лорда! — Смелее? — на лице Люциуса снова появилась маска глубокого отвращения. — Только такие полоумные, как ты и прочие магглолюбцы называют безрассудство смелостью! Думаешь, что ты храбрая, только потому, что не боишься смерти? Не обольщайся… Небрежно крутанув в руках палочку, Малфой подошёл ближе и склонился над сидящей на полу Гермионой. — Ты такая же жалкая, как и этот ваш сдохнувший Избранный, — с презрением начал он. Его слова, острые как нож, и колкие как иголки, казалось, впивались в истерзанную ударами кожу. — Вы готовы умереть ради какого-то благородства, но при этом совершенно не цените главного — собственные жизни! — Вы это называете жизнью?! — в сердцах выдала Гермиона, обводя ненавидящим взглядом полутёмную камеру, словно говоря о своём отчаянном положении. — Именно, — тихо, но в то же время отчетливо с коварной жестокой улыбкой, расцветшей на его губах, проговорил Люциус, — и только твоя грязнокровная гордость не позволяет тебе это увидеть. Но это легко исправить. Ступефай! Оцепенение мгновенно поразило Гермиону. Её ноги словно прилипли к полу, а руки — приросли к телу. Никакой возможности сопротивляться. Теперь Гермиона могла разве что беспокойно водить глазами и хрипло натужно дышать. — А теперь ты будешь делать всё, что я скажу, — заявил довольный Люциус, и в его глазах заблестели совсем недобрые и весьма опасные искорки. Малфой коснулся палочкой её подбородка, и тот обмяк, заставив рот слегка приоткрыться. Люциус подтянул к себе кувшин и, жестко оттянув за волосы голову Гермионы назад, начал вливать в появившуюся между губ щель воду. — Глотай! И она глотала. Захлебываясь и кашляя. Пытаясь отплевываться. Но всё бесполезно. Оцепеневшее тело не желало слушаться Гермиону, а строго подчинялось инстинктам и поглощало вливаемую в него воду. Люциус, не скупясь, опорожнил весь кувшин, после чего чуть ослабил свою хватку. — Не искушай меня. Я могу быть куда более жестоким, чем тебе кажется, — сказал он и выпустил, наконец, волосы Гермионы. Затем, выпрямившись, Люциус брезгливо вытер руку о мантию, и, развернувшись, молча направился к выходу. Решётчатая дверь громко скрипнула, потом звякнул закрывающийся замок, и лишь когда удаляющая фигура Люциуса скрылась в темноте, Гермиона почувствовала, что действие заклинания рассеялось. Но тело, перенесшее побои, совсем ослабело. Гермиона завалилась на пол не в силах пошевелиться. Болело всё. Каждая клеточка кричала и стонала, ежесекундно сигнализируя, как плохо только что обошлись с ней. И в этом океане боли, Гермиона продолжала молча корить себя. Она снова проиграла. Её попытки свести счёты с жизнью с помощью врагов терпели неудачи. «Почему? — спрашивала она себя. — Почему они так хотят, чтобы я жила? Может, они испытывают удовольствие, издеваясь надо мной?» Гермиона вспомнила улыбку Малфоя. Определенно, ему нравилось. Нравилось ломать, подчинять, да даже поучать её. Гермиона отлично понимала, что мучения только начались, а обманщица-смерть, дразня поманив к себе, теперь опять ретировалась в неизвестном направлении. Но Гермионе было всё равно. Она смирилась с неизбежным и просто решила плыть по течению. Дальше. Глубже. В этот бесконечный ад. Не отступаясь от намеченной цели. Вскоре, неважно как, но она должна умереть. * * * Внимание! Важное аффторское предупреждение: следующая сцена содержит описание пыток, которые некоторым могут показаться довольно жестокими. Поэтому, если для вас "ангст" — это страдашки и печальки, а также если вы морально к "зверствам" не готовы, то лучше прочитать только последние три-пять строчек (где-то со слов Долохова) в главе, чтобы вникнуть в суть, но если для вас фильмы вроде "Хостел" и "Пила" в порядке вещей - читать можете смело, здесь вас вряд ли что-то удивит)) Домовик приходил дважды. Он вновь принёс миску с кашей и наполнил кувшин водой. Во второй раз даже поправил фонарь, чтобы тот светил постоянно. Впрочем, свет Гермионе был ни к чему. Видеть свои посиневшие от синяков руки и ноги, испещренные ссадинами и царапинами, было крайне неприятно. Да и двигаться по-прежнему было очень и очень тяжело. Неутихающая боль вынуждала Гермиону просто лежать на полу, лишь единожды заставив совершить длительную и тяжелую дорогу к ночному горшку. Как же в тот момент она ненавидела Люциуса! Если бы не та вода, она могла бы продолжать мучиться от жажды и просто ждать смерти, не поднимаясь с пола. Теперь же организм требовал своё, а Гермиона ещё не опустилась до такого состояния, чтобы ходить под себя. Но эти мысли уже начали приходить ей в голову. Гермиона еле передвигалась, опираясь на руки и волоча за собой ноги. Она делала остановки после каждого шага-ползка, чтобы отдышаться и хоть на миг притупить нестерпимую боль. На пути назад Гермиона случайно напоролась на кувшин и снова разлила воду. Но это, несмотря на намокшее тряпье и ставший склизким и липким пол, немного порадовало Гермиону. Она вдруг поняла, что была небрежна и невнимательна. Зато теперь Гермиона запросто могла обмануть Люциуса. Ей совершенно необязательно было есть и пить самой, просто необходимо куда-то выбрасывать приносимую пищу. Подкармливать мышей или выкидывать в окно. Гермиона мысленно пообещала себе придумать, как быть, с сожалением понимая, что сейчас она просто не способна даже встать на ноги. Кое-как добравшись до циновки, Гермиона мгновенно отключилась, и очнулась от того, что кто-то сильно её тряс. — Мисс! Мисс! — пищали над ухом. Гермиона с трудом открыла слипшиеся глаза, всё ещё смутно осознавая себя. — Похоже, жизнь грязнокровок ничему не учит, — раздался где-то наверху раздраженный голос Люциуса. Подслеповато щурясь, Гермиона попыталась найти Малфоя взглядом, но у неё ничего не получилось. Занемевшая шея отказывалась двигаться, а в мышцах всё ещё чувствовалось напряжение и боль. — Вот дура! — снова прозвучало где-то наверху. — В воде было обезболивающее! Гермиона не поверила своим ушам. Только что сказанное Люциусом просто не укладывалось в голове. Никто не избавляет свою жертву от боли! Какая в этом суть? — Но раз тебе так нравятся страдания, продолжим? В следующий миг Гермиону схватили за плечо и резко потянули вверх. Боль прокатилась от макушки до кончиков пальцев одной непрерывной волной. — Сегодня у нас представление, — презрительно заметил Малфой, встряхивая Гермиону и ставя её, словно куклу, на ноги. Ватные ноги сразу же подогнулись, но Люциус успел удержать Гермиону, вновь вцепившись в превратившиеся в один большой колтун волосы. Это было жестоко и мучительно. Гермионе даже показалось, что Люциус снимет с неё скальп. Волосы сильно натянулись, вот-вот собираясь расстаться с головой. А потом пришло неожиданное облегчение. Малфой пробормотал какое-то заклятье, и боль вдруг ушла. Ноги выпрямились, и сами зашагали вперёд, выводя Гермиону из камеры. «Опять Империо», — расстроено поняла она, но сегодня бороться сил явно не хватало. Они вновь шли вдоль опустевших камер, отсутствие узников в которых настораживало. Откуда-то снизу доносились крики и стоны, и с каждый шагом они становились всё отчётливее и яснее. Вскоре Люциус и Гермиона свернули на лестницу и спустились на нижний уровень, где в большом, не иначе как пыточном зале собралось уже целое собрание. В центре виднелись орудия пыток: какие-то столбы, кресты и даже дыба. Узники, скованные одной цепью, топтались у дальней стены, боязливо косясь в сторону нескольких Пожирателей о чём-то весело переговаривающихся неподалеку от них. Гермиона ещё раз пробежалась взглядом по собратьям по несчастью и обнаружила среди них много знакомых лиц. Падма и Парвати Патил — заплаканные, раскрасневшиеся, со свежими синяками и ссадинами, находились в шаге от устрашающего вида столбов и держались за руки. Кэти Белл, вся белая, словно призрак, едва стояла на ногах, качаясь из стороны в сторону. Её почти безумный взгляд блуждал по залу, ни на чём не останавливаясь. Гермиона, поймавшая этот взгляд, мысленно вздрогнула. Она ощутила, как по спине побежали мурашки. Страшно было представить, как издевались над Кэти, раз бедняжка лишилась рассудка. Впрочем, в таком состоянии здесь были и другие девушки и даже юноши с младших курсов Гриффиндора, Равенкло и Хаффлпафа. Потерянные и измученные. Некоторые забившиеся по углам от страха. Были здесь и волшебники постарше: женщины и мужчины. Они держались несколько лучше подростков и детей, хотя судя по их изможденным и украшенным кровоподтеками лицам, обходились с ними значительно хуже. Рассматривая заключенных, Гермиона даже не заметила, как в центре зала оживились Пожиратели. Её смог отвлечь только надрывный крик одной из жертв, мигом заставивший вздрогнуть всех присутствующих в зале. Смутно знакомый голос звучал поистине жутко. Он буквально заставил короткие волоски на руках встать дыбом. Но зрелище, представшее перед взором Гермионы оказалось куда более ужасающим, чем этот крик. Напротив неё, привязанная руками к кресту, орала Лаванда Браун. Причиной её душераздирающего крика был Долохов, который, совершенно не стесняясь обширной публики, начал жестко насиловать бедняжку. Её раздвинутые ноги поддерживали на весу Лестрейнджи. С одной стороны Рабастан, подгоняющий Долохова криками «давай, давай сильнее». С другой Рудольфус, похабно оглядывающий доверенный ему трофей. Толстые пальцы Рудольфуса сминали то бёдро, то икру, то теребили аккуратные пальчики. Было в том взгляде Лестрейнджа и что-то безумное, маниакальное. И почему-то на ум Гермионе приходили только горы расчлененных трупов, виденные ей в камерах. «Не может быть!» — отказывалась верить своим ужасающим догадкам Гермиона. Подобное зверство просто не укладывалось в её голове, зато оно прекрасно существовала в головах Пожирателей. Ещё двоих, женщину и мужчину, подвесили на кресты, и оставшиеся Пожиратели приступили к издевательствам. Выбранных жертв тоже насиловали, причем с не меньшим энтузиазмом. Оставшиеся же не у дел Пожиратели развлекали себя несколько иначе. Макнейр, хищно поблескивая глазами, натирал до блеска наточенный топор. Руквуд стоял у странного каменного алтаря, из которого вырывались языки пламени, и Гермиона сильно сомневалась в том, что тот просто греет там руки. Краем глаза она уже успела заметить пару железных прутьев и страшного вида большие щипцы. Из всех Пожирателей лишь Люциус оставался без дела. Он продолжал стоять за спиной Гермионы, не позволяя ей ни подойти ближе к другим узникам, ни отвернуться от диких, омерзительных сцен, разворачивающихся на её глазах. Лаванда продолжала визжать, а Долохов, похоже, только получал от этого удовольствие. Каждое его новое движение было более резким и жестким. Находясь всего в трех шагах от них, Гермиона видела, эту жуткую садисткую улыбку. Видела и как огромные руки Долохова терзают несчастное тело Лаванды: как грубо и со смаком тот жал её грудь, и с каким наслаждением он заехал ей по лицу в самом конце, прежде чем уступил своё почетное место ожидающим своей очереди Лестрейнджам. Гермионе безумно хотелось закрыть глаза. От увиденного не просто мутило, а в любой момент могло начать рвать. Гермиона уже чувствовала горечь поступившего к горлу желудочного сока, когда вдруг её взгляд совершенно случайно встретился с ошалевшим взглядом Лаванды. Лестрейнджи орудовали в ней вместе и для собственного удобства развернули так, что теперь лицо Лаванды, то и дело выглядывающее из-за плеча одного из братьев, оказалось практически напротив Гермионы. Узнавание произошло мгновенно, хотя едва ли это можно было назвать удачей. Скорее даже наоборот, униженная Лаванда попыталась перестать кричать, но Лестрейнджам эта идея не пришлась по душе. Они с удвоенной силой принялись вбиваться в неё, выталкивая новые надсадные крики. — Ну что, нравятся тебе наши забавы, грязнокровка-которой-не-дали-сдохнуть? — подошёл к Гермионе начавший скучать Долохов. Гермиона только сглотнула. Отвечать она не собиралась. — Ха, чего молчишь? — не отставал Долохов. — Поди, хочешь оказаться на её месте, а? Гермиона перевела взгляд со ставшей уже совсем красной Лаванды на Антонина. В его тёмных недобрых глазах плясали безумные огоньки, не предвещавшие ничего хорошего. И тут вдруг в голове у Гермионы прояснилось. Горы расчленённых трупов в камерах явно намекали о многих вечерах с подобным «весельем». И осознав эту простую истину, Гермиона совсем иначе взглянула на Лаванду. Залитая слезами и соплями, корчащаяся от боли Лаванда уже одной ногой стояла в вагоне поезда, направляющегося в царство смерти. «Ещё немного, потерпи ещё немного», — прошептала себе под нос Гермиона эти слова утешения, пытаясь вновь поймать взгляд Лаванды и успокоить бедняжку. Гермионе отчего-то стало казаться, что Лаванда её поймёт, а перестав думать о боли и ненависти, уже не будет доставлять удовольствие Пожирателям своими воплями. Но Лаванда продолжала оглушающее орать, а Гермиона всё спокойнее и хладнокровней смотрела на происходящее. Словно что-то щёлкнуло у неё внутри, и теперь все жестокости не казались ей такими уж жуткими и чрезмерными. Даже когда выяснилось, для чего нагревал прутья Руквуд и точил свой топор Макнейр. Гермиона оставалась совершенно невозмутимой. Раскаленная решётка Руквуда была приставлена к Лаванде уже после того, как братья Лестрейнджи утолили свои страсти. Новый крик Лаванды был ещё мощнее и выше, взлетая до тончайших звуков колоратурного сопрано. Запах жареного мяса мгновенно разлетелся по залу, заставив почти всех сморщить носы. Среди узников начался всеобщий плач. Рыдали все, и мужчины и женщины, и только Гермиона всё также оставалась равнодушна. Её даже не тронуло совершенно омерзительно зрелище, когда Руквуд отрывал свою решётку от спины Лаванды. Куски пришкваревшихся кожи и мяса многих заставили отвернуться, а мигом посеревший Невилл всё-таки не сдержал рвотный порыв и наблевал себе под ноги. Довольный и почти счастливый на вид Руквуд тем временем продолжал. Щипцами он оставил большие чёрные метки на лбах всех трёх пленников, и добавил Лаванде ещё несколько свежих татуировок на животе, груди и бёдрах. А потом пришла очередь Макнейра, и крики Лаванды достигли невероятных вершин. То ли визг, то ли писк, пробирающий до самых костей, мог любого свести с ума. Аккуратные Лавандины пальчики, уши, а вслед за ними ступни и кисти превратились в кровоточащее ожерелье на шее совершенно рехнувшегося и развеселившегося Долохова, который уже и сам достал откуда-то нож и принялся сдирать с Лаванды кожу. Макнейр, поняв, что здесь уже есть кому поживиться, направился лишать конечностей следующую жертву. А вот Долохов всё никак не мог остановиться. Ноги Лаванды превратились в кровавые лохмотья. Кричать она больше не могла, и теперь издавала лишь совершенно жуткие булькающие хрипы. Лаванда умирала, истекая кровью и почти превратившись в большой кусок освежёванного мяса. Ей оставалась никак не больше получаса или даже меньше, потому Гермиона всё отчаяннее шептала свою утешающую мантру: «Уже совсем скоро! Буквально чуть-чуть». И тут вдруг Долохов резко остановился и осмотрел результат своих трудов. На его совершенно ошалевшем лице были запечатлены гордость и удовлетворение. Он скользнул взглядом по двум другим жертвам, и, убедившись, что те тоже доведены до состояния полуфарша, хлопнул в ладоши, привлекая к себе всеобщее внимание. — А теперь давайте же спросим нашу знаменитую грязнокровку, как нам поступить с этими несчастными! Подарить ли им жизнь, как распорядился с её участью сам Тёмный Лорд, или же нам следует сделать другой выбор? Что скажешь, Грейнджер? Полсотни глаз тут же уставились на Гермиону, и от этих пронизывающих взглядов стало очень неуютно. От неё чего-то ждали, но Гермиона никак не могла понять чего же именно. Перед ней висело три изуродованных полуживых человека, бившихся в агонии. Трое узников, которые продолжали испытывать невыносимые муки. — Ну что же ты, Грейнджер? Решай быстрее! — поторопил Долохов. Гермиона взглянула на умирающую Лаванду, точнее на то, что осталось от Лаванды, и до крови закусила губу, прежде чем произнесла: — Я выбираю…