Резонанс Искушения

5

…Эти ужасные ледяные глаза выморозили всё внутри, оставив только оболочку. Ни эмоций, ни ощущений. Ничего. Словно и не было только что безумного танца и наваждения, горячих поцелуев, нежности и страсти. Вообще ничего не было. Только бескрайная пустота, закованная в непробиваемые льды. Гермиона даже не поняла, когда он ушёл, и сколько времени она, безучастно глядя в потолок, а точнее в тёмно-красный балдахин кровати, пролежала на шёлковых простынях, усыпанных лепестками кроваво-алых роз. Лишь после того, как догорела последняя свеча, оставив после себя лёгкий дымок и едва ощутимый запах гари, полное оцепенение прошло. Подобно сомнамбуле или зомби, Гермиона поднялась с кровати и направилась в ванную комнату. В голове было звонко и пусто. Чувства тоже отсутствовали. Напрочь отсутствовали. Гермиона и не заметила, что набрала целую ванну ледяной воды и что её ладонь, которую она держала всё это время под открытым краном, свело судорогой от холода. Уже погружаясь, Гермиона увидела, как поплыли алые лепестки, прилипшие к её телу, словно капли крови. Крови её последней надежды, погибшей в бесчестном неравном бою. Лепестки беззаботно кружили по водной глади, причаливая к белоснежным крутым берегам, плохо закрытый кран тихо капал, нарушая безмятежность воды маленькими волнами-кругами. Одеревеневшее от холода тело Гермионы медленно, дюйм за дюймом, уходило под воду. Сначала плечи, затем шея, вслед за ней голова… Глаза закрылись сами собой, в нос и уши хлынула вода. Волосы намокли и расплылись, подобно ряске по поверхности. И вот уже всё тело легло на дно глубокой ванны, и лишь последние пузырьки воздуха нарушили почти застывшую водную гладь. Короткий миг полного затишья всколыхнул резкий всплеск. Рука с кольцом вновь ожила и отчаянным движением выдернула за волосы голову из-под воды. Гермиона закашлялась. Непослушная рука сама била её в грудь, помогая вытолкнуть воду изнутри. Вторая рука нервно лупила по воде и пыталась зацепиться за бортик ванны. Онемевшие ноги лежали на дне тяжелым грузом, не давая выбраться. Только сейчас, отплевывая и выкашливая воду, Гермиона начала чувствовать. Ощущения, конечно, были далеки от приятных. Её трясло от холода, в груди болело от собственных ударов, в горле саднило от беспрерывного кашля, в висках тяжело стучало, а в глаза, лишенные слёз, точно насыпали песку. Ледяные пальцы скользили по бортикам ванны, не удерживая захват. Но главный ужас только подступал чудовищным осознанием — ей не умереть, не забыться и не простить. Себя. Никогда. С трудом выбравшись из ванны, не без участия проклятой руки с кольцом, Гермиона ещё довольно долго сидела на холодном полу, разминая ноги. Судороги не отступали, а зубы отстукивали неровный ритм, хотя щёки пылали огнём. Вернув частичную подвижность ногам, Гермиона, опираясь о ванну, с трудом поднялась и кое-как доковыляла до спальни. Там, сдернув с кровати простынь и рассыпав лежащие на ней лепестки, она закуталась и, продолжая дрожать, добралась до открытого окна. Плюхнувшись на низкий подоконник, Гермиона устало облокотилась на оконный косяк и, подобрав к себе ноги, уткнулась в колени. Там, над головой, тускло поблескивали звёзды и равнодушно светила ещё не совсем круглая желтоватая луна, ночные птицы нежно попискивали свои трели, а легкий ветерок едва слышно колыхал верхушки деревьев. Мир был полон жизни, но вся эта жизнь находилась где-то недостижимо далеко. Гермиона ощущала себя запертой в крошечной клетке, которая вовсе не граничила стенами выделенной ей комнаты. Этой клеткой было её собственное тело и невыносимо душное, тесное, безнадёжное существование, не имеющее ни конца ни края и отравившее собой даже мечту о смерти. Острое осознание того, что от неё, Гермионы, совершенно ничего не зависит, вызывало приступы удушья. Отчаянно и даже против воли продолжая заглатывать воздух, Гермиона постепенно утрачивала нахлынувшую было чувствительность, вновь возвращаясь к равнодушному состоянию. Слегка развернув голову, по-прежнему лежащую на коленях, она взирала на далёкие звёзды просто так, чтобы заполнить зияющую пустоту внутри. Гермиона была уверена, что не заснёт, но измученный борьбой за жизнь организм сам отключился ближе к восходу. Ему не помешала ни неудобная скрюченная поза, ни утренняя прохлада, вызывающая невольный озноб, ни сомнительное место для сна. Впрочем, счастливое забвение, лишенное каких-либо сновидений, длилось не так уж и долго. Ближе к полудню Гермиона очнулась. Тело ломило, как во время болезни, воспаленные глаза с трудом открылись. С некоторым раздражением Гермиона заметила, что кто-то, скорее всего эльф, заботливо укрыл её тёплым покрывалом. Желудок сводило от голода, и проклятое кольцо вновь принялось командовать. Оно заставило Гермиону слезть с окна и, невзирая на боль в ногах и адскую усталость, добраться до столика, на котором на подносе под крышкой её ждал уже остывший завтрак. Завалившись в кресло, испытывая при этом некое смутное омерзение, Гермиона неохотно принялась за холодную овсянку и вскользь оглядела комнату. Эльф прибрался на славу: кровать заправлена, пол вымыт до блеска, подсвечники вычищены и поставлены аккуратным рядком на портике камина. Словно и не было парящих свечей, лепестков, изысканных кушаний и дурманящего алкоголя. Все следы вчерашнего безумия исчезли, кроме разве что простыни, в которую Гермиона всё ещё была закутана и расставаться с ней пока не намеревалась. Судя по отражению в мутном зеркале, Гермиона сейчас особенно сильно напоминала призрака в мешковатом балахоне. Спутанные волосы стояли колом, лицо было почти одного цвета с простыней, а глаза, тусклые и какие-то безжизненные, скорее напоминали две тёмные нарисованные точки. Что делать в своей небольшой, но комфортабельной тюрьме Гермиона не знала. Надсмотрщик и палач в одном лице к ней как-то не спешил, и оставалось только бесконечно изводиться самобичеванием да бессмысленно пялиться в окно. И пока навязчивые, тяжелые мысли ещё не пробили равнодушную броню, в которую облачилась Гермиона, она вновь устроилась на подоконнике, по-детски поджав под себя ноги. День был хмурым и дождливым. Мелкая противная морось доставала Гермиону даже на подоконнике. Запах сырой земли долетал до пятого этажа, невольно заставляя дышать глубже. Впрочем, раскинувшийся под окном сад и без того благоухал. Волшебным цветам дожди не мешали, скорее напротив. Пятнистые орхидеи жадно впитывали дождевую воду, разнося сводящий с ума аромат по всему мэнору, им вторили разноцветные крокусы, яркие лилии, возвышающиеся дельфиниумы и бесчисленные розы. Вдали, за стрижеными тисами и шотландскими соснами, когда дождь стихал, на блестящую лужайку вылезали белые павлины. Нахохлившиеся, словно мокрые курицы, они деловито прохаживались вдоль вересковых клумб, возя по влажной траве длинные хвосты. Какое-то время наблюдая за ними, Гермионе удавалось справляться с тихо подступающим безумием, но оно просачивалось, как ядовитый газ, незаметно отравляя всё вокруг. Неудержимые мысли и образы возникали в застывшем, замороженном сознании вопреки всему. Цветки пурпурно-алой настурции, обвивающей белоснежную ограду мэнора, превращались в капли крови, капающей с обнаженных костей Лаванды и других несчастных узников, а раскидистый дуб, венчавший собой самую длинную аллею, становился уставшим и ужасно расстроенным Гарри, качающим головой и с укором поглядывающим на Гермиону. На Гермиону, которая, подобно заточённой Рапунцель, сидела в башне без какой-либо надежды на спасение. Видения учащались, проявляясь и в небе в форме облаков, и в лужах, собирающихся на посыпанных красноватыми камнями садовых дорожках. Они преследовали Гермиону, вновь и вновь заставляя задыхаться. Пытаясь справиться с очередной волной бессилия, Гермиона слезла с подоконника и принялась нервно ходить по комнате. Она то и дело прислонялась к стенам руками, будто желая убедиться, что это до сих пор они, а не кровавые потоки, льющиеся с потолка. Ей слышался чей-то шёпот, невнятное бормотанье и приближающиеся шаги. Казалось, что вот-вот появится Малфой, но дверь, которую Гермиону гипнотизировала взглядом, так и не открывалась. Ни Малфоя, ни эльфа, ни кого-то ещё. За окном вновь зашумел дождь, и Гермиона, с трудом вдохнув царапающий лёгкие тяжелый влажный воздух, подошла к двери. Она резко дернула ручку и, когда замок щёлкнул и дверь открылась, с удивлением попятилась внутрь комнаты. Секундное замешательство сменилось любопытством. Какой-то неведомый внутренний порыв толкнул Гермиону за порог, и, она, опасливо озираясь по сторонам, зашагала по полутёмным коридорам-галереям, так никем и не встреченная. Она старалась продвигаться максимально тихо, подобрав свою нелепую простынь, завязанную на манер тоги. Задерживая дыхание перед каждым поворотом, Гермиона спускалась всё ниже и ниже, наконец подобравшись к входным дверям. Остановившись напротив черного входа (судя по отсутствию излишней помпезности), она невольно замерла, прислушиваясь. Косой дождь барабанил по деревянной двери, словно заждавшийся гость, нетерпеливо и настойчиво. Не различив никаких других звуков, Гермиона толкнула дверь, и та охотно поддалась. Дождь полоснул в лицо, Гермиона судорожно вдохнула, и пьянящий воздух некой призрачной свободы на миг подарил ей смутную, ещё до конца неоформившуюся надежду, которой так и не суждено было стать чем-то более конкретным. По аллее навстречу ей шёл Люциус Малфой. Также деловито и неспешно, как и его павлины. Водоотталкивающие чары позволяли ему оставаться сухим, и потому он, скорее, гулял, чем торопился укрыться в доме. Осознав, что Люциус пока её не увидел, Гермиона поспешила скрыться в ближайших кустах, но удача, так долго сопутствующая ей, оказалась предательницей. Шагнув с каменистой дорожки, босые ноги заскользили на раскисшей земле, и, несмотря на попытки схватиться за гладкие листья и влажные тонкие ветки кустов, Гермиона плюхнулась в натекшую у корней жижу. Брызги разлетелись повсюду, щедро залепив грязью и простынь, и лицо. Замерев на месте, Гермиона покосилась на кусты, за которыми стал чётко слышен звук приближающихся шагов. Люциус был совсем рядом. Возможно, он всё же не заметил ни её, ни тем более этого унизительного падения. Шаги стали громче, а потом шорох вдруг стих и послышался стук каблука о каменную ступеньку. Гермиона готова была вздохнуть с облегчением, но не успела. — Грязнокровка! Голос Малфоя прозвучал у неё за спиной, заставив Гермиону резко приподняться и повернуться. Люциус нависал прямо над тем самым кустом, за которым она «пряталась». — После вчерашнего кажешься себе слишком чистой? — оглядев её с невероятным презрением и почти физическим отвращением, произнёс он, после чего, уже отвернувшись, добавил: — Для прогулок в шкафу имеются платья, но… если природа требует валяться в грязи в каких-то обносках, не вижу смысла препятствовать. Глядя ему в спину, Гермиона не могла поверить, что этот человек вчера с ней спал, да ещё так старательно изображая из себя Гарри. Как он мог быть столь нежным и даже деликатным, когда на самом деле она для него была кем-то, вроде мокрицы или таракана, к которым многие относятся с необъяснимой брезгливостью? Это совершенно не укладывалось у Гермионы в голове. Она решительно не понимала, зачем нужно было так пересиливать себя, когда следовало просто и бездумно изнасиловать её, как тот же Долохов Лаванду. По мнению Гермионы, это было бы даже честнее. Он — палач, она — жертва. Какая ей разница, зачем палачу её насиловать? Может, у Пожирателей это обязательная программа. А вместо этого Люциус влез к ней в душу и, старательно наплевав туда, вытер об неё ноги. Ещё никогда в жизни Гермиона не ощущала себя настолько грязной, как сейчас. И дело было вовсе не в хлюпающей под ногами жиже и не в презрительном отношении к ней Малфоя. Дело было в ней самой, в том, как она простодушно и наивно предала Гарри. Эта мысль, спрятавшаяся глубоко внутри, наконец вылезла наружу и теперь терзала больнее и страшнее Долохова с Макнейером. Она резала по живому, по натянутым до предела нервам. Сильнейшая боль, вызывающая нестерпимую ненависть к самой себе. Продолжая бесконечно накручивать, доводя до предела, Гермиона даже не обратила внимания, что ей, отчего-то, было позволено гулять. Что её сейчас не волокли в камеру или в комнату, запирая в четырех стенах. Малфой просто ушёл, оставив её сидеть в грязи, будто так и должно было быть. Она не помнила, как поднялась, и совершенно не понимала, куда держит путь, бродя под дождём по аллеям мэнора, как бездомный бродяга. Гермиона очнулась только возле ограды. Все попытки коснуться хотя бы настурций, оплетающих решётку, были тщетны. Отталкивающие чары оказались настолько сильны, что отбрасывали Гермиону на пару футов вглубь сада. Окончательно перемазавшись и основательно замерзнув под холодным дождём, Гермиона, шмыгая носом, поплелась обратно. Оставляя за собой грязные следы, она лишь мысленно приговаривала: «А что вы ещё ждали от грязноковки?» Ей даже не хотелось мыться. Она думала встретить Малфоя «во всём великолепии», но тот в ту ночь так и не пришёл. Прождав его почти до рассвета, Гермиона заснула сидя в кресле. Утро не обещало ничего хорошего. Разбуженная эльфом Гермиона снова была вынуждена подчиниться воле проклятого кольца, заставляющего её через силу жевать обычный завтрак. Находиться и дальше в грязной простыне стало до отвращения неприятно, и Гермиона отправилась отчищаться от въевшихся липких пятен. Сидя в ванне и скобля кожу до болезненной красноты, она мысленно убеждала себя, что случившееся никогда не повторится. Ей казалось вполне очевидным, что Малфой считал её омерзительной, и потому его появление здесь могло быть лишь очередным поводом для унижения или желанием причинить боль. Разыгрывать и далее некие эротические спектакли не имело никакого смысла. Однако разгадать коварный замысел Люциуса оказалось совсем не так просто. Уже выбравшись из ванной, Гермиона открыла шкаф и всерьёз задумалась над увиденным. В шкафу висели чёрные и красные дорогие мантии, все с корсетами, оборками и вышивкой ручной работы. Так годилось одеваться разве что Нарциссе, и то Гермиона не помнила, чтобы миссис Малфой когда-нибудь появлялась в чём-то столь роскошном. Внимательно изучив всё содержимое шкафа, Гермиона так и не смогла сделать однозначного вывода. Малфой по какой-то прихоти решил превратить её в наряженную дорогую куклу, причем подошёл к этому со знанием дела, предусмотрев абсолютно все детали её гардероба, начиная от кружевного белья и заканчивая изящными туфлями из натуральной кожи. Возможно, будь Гермиона такой, как Парвати или Лаванда, подобное, пусть и странное, внимание не оставило бы её равнодушной. Но на Гермиону это не произвело никакого впечатления, разве что натолкнуло на мысль о новых своеобразных извращениях у Люциуса. Она даже допускала такое предположение, что роскошная одежда, как дорогая упаковка какого-нибудь сомнительного товара, могла уменьшить отвращение у Малфоя. Было это так, или всё обстояло иначе, Гермиона не знала, но ощущала некое напряжение. Ей во всём виделся подвох, и она всячески пыталась разгадать, какая же судьба ожидает её в ближайшем будущем. Отыскав самую простую на вид чёрную мантию, которая вполне могла оказаться самой дорогой, так как была сшита из-за необычного мягкого на ощупь материала, Гермиона мысленно засчитала ещё одно очко в пользу Малфоя за самозатягивающийся корсет. Мантия, по сути, одевала её самостоятельно. Кое-как пройдясь щёткой по волосам, Гермиона, убедившись, что дверь, как и вчера, открыта, отправилась в сад. Её словно что-то манило туда, и она не очень-то сопротивлялась этому зову. Дорогая мантия обязывала. Обязывала чинно вышагивать по дорожкам, держаться тени и молчаливо принимать всю тщетность бытия. Вдобавок в чёрной мантии было жарко и душно, а в корсете ещё и довольно тесно. Скованная этим нарядом, Гермиона ощущала себя собачкой с ошейником, которой не хватало разве что поводка. Впрочем, в поводке не было никакой нужды. Отталкивающие чары довольно быстро очертили Гермионе доступную территорию, которая, к слову, была довольно обширна, если вспомнить, что это для узницы, и всё-таки мала, если у неё здесь какая-то иная роль. Тем не менее, прогулка казалась лекарством от бродящего совсем рядом безумия. Спасаясь от самоедства, Гермиона считала шаги, замеряла длину аллей, вспоминала названия цветов и растений. Она не была уверена, что её хватит надолго, но, пока этот способ действовал, его следовало использовать. Гермиона изучала выделенный ей участок сада до самого вечера и, лишь когда пузатая луна выползла на небосвод, весьма неохотно направилась в дом. В комнате её ждал тот самый гость. Малфой сидел всё в том же кресле, и так же, как и несколько дней назад держал в руке бокал с тёмно-вишнёвым вином, которое он медленно потягивал, наслаждаясь букетом. Во всяком случае, Гермиона могла предположить, что вкус вина был Люциусу приятен вплоть до того, как в комнате появилась она. При виде её лицо Малфоя корчилось в неповторимой маске брезгливости и омерзения. Сморщившись, будто ему под нос только что-то поднесли какую-то вонючую дрянь, Люциус неохотно отставил бокал. — Вдовствуешь по утраченному девичеству или думаешь, что на чёрном грязи меньше видно? — смотря куда-то поверх Гермионы, с уже привычной насмешкой в голосе спросил он. Вместо ответа Гермиона молча окинула Малфоя взглядом, пытаясь угадать, к чему он клонит. Но, заметив позади Люциуса стоявший на портале камина знакомый графин с вином, инстинктивно сделала шаг назад. Внутри неё разгорался протест. Каждая клеточка её тела готова была восстать против повторения ужасающего предательства. Гермиона просто не могла допустить такого. Не должна. На лице Малфоя появилось жалкое подобие снисходительной улыбки, которое вовсе не украсило его лицо, а лишь добавило мимических морщин. — Неужели ты думала, что одного раза будет достаточно? Голос Люциуса буквально сочился презрением. — Вы можете просто взять меня силой, вам никто этого не запретит, — выдавила из себя Гермиона, начиная громко дышать от бушующего в ней негодования. — Силой? — фыркнул Малфой. — Я что, по-твоему, какой-то магглорожденный дегенерат? Да и потом, зачем лишние хлопоты, если ты сама готова предложить себя. С подобным ударом Гермиона совладать уже никак не могла. — Я вам себя не предлагала! — срывающимся голосом выкрикнула она. — Вы меня обманули! Вы и ваше зелье, или что вы там подмешиваете в это проклятое вино?! — Зелье в шато Хлодвига Меровинга? Безумие и непростительное расточительство! — хмыкнул в ответ Люциус. — Назвать проклятым этот дар богов, всё равно, что расписаться в собственном ничтожестве. Возможно, грязнокровка просто не понимает, как ей повезло приобщиться к чему-то столь ценному? — Вы можете спокойно наслаждаться вашим даром богов в одиночестве. Я же вашу дрянь пить не намерена! Как и отдаваться вам… — Ты в этом уверена? — приподнимаясь, тихо спросил Люциус, и в его глазах блеснул совсем недобрый огонёк. Гермиона даже не потрудилась ответить. За неё всё сказал взгляд — полный решимости и гнева. — Грязнокровка-мазохистка соскучилась по боли, ведь так? Тебе ведь так нравится, когда тебя наказывают, верно? — прошептал Малфой, вытаскивая палочку и направляя её на Гермиону. Заставший Гермиону Круциатус мгновенно свалил её с ног. Боль скрутила узлом, пройдясь по нервным окончаниям раскаленным железом. Гермиона не узнала собственного голоса: нечто хриплое, квакающее вышло из её горла, вопреки желанию. — Хм, — задумчиво произнёс Люциус. — Что это было — жалобный хрип или молящий о продолжении стон? Гермиона молчала. Она лично готова была наградить себя ещё десятком таких же Круциатусов за проявление слабости. И теперь смиренно ждала наказания. Вполне заслуженного наказания. Возможно, ей даже действительно это нравилось. Физическая боль хоть ненадолго, но заглушала душевную. Но у Малфоя были иные взгляды насчёт истязаний, и вместо нового Круциатуса Гермиону ждал Империус. Заклятье вошло в тело безо всякого сопротивления. Боль мгновенно улетучилась, и Гермиона с легкостью поднялась на ноги и лишь тогда поняла, что же происходит. Первая попытка напоить её вином вышла Люциусу боком. Он весьма непредусмотрительно вручил Гермионе бокал, будучи уверенным, что полностью контролирует её. В ответ Гермиона заплевала всё вокруг, напрочь отказываясь глотать проклятое шато. Подобное поведение не на шутку выбесило Малфоя, и с заклятьями он уже не мелочился. Новый Круциатус завалил Гермиону на кровать. Не доверяя полностью направленному вслед Империусу, Люциус, задрав Гермионе подбородок и не давая её челюстям закрыться, принялся лично вливать весь графин с вином. — Глотай! Глотай, дракклова тварь! — шипел он, и Гермиона, захлебываясь и давясь, заглатывала всё новые и новые порции, пока графин совсем не опустел. Опьянение наступало быстро. Не успел Люциус швырнуть графин в сторону, как перед глазами Гермионы уже всё начало размываться. Малфой буквально на глазах превращался… в Гарри! Его волосы темнели, а глаза зеленели. На лбу, разом избавившемся от глубоких морщин, проступал знаменитый шрам. Цепкая хватка Люциуса преображалась в крепкое страстное объятье, а рваный резкий поцелуй в начало прелюдии. Где-то на краю уже замутненного сознания, Гермиона какое-то время ещё помнила, что перед ней Малфой, но с каждым новым, нежным или настойчивым движением, мысль об этом казалось всё более нереальной и даже смешной. Какой Люциус? Это же Гарри! Самый настоящий Гарри! Её возлюбленный. Она тонула в заветных объятьях, готова была стонать и покрывать любимое тело бесчисленными поцелуями. Здесь не существовало сомнений. Всем правила страсть, обжигающая, неистовая, на грани полнейшего сумасшествия. И бешеный ритм, уже не такой пугающий, как в первый раз, хотя всё ещё довольно странный. Впрочем, некий физический дискомфорт не стоил пристального внимания, ведь от одной мысли, что рядом Гарри, Гермиона уже возносилась на вершину блаженства. * * * На следующее утро Гермиона едва ли могла сказать, что тяжелее — похмелье или раскаяние. Конечно, было гораздо проще обвинить во всем Малфоя и упиваться ненавистью к нему. В моменты, когда на Гермиону находила дикая злоба, она мечтала выдрать с его головы каждый волосок, наградить его несколькими десятками Круциатусов и, возможно, добавить его телу с дюжину свежих болезненных шрамов. Впрочем, вариантов было много, и Гермиона подозревала, что скоро их станет ещё больше. Малфой будет приходить. Снова и снова. И всё будет повторяться. Вопреки её настоящему желанию, а не тому опьяняющему дурману. Но всё же это было мерзко… то, что она была с Малфоем, а думала о Гарри. Выхватывая из памяти обрывки вчерашнего действа, Гермиона испытывала к себе лютую неприязнь. Она была слишком раскована, слишком откровенна и искренна в проявлении чувств. С Гарри ведь не существовало запретов. С Гарри, но не с Малфоем! Доходя до предела, Гермиона в бессилии сжимала кулаки и колотила ими по кровати. Потом начинала бить себя по голове и выдирать волосы. Но после первого же клока останавливалась и снова, уставившись в одну точку, погружалась в тяжелые раздумья. Так повторялось несколько раз: приступы гнева сменялись апатией и самоедством, и лишь к обеду чувства немного улеглись. Ощущая себя совершенно опустошенной, Гермиона, выбрав алую кричащую мантию (просто чтобы не слышать очередного напоминания о грязи), направилась в сад. Погода была по-летнему прекрасна. День выдался не слишком душным и жарким и явно располагал к прогулкам. Но радостное щебетанье птиц и буйство красок помпезных клумб были Гермионе безразличны, а вот тенистые аллеи, особенно на границе имения так и притягивали к себе. Среди берез, ив и осин она немного забывалась. Здесь её заточение и изощренные пытки отходили на второй план, и Гермиона снова могла почувствовать себя, пусть на весьма краткий миг, обычным человеком, гуляющим по парку. Впрочем, и сам парк был полон забавных сюрпризов и интересных ландшафтных находок. Гермиона натыкалась на затейливые маленькие фонтаны и причудливые статуи, похожие на греческие, в самых неожиданных местах. Они могли прятаться в кустах разросшихся роз или в тени ив у небольших запруд, тянущихся почти по всей границе доступной территории. С очередной такой статуей Гермиона столкнулась нос к носу. Женский силуэт появился сразу же за крутым поворотом небольшого холма. Высеченная из белого камня и подсвеченная клонящимся к закату солнцем, статуя выглядела, как живая. И уже остановившись напротив и вглядываясь в её черты лица, Гермионе она показалась смутно знакомой. Молодая симпатичная девушка в обычной школьной мантии. Обойдя статую, чтобы получше разглядеть её без слепящего солнца, Гермиона почти сразу же наткнулась на новую. Перед ней оказался статный мужчина с грубыми чертами лица и хмурыми косматыми бровями. В руках он сжимал палочку, а на его плече застыла сова с письмом в клюве. Сделав ещё шаг в сторону, Гермиона оказалась напротив невысокой арки, ведущей куда-то вглубь холма. Но вступив на неё, Гермиона вдруг очутилась внутри странного сооружения, больше похожего на храм. По всему периметру огромного зала вздымались ввысь коринфские колонны, а солнечный свет, разноцветный и пляшущий по холодному мраморному полу и по многочисленным статуям, находившемся здесь, пробивался из витражных окон, расположенных по обеим сторонам. Все статуи стояли на возвышениях-плитах в странных позах, словно только что играли в глупую детскую игру и замерли на счет «три». Кто-то сидел и «болтал» ногами, кто-то читал книжку, подпирая рукой подбородок, кто-то танцевал или даже ковырял в носу. Гермиона шла вдоль этих странных статуй, с интересом рассматривая их. Многие лица также казались ей знакомыми, но в памяти, словно нарочно, не всплывало ни имени, ни возможного места встречи. И так было до тех пор, пока она не столкнулась с тем, кого сразу же узнала. Вихрастый курносый немного неопрятно одетый в школьную форму мальчишка, держащий в руках фотоаппарат — Колин Криви! Взгляд Гермионы метнулся дальше и, встретив новое знакомое лицо, замер. Увидев здесь Аластора Грюма, она поняла, где очутилась. Это был склеп. Самый настоящий и немного жуткий склеп. Многочисленные плиты-пьедесталы — гробы, а статуи — памятники на надгробиях в огромной гробнице убитых в войне с Волдемортом, а, возможно, и самим Волдемортом. Желая подтвердить свою догадку, Гермиона быстро зашагала вдоль статуй и чем дальше продвигалась, тем больше встречала знакомых. Напротив печальной миссис Уизли и сидевшей у её ног Джинни, она застыла, как вкопанная. Их смерть стала первым настоящим шоком для Гермионы. Уже затем она увидела Фрэда, мистера Уизли и даже Рона, и её сердце болезненно сжалось. Они все погибли. Все! Оставили её совершенно одну! И почему этот красноглазый маньяк не добавил её в свою чудовищную коллекцию? Что ему стоило произнести всего пару слов, чтобы она, подобно всем этим людям и волшебникам, умиротворенно лежала под мраморной плитой? Это было несправедливо! Она всё ещё не белая статуя на мраморной плите… «Он… он тоже здесь?» — начала озираться по сторонам Гермиона. Она искала, с беспокойством и страхом, того, кому она даже не посмеет взглянуть в застывшие каменные глаза. Гермиона чувствовала, что он должен был здесь быть, но никак не находила. Обходя зал во второй раз, она уже заметила некую закономерность. Знакомые и близкие ей люди находились ближе к центру, но в самой середине, подобно жертвенному алтарю в старинном храме, стоял простой каменный пьедестал. Тот был высечен из грубого камня и не венчался статуей. Гермиона обошла его несколько раз, прежде чем вдруг осознала — это Он! Сердце забилось в груди, как ненормальное. Его стук отдавался оглушительным набатом в ушах. Гарри… Гермиона дрожащей рукой прикоснулась к краю могильной плиты. Камень был тёплым и шершавым. — Прости, — простонала Гермиона и, не в силах бороться с собой, рухнула на колени перед гробом. Чувство вины нахлынуло на неё, как цунами, снося всё на своём пути. Но не было слёз, хотя комок застрял в горле, а в глазах щипало. И лишь в груди поселилась нудящая боль в области сердца. Гермиона просидела в усыпальнице вплоть до наступления темноты. Она всё шептала пересохшими губами своё заветное «прости» и держалась за каменные стенки гроба так крепко и сильно, что стесала шершавой поверхностью кожу до крови. Гермиона словно вымаливала прощение, хотя и сильно сомневалась, что оно вообще возможно. Она чувствовала, что готова просидеть здесь целую вечность, но мысль, что Малфой будет её искать, тревожила. Ему здесь было не место. Он мог всё испортить окончательно, лишив внезапно обретенного таинства — возможности вымаливать прощения. Возможности касаться священных для неё плит. Каменных плит, внутри которых нашло своё успокоение тело Гарри. Настоящего Гарри, а не иллюзорного обмана, за который было смертельно стыдно и к которому приходилось возвращаться. Обратный путь оказался совсем не прост. Двигаясь на ощупь, Гермиона то и дело натыкалась на статуи и колонны. В какой-то момент она уже решила, что заблудилась: гробы всё не кончались, а стены терялись где-то в кромешной темноте, куда не добирался жалкий тусклый свет луны. Гермиона не помнила, какие статуи она встретила в самом начале, а таинственной арки будто и след простыл. Её тревога нарастала. Казалось, что вот-вот появится Малфой и снова всё извратит, и когда чувство страха почти достигло предела, Гермиона вдруг вынырнула на лунный свет, непонятно как оказавшись на аллее. Позади неё стояли две статуи — девочки-школьницы и мужчины. Гермиона осмотрела всё вокруг, запоминая найденное место, и уже гораздо спокойнее направилась к виднеющемуся в дали дому. Подмечая неясные ориентиры, она впечатывала себе в память дорогу к склепу, к которому, без сомненья, придёт вновь едва солнце взойдёт на небосвод. * * * Малфой её ждал. Судя по остаткам вина, кружившим на дне бокала, он сидел здесь уже довольно давно. Предвосхищая очередную колкость в свой адрес, Гермиона решительно подошла к столику и залпом осушила оставленный для неё бокал. Зажмурив глаза, она проглотила терпкое чуть кисловатое вино, пропустив мимо ушей слетевшую с языка Люциуса обязательную гадость. Не спеша открыть глаза, Гермиона мысленно досчитала до трёх, дожидаясь, когда начнётся опьянение. Лучше так, чем снова видеть Малфоя, какое-то время помнить, что это именно он и ужасаться безумными неконтролируемыми действиями своего тела. Считать надо было чуть больше. Открыв глаза, Гермиона ещё видела Малфоя, но его облик уже немного расплывался. — Прости меня, Гарри, — прошептала она, плотно закрыв глаза, и направилась прямиком к Люциусу. Коснувшись его первой, Гермиона прислушалась к своим ощущениям. Ненависть и отвращение стремительно ускользали, уступая место дурманящему желанию, разгорающемуся с каждой секундой. Новое прикосновение было уже почти искренним, а поцелуй, за которым она наклонилась, сладковато-пряным и возбуждающим. Его руки, сомкнувшиеся за её спиной, потянули вперед, и, уже падая к нему на колени, Гермиона окончательно позабыла, кто же перед ней. Открыв глаза в очередном страстном поцелуе, она видела своего любимого Гарри и не могла на него наглядеться. Утопая в его зелёных глазах, Гермиона находилась в какой-то невероятной экзальтации и полностью теряла над собой контроль. Ей руководили только неистовая страсть и бесконечная, почти дикая любовь.