Резонанс Искушения

6

Каждое утро становилось для Гермионы часом «Страшного суда». Малые дозы алкоголя уже не вызывали такого похмелья, но чувство вины за проделанное было воистину чудовищным. Ненависть к собственной слабости во многом превосходила порой возникающую злобу на Малфоя. Какое-то время Гермиона ещё пыталась успокоить себя, выдумывая возможные пытки для Люциуса, но бурная фантазия не приносила никакого удовольствия. Жалкий, униженный, обесчещенный, в идеале оскопленный Малфой не вызывал у неё ни толики мстительной радости, а, напротив, показывал Гермионе, как низко падает она сама. В кого, а, скорее, даже во что она превращается! Гермиона вела себя, как наркоманка, не осознающая до конца своей зависимости. Она знала и чувствовала, что это надо прекращать, и порой даже устраивала Малфою сцены упорства и неповиновения. Но безуспешно. В арсенале Люциуса был Империус и Круциатус, а также физическое превосходство. Он всегда побеждал, хотя едва ли ему это доставляло удовольствие. Глядя на его искаженное отвращением и ненавистью лицо, Гермиона совершенно не понимала, зачем Малфой приходил вновь и вновь. Он пил то же вино, что и вливал в неё и, казалось, совсем не пьянел от него. И всё же Гермиона подозревала, что Люциус видит в ней кого-то ещё. Возможно, какую-то свою тайную зазнобу или первую любовь. Другого объяснения для той неподдельной нежности, которая доставалась ей, Гермиона найти не могла. Впрочем, в поведении Малфоя хватало и других странностей. Гермиона частенько сталкивалась с Люциусом в саду. Эти встречи казались совершенно случайными. Он либо гулял, либо колдовал над цветами и кустарниками, а порой даже отлавливал сбежавших с лужайки и залезших в цветник фазанов. В те минуты Малфой не выглядел заносчивым презрительным типом, он словно становился чуть человечнее и проще. И даже в его взгляде, холодном и эгоистичном, намечались некие отголоски то ли жалости, то ли не совсем искреннего сочувствия. Порой Люциус даже заговаривал с ней, и это не всегда были насмешки. В утро, последующее за обнаружением склепа, Гермиона, находясь просто в ужасающем душевном состоянии, почти неслась к гробу возлюбленного. Если бы дурацкие малфоевские мантии были чуть просторней, она смогла бы даже нормально побежать, но пышные юбки путались под ногами, а узкий корсет не давал дышать полной грудью, и приходилось семенить мелкими частыми шажками, да ещё и постоянно озираться по сторонам, пытаясь вспомнить, в каком направлении идти. Она уже дважды пропускала нужный поворот и забредала к ограде, и, выйдя на очередную развилку, была встречена Люциусом. Тот стоял возле разросшегося куста белых роз и скучающе теребил нежные лепестки цветка, которые от соприкосновения с пальцами окрашивались в светло-зеленый. Гермиона замерла на месте, не зная как поступить. Можно ли ей просто уйти, или же придётся выслушать какую-нибудь гнусность. — Розы Геспериды, — срывая цветок, произнес Люциус, манерно растягивая слоги. — Знаешь, в чём их особенность? Гермиона в замешательстве взглянула на Малфоя. Он крутил сорванную розу в руках, и она наливалась всё более густым изумрудным оттенком. — Меняют цвет? — с опаской косясь на Люциуса, заметила Гермиона. Малфой усмехнулся, поморщив нос. — Разумеется, меняют, — с неким презрением, сказал он. — Но всегда по-разному. В зависимости от того, что у человека на душе. — И что же у вас на душе? Мечтаете о зеленой гвоздике в петлице? — не подумав, спросила Гермиона. Лицо Люциуса снова скорчилось в гримасе омерзения, но его ответ оказался на удивлении спокойным: — Зеленый — всего лишь цвет надежды. — Надежды, — фыркнула Гермиона. Для неё сейчас это слово звучало дешево и фальшиво, и совсем не вязалось с созданным образом Люциуса. — Грязнокровкам не понять, — равнодушно заметил Малфой и бросил цветок Гермионе. — Взгляни лучше на себя! Она поймала неожиданно брошенную розу чисто инстинктивно, прижав её к себе. И, опустив взор, с недоумением смотрела, как лепестки быстро наливаются тёмно-вишневым цветом. Таким же, какой была её сегодняшняя мантия. Таким же, каким было проклятое шато Хлодвига Меровинга, выпитое ей вчера. И чтобы не значил этот ужасный цвет, для Гермионы в тот миг он превратился в знамя подлости и обмана. — Какая неожиданность! — театрально качая головой, произнёс Люциус. — Удивлены цвету крови? — приподнимая перед собой розу, хмыкнула Гермиона. — Ну, может, и крови, а, может, великой страсти и даже любви, — с усмешкой ответил Люциус, подходя к ней ближе, а затем, наклонившись, прошептал над ухом: — Гриффиндоркам ведь помогает сила любви, не так ли? Она очень хотела ответить, и вполне была готова сделать это в довольно грубой форме, но Малфоя её комментарии, похоже, больше не волновали. И пока краснеющая от гнева Гермиона подбирала слова, чтобы хоть как-то ужалить, он, распрямившись, как ни в чем не бывало двинулся к главной аллее. Ей нестерпимо хотелось прокричать вслед что-то вроде «будь ты проклят», но слова застряли в горле, застыв комком. Ведь в чем-то Люциус был прав. Единственной слабостью нынешней Гермионы была именно неослабевающая любовь к Гарри. Любовь, которая, казалось, только крепла, превращаясь в монолит. И ночи в объятьях иллюзорного возлюбленного и дни, проведенные на его могиле, лишь усиливали это искаженное, какое-то совсем неправильное, ненормальное чувство. Слепая зависимость толкала её вновь пить вино и отдаваться самообману, а давящая бескомпромиссная совесть приводила её в склеп, в её Сад Мёртвых, как она его назвала. Сад Мёртвых был её отдушиной, местом, где, как ей казалось, она всё ещё Гермиона. Та умная храбрая девочка, истинная гриффиндорка, а не запутавшаяся, надломленная и зависимая пленница. В этом Саду она проводила каждый день, подолгу расхаживая вокруг статуй, порой беседуя со старыми знакомыми. Иногда Гермиона думала, что сходит с ума, и изваяния начинают ей отвечать, словно живые, но потом оказывалось, что она просто засыпала на чьей-нибудь надгробной плите, задумавшись и замечтавшись. Могила Гарри почти сразу же превратилась в настоящий алтарь. Каждый день Гермиона приносила сюда цветы, безжалостно разоряя цветники мэнора. Она осыпала гробницу лепестками и, забравшись наверх, подолгу лежала на ней, порой обнимая и целуя шероховатые камни. Гермиона постоянно шептала свои бесчисленные извинения, твердила о вечной любви, и это её успокаивало. Ей нравилось просто тихо лежать на тёплых камнях, представляя, что она, подобно всем своим дорогим Мёртвым, тоже покоится здесь, среди них. Она любила смотреть, как косые лучи солнца, пробираясь сквозь цветные витражи, порой оживляли статуи, высвечивая то глаза, то рот, а то и вовсе создавая причудливый нимб. В своём Саду Гермиона ощущала некое подобие спокойствия, ужасы ночей оставались там, в комнате, сюда же она приносила разве что неясную радость, когда Малфой долго не приходил. Впрочем, без него было немногим лучше. Коварная красная комната без дурманящего вина действовала угнетающе. Она вызывала самые тяжелые мысли, самые противные чувства, превращая ночи одиночества в настоящий ад. Гермиону мучили видения и кошмары. Ей снились зверские убийства и издевательства, реки крови и ледяной смех, вызывающий озноб и заставляющий просыпаться в холодном поту. Уже потом она частенько находила статуи тех погибших, и порой ей даже казалось, что это какие-то свежие изваяния, но её Сад Мёртвых был велик, и считать в нём могилы было так же трудно, как и деревья в густом лесу. В любом случае, даже если бы Сад действительно рос, едва ли это испугало бы Гермиону. Она до того свыклась с этими могилами, что потихоньку, пока ещё незаметно начинала казаться себе самой такой же статуей. Гермиона давно утеряла счёт времени и почти не замечала проходящего знойного лета. В её Саду всегда было немного сумрачно и прохладно, а в комнате по ночному свежо и пьяно. Гермиона совершенно не отличала одних суток от других, они все были похожи, а порой, казалось, что всё её существование и есть один единственный нескончаемый день. Но однажды этот самый день закончился. Оборвался гулким звуком шагов в Саду Мёртвых. Возможно, это произошло от того, что Гермиона утратила бдительность и не замечала никого, спеша к склепу, а, может, это была лишь новая ступень в глубины ада. Шаги застали Гермиону врасплох. Она только начала засыпать разноцветными лепестками свежесорванных лилий могилу Гарри и ещё даже не приступала к обязательным извинениям. От испуга Гермиона уронила не до конца истерзанный букет и нервно заозиралась. Звук шагов отдавался в стенах Сада гулким эхо, не дающем понять в какой части склепа находился незваный гость. Гермиона понимала, что надо срочно прятаться — сесть за какой-нибудь плитой помассивней и просто затаиться, но она не успела. Рванув было к статуям Джинни и миссис Уизли, Гермиона оказалась лицом к лицу с Люциусом. — Так вот куда ты запропастилась, — опасно сузив глаза, начал он. — Отыскала любимый мавзолей Тёмного Лорда. Похвально, весьма похвально. И как тебе тут, весело? Его взгляд устремился к центральной могиле, и увиденное там вызывало новую усмешку: — О да, очень весело. Засыпаешь главную реликвию Лорда цветами, а я то всё думаю, кто же клумбы разоряет. Неужели надеешься вымолить прощение? Гермиона уставилась в пол. Она не желала видеть Малфоя, не хотела слушать его обнажающие речи, не могла больше видеть гнусную презрительную ухмылку, что расплылась на его лице. Она уже предчувствовала, что он всё погубит. Сделает что-то, после чего ей уже не укрыться, не спрятаться. Нарочно вывернет всё наизнанку, чтобы было ещё больнее. И оказалась права. — А может нам показать ему, чем мы тут, в мире живых, занимаемся по ночам? — подходя к ней вплотную, предложил Люциус. — Что скажешь? Он резко схватил Гермиону за руку и дернул к себе. Она невольно пошатнулась и упёрлась ему в грудь, с ужасом понимая, что тот задумал. — Нет! — выдохнула Гермиона, сжимая кулаки. — Нет! — Ты что-то сказала? — его голос зазвучал обманчиво ласково, а руки обхватили её тело, словно связали стальной проволокой. — Тоже этого хочешь? — Нет! — гораздо громче произнесла Гермиона, пытаясь выбраться из его объятий. — Не хочу! Не хочу! — Ну что за глупые капризы, ведь ночью тебе всё нравится! Очередное замечание Люциуса било на поражение. Малфой настойчиво теснил Гермиону к могиле Гарри. Она тщетно продолжала ему противостоять, но он был явно сильнее. — Не здесь! Только не здесь! — с ужасом шептала Гермиона, но Люциуса, похоже, только заводила её строптивость. Казалось, что ему даже нравится подминать её под себя. Он словно и не замечал, с какой невероятной отчаянной силой она бьёт его по груди, как царапает его спину, раздирая мантию, как уклоняется от поцелуя, бешено вертя головой. Но Люциус всё равно продолжал, срывая юбки и белье. Избавив Гермиону от лишней одежды, он легко подхватил её и водрузил на могильную плиту, романтично усыпанную лепестками. Гермиона неистово сопротивлялась даже в положении лежа, несколько раз сильно укусив Малфоя губу и чуть не подбив ему глаз. Люциус заметно зверел от этого и почти замахнулся на неё. Рефлекторно закрыв глаза, Гермиона почувствовала лёгкое головокружение. Что-то было не так. Не так, как прежде. Она ощутила его дыхание, — до боли знакомое и привычное. Его руки скользнули по её груди, и это было так естественно, что тело Гермионы послушно затрепетало. Последовавший вскоре поцелуй оказался губительней вина. Образ Гарри из её ночей всплыл сам собой. И, отлично понимая, что над ней совсем не Гарри, она чувствовала те самые губы, те самые руки, те же ласки. Даже более того, именно сейчас ей отчего-то казалось, что иллюзорный Гарри — на самом деле правда, а реальный Люциус — обман. Это просто не мог быть Малфой! Он никогда, никогда её так не целовал! Но, даже открыв глаза, ей отнюдь не стало легче. На лице Люциуса застыло совершенно не малфоевское выражение какой-то поразительно искренней страсти. В его глазах горел огонь, и в них не было ни следа холодности и презрения. Наверное, именно так и сходят с ума. Разум Гермионы пребывал всё в большем замешательстве. Она уже сама не понимала, что видела. Люциуса или Гарри, но её тело податливо реагировало на его устремления. Она сама развела бедра и сама двинулась навстречу, кажется, окончательно позабыв, где находится. Мир кружился и вращался, всё происходящее виделось просто бредовым сном, в котором дурманяще пахло лилиями. И секс, как никогда прежде, доставлял острое сильное удовольствие. Гермиона впервые слышала свои стоны, раздающиеся эхом, и они ей почему-то нравились. Чуть хрипловатые, почти гортанные. Она была уверенна, что Гарри они тоже пришлись по вкусу, ведь он лишь ускорял ритм, рвано дыша ей в ухо. Резче, сильнее, напористей, ведя их обоих к вершине почти бескрайнего наслаждения, которое неожиданно завершилось всего одной фразой: — Какая же ты шлюха! — раздалось над ухом Гермионы, и её сердце пропустило удар. Люциус поспешно спустился, расправил мантию и, заклинанием починив порванное, направился к выходу. Гермиона продолжала лежать на могильной плите, придавленная произнесённой фразой, словно огромным камнем в сотню стоунов(**.*). Отрезвляющая правда, с которой даже трудно было спорить, попросту убила её, размазав и растерев. Её с трудом созданный, подобный замку из песка, весьма призрачный мир разом рухнул и рассыпался по крупицам, так что и собрать было нечего. Сад Мёртвых превратился в мавзолей и в её бездну ада до скончания веков. Ту самую бездну, которую она, прикрывшись юбками, трусливо покидала, ни с кем не прощаясь. Проходя мимо ставших уже такими близкими статуй, Гермиона ощущала их презрение, укор и отвращение. Всё было испорчено, изгажено. И самое страшное, что от этого не было никакого спасения, ведь всё было испорчено и изгажено у неё внутри. Гермиона не знала, почему вернулась в комнату, возможно, потому, что ей просто некуда было идти. Она долго сидела в ванне, пока кожа на пальцах совсем не скукожилась. Потом опять стояла у окна, взирая на небо. Опускать взгляд на сад она уже не могла. У неба же хотелось спросить лишь одно: есть ли предел? Есть ли дно у той пропасти, в которую летела Гермиона, и, если да, то сколько ей ещё придётся пережить, чтобы окончательно упасть. Но небо, похоже, просто смеялось в ответ. Едва стемнело, как на пороге снова появился Люциус Малфой с графином в руках. И Гермиона вдруг поняла, что, вне зависимости от глубины пропасти, своего предела она уже достигла. — Пошёл вон! Гермиона накинулась на Малфоя, словно сорвавшаяся с цепи собака. Он едва успел отскочить в сторону и выхватить палочку. Ступефай мгновенно обездвижил Гермиону. — Сегодня что-то новенькое? — с мнимым спокойствием поинтересовался Люциус. Он положил палочку в карман мантии и приступил к ставшим почти ритуальными действиям: подошёл к камину, разлил вино по бокалам, хранившимся на полке, затем поставил графин, взял наполненные бокалы и принес их к столу, после чего уселся в кресло. — Итак, — начал Люциус с едва скрываемым раздражением, — кто-то соскучился по Круциатусу? Он демонстративно вновь достал палочку и направил её на Гермиону. — Знаешь ли, это совсем не сложно, и раз тебе так хочется… Люциус взмахнул палочкой, снимая действие Ступефая. — Мне хочется, чтоб ты сдох! — в сердцах выпалила Гермиона, едва смогла шевельнуться. — Какая неожиданность! — саркастично заметил Люциус. — Хотя чего ещё можно ждать от грязнокровок? Только очередной глупости! Малфой лениво крутанул палочкой, накладывая Империус, и с привычным омерзением посмотрел на Гермиону. Но она даже не шелохнулась. Люциус нахмурился, явно прилагая усилия, однако безрезультатно. — Я не хочу! — твёрдо произнесла Гермиона. — Да-да, — фыркнул Малфой, приподнимаясь с кресла. Бьющее заклятье тоже не возымело никакого действия, и даже Круциатус был встречен Гермионой стойко. Но Люциус был не тем, кто так просто сдаётся. Бросив заклятье подножки, он с лёгкостью сбил Гермиону с ног, а дальше было дело техники. В конце концов, Малфой уже много раз вливал в её глотку то, что ему было нужно. Просто знал некий секрет: где зажимать, чтобы челюсти оставались открытыми. — Прекрати! Прекрати это! — отчаянно вырывалась из его захвата Гермиона. — Я так больше не могу! Она выбила из рук Малфоя бокал, и тот покатился к кровати. — Хватит! Довольно! — кричала Гермиона, хватая Люциуса за мантию. — Это просто невыносимо! Малфоя подобная бестактность изрядно выводила из себя: — Это ещё кому невыносимо! — выплюнул он в ответ, с отвращением отшвырнув Гермиону от себя. Она больно ударилась о спинку кровати, и на миг замерла не в силах вдохнуть. Он, не теряя времени, поспешно подошёл к камину и забрал графин. Уже возвращаясь к ней, Люциус снова предпочел подстраховаться и наложил Империус. Собираясь в очередной раз насильно вливать вино, он наклонился над Гермионой, но та, опустив глаза, покорно произнесла: — Я выпью. Сама выпью… Люциус недоверчиво вручил ей графин, наблюдая за тем, как она подносит его ко рту и, кажется, делает глоток. Но глотка не было. Вместо этого графин полетел в него вместе с яростным криком: — Да будь ты проклят! Графин угодил точно в лоб Люциусу, едва не сбив того с ног. Расколовшись надвое, графин упал на пол, заливая всё вокруг тёмно-вишнёвым вином. По лицу Малфоя стекала красная жидкость — вино, очень быстро начавшее смешиваться с кровью. Он чуть заторможено приставил ко лбу ладонь и, опустив её, взглянул на отпечатавшееся кроваво-винное пятно. — Дракклова сучка!