Резонанс Искушения

9

Грубая бечевка врезалась в тонкую кожу запястий связанных рук, во рту из-за большого, неприятно-кислого на вкус кляпа скопилась слюна, глотать которую оказалась не только трудно, но и больно. Снизу тянуло холодом, отчего пальцы на ногах стало покалывать, а всё тело покрылось гусиной кожей. Гермиона, полностью обнаженная, сидела на холодном каменном столе, взирая на заляпанные кровью стены, на высокое стрельчатое окно, в раме которого, распятый как Христос, висел Долохов, застывающий в своём посмертном быстро белеющем облике. С вновь приобретёнными конечностями и глазами, в мученической позе, так не свойственной его характеру. Но «Творцу» виднее. Виднее, какой ваять надгробную статую и из чего её делать. Гермиона предпочла бы, чтобы ей завязали глаза и заткнули уши. Отвратительное зрелище, развернувшее перед ней, вызывало омерзение на уровне инстинкта и поражало извращенностью фантазии. Лорд Волдеморт во всей своей красе. Вернувшийся, или же просто переставший притворяться. Ночной разговор, потрясший ещё несколько часов назад Гермиону, теперь казался далеким, призрачным сном. Очередной уловкой, жестоким обманом или же всё-таки… ужасающей реальностью. Она помнила слёзы в красных жутких глазах, молящий взор и запальчивый шёпот. Тёмный Лорд просто не мог быть таким. Никогда. Для Волдеморта не существовало искренности, настоящих человеческих чувств, и происходящее сейчас на глазах Гермионы было тому явным подтверждением. Статуи, те самые статуи для Сада Мёртвых, были созданы из костей самих покойников. Смолотых вручную, высушенных адским пламенем и разбавленных их же кровью до получения вязкой, похожей на глину, смеси. Ингредиентов, конечно, было несколько больше. Белый порошок, всыпаемый в костяную муку, скорее всего, являлся гипсом, а странная желтоватая жидкость, издававшая резкий аммиачный запах, — окислителем, благодаря которому алый цвет крови становился бледно-розовым, а вся смесь, подсыхая, блестела белизной. Такой же точно белизной, какой светился необычный камень, из которого, как думала когда-то Гермиона, и были сотворены все те статуи. Как же жестоко она ошибалась! Как же наивно она полагала, что едва заметные розоватые прожилки признак высокого качества породы. Теперь же мысль об этих прожилках вызывала болезненное, щемящее чувство. Гермионе была омерзительна сама идея. Несмотря на удивительную красоту и точность ваяемых образов, ей виделась некая непочтительность, почти презрение к останкам умерших. Словно те значили не больше, чем погибшие миллионы лет назад древние животные и растения, превратившиеся в известняк. Не люди, прежде живые, мыслящие, а заготовка для материала. Долохов лепился на её глазах. Быстро, споро, порой прибегая к помощи палочки. Впрочем, руки Лорда явно были привычны к такой искусной тонкой работе, да и само занятие доставляло ему какое-то особое экзальтированное удовольствие. Лицо Волдеморта светилось безумным самодовольным выражением. С невероятным наслаждением он разделывал изрядно подпорченное тело Долохова, вытаскивал переломанные кости, выжимал из сердца, как из губки, остатки крови. Гермиона не могла на это смотреть, её тошнило от виденного, но что-то, скорее всего, довлеющая над ней воля Лорда, не позволяло отводить взгляд. Не отвернуться, не зажмуриться. Моргнуть и то было не просто! Отчего глаза буквально жгло от напряжения. А Лорд только щерился и продолжал работать. Почти моментально он сформировал широкоплечую мускулистую фигуру, уделив внимание особенностям и деталям: массивным кривоватым пальцам, мощным ладоням и чуть продавленным, плоскостопым ступням. Лорд настолько был увлечен, что, казалось, и вовсе позабыл о Гермионе. Впрочем, он вообще не отличался большим гостеприимством, разве что в самом начале, когда связывал её, произнёс: — Добро пожаловать в мою мастерскую! Тогда ещё Гермиона не совсем понимала ни куда попала, ни что вообще происходит. Вроде бы ещё несколько часов назад она слушала шокирующие откровения с замиранием сердца, почти не дыша. Сказанное в ночи произвело настоящую бурю внутри её сознания. Страшную, дикую бурю. Весь её жалкий и убогий мир, в котором она меланхолично продолжала существовать, разом перевернули верх дном, не оставив и камня на камне. И хотя на рассвете Гермиона осталась одна, заснуть она не смогла. Самые невероятные мысли крутились у неё в голове и звенели родные обнадеживающие слова: — Мы справимся! «Мы справимся, — шёпотом повторяла она, крутясь с боку на бок на широкой кровати. — Мы справимся». Вот только загадочное «мы» никак не давало покоя. Особенно после неловкого, трудного признания: — Это тело… — Голос был тихим и сильно напоминал шипение. — … Оно всё ещё не моё. Он тоже там… От этого «он» веяло неподдельным страхом, который читался даже в ставшем резким и глубоким дыхании. И в легком дрожании колен, которое, хоть и было едва ощутимо, но для устроившейся совсем близко Гермионы не осталось незамеченным. — … но я научился его побеждать… — Прозвучало как-то по-заговорщически: едва различимо, но с внутренней решимостью. — Довольно часто побеждать! Это был прицельный выстрел — точно в сердце. Произнесенные слова рушили все сомнения. Они били набатом, оглушительно вызванивая «Гарри!» В них отражалась вся суть Гарри — никогда не сдающегося, бесстрашного и упорного — настоящего героя. Но от этих слов не осталось и следа, когда Гермиона, смирившаяся с бессонницей, поднялась и направилась к двери. Она даже не успела её открыть, как на неё напали. Подло. Сзади. Её невольный вскрик позволил затолкать в рот кляп, а возникшее замешательство — без особого труда связать руки и разорвать мантию. Три хлестких движения заточенного лезвия — и ткань свалилась под ноги. Резкий толчок палочкой в спину, и Гермиона послушно вышла из комнаты, шлепая босыми ногами по шершавому каменному полу. На стол её уже водрузили, но лишь потому, что Лорд хотел определенной позы. Довольно странной позы для пленницы — с полусогнутыми ногами и вытянутыми руками. — Поттер такой сентиментальный, — насмешливо заметил Волдеморт, трудясь над грубыми чертами лица Долохова. Это было первое упоминание о Гарри, и оно оказалось подобно резкому удару, отрезвляющей звонкой пощечине. К тому моменту Гермиона всё больше склонялась к тотальной лжи, окружившей её. Она смотрела на Волдеморта, как на свихнувшегося маньяка — очень опасного и непредсказуемого. О своей явно незавидной участи, ей было даже страшно думать. Извращенного воображения не хватало. Сверкнув пугающими красными глазами, Лорд поглядел на Гермиону искоса и с некоей брезгливостью посетовал: — Так любит трупы убитых мной таскать, словно некрофил какой-то. Всё надгробия им ставит — для памяти. Камни на память! Это такая безвкусица! Но Гермиона его уже не слушала. Всё её существо, словно копьём, пронзило осознание. Не сон, не новое наваждение, не искусная замысловатая ложь, а правда. Это была правда. Шокирующая, невероятная и безумная! Гарри жив. Во всяком случае, какая-то часть Гарри. Душа или даже её маленький осколок. В это было трудно, да почти невозможно поверить, особенно сейчас, когда ничто не указывало на двойное дно, когда перед глазами находился настоящий маньяк. Лорду (как и многим сумасшедшим), склонному к болезненному тщеславию, несомненно, хотелось похвалиться своими деяниями. Его поведение — нарочито демонстративное — было тому подтверждением. И ещё он мстил. По словам Гарри, а теперь Гермиона убеждалась в этом и на личном опыте, Лорд изыскивал всяческие ухищрения, чтобы показать, кто же здесь главный. И статуи из костей были хорошим тому примером. Сад Памяти — место боли и скорби, он превращал в Зал Славы. Лорд смаковал, придавая смерти столь искусный и в то же время безумный вид. — А вы неплохо вчера повеселились, — продолжил Волдеморт. — Бедняга Антонин, у него даже кости обгорели! — и, поморщившись, с неудовольствием добавил: — Теперь будет темноватым… Он с сожалением вгляделся в лицо своей скульптуры и разгладил немного скулы, сделав тем самым выражение более мягким и немного страдальческим. Словно лепил не изверга и убийцу, а мученика. Ещё одна издёвка — почти незаметная, если не знать всей истории. Окажись в том склепе сейчас, Гермиона, несомненно, увидела бы в позах и лицах статуй гораздо больше. Финальные аккорды их жизни и тонкий скрытый сарказм, как печать мастера. — Ну ничего, — вешая на «просушку» уже готовое изваяние, произнёс Лорд, — зато следующая будет идеальной, правда ведь? Он резко повернулся и пронзил Гермиону острым совсем недобрым взглядом. Так орёл приглядывает свою жертву, перед тем как спикировать на неё. И Волдеморт спикировал. В два шага он преодолел расстояние между ними и, нависнув, остановился. Его тяжелая холодная ладонь, всё ещё с остатками недосохшего раствора, опустилась ей на плечо. Затем вторая рука, такая же ледяная, скользнула по спине. — Идеальный изгиб, — сладко произнёс Лорд, ведя ладонью к копчику. — Эта поза… мне нравится. Вот только цвет… Волдеморт вдруг убрал руки и в задумчивости сложил их на груди. — Белый будет банальным, — качая головой, проговорил он. — Так будет не интересно! Может, лучше… красный? На этих словах глаза Лорда торжествующе вспыхнули, а лицо исказилось жуткой улыбкой. — Я, правда, ещё не работал с живым материалом, — протянул он, опуская руку в карман мантии, — но, думаю, нам будет хорошо… вместе. Из кармана мантии показался знакомый уже кинжал, и Гермиона поняла, что её час, наконец, пробил. Страха не было, наоборот чувствовалось какое-то успокоение. Затишье, перед неистовой бурей. Но где-то в глубине души уже была червоточина. Малообъяснимое желание докричаться, дозваться Гарри. Ведь он был рядом. Где-то в глубине этого ужасного тела. И она посмотрела ему в глаза, ища в пылающем безумном красном огне остатки разума. Но их не было. Гарри не было. И рука, занесшая кинжал, даже не дрогнула. Лорд рассёк ей половину плеча аккуратным тонким, но очень глубоким порезом. Сильная боль пронзила Гермиону, вызывая непроизвольный стон и заставляя сжаться. Сердце невольно забилось часто-часто, а в груди стало не хватать воздуха. Кольцо, сжимавшее палец, обожгло огнём. «Я ведь не могу умереть, — с ужасом подумала Гермиона, — не могу!» Отчаяние вместе с болью застилали рассудок. Гермиона почувствовала, что кончик лезвия скользнул по кости, тем самым давая понять, что будет дальше. Похоже, Волдеморт решил разделать её живьём. От этой мысли стало совсем жутко. Вечная жизнь, вечная боль. Новая жалящая полоса пронеслась по бедру к полусогнутому колену. Потом от колена до щиколотки, и от бедра к подмышке. Затем Лорд обошёл Гермиону и прочертил новые кровавые линии, симметрично повторяя узор первых. И остановился. Прижав ладонь к её предплечью, он принялся размазывать кровь сначала по плечам, затем повёл «кровавые ленты» по груди. Медленно, тщательно прокрашивая все белые участки кожи. Гермиона ощущала себя на грани между явью и чем-то, что даже нельзя назвать сном. Волдеморт омывал её кровью, её собственной горячей кровью, стремительно натекающей на каменную гладь стола. Движения Лорда даже можно было назвать мягкими, почти ласкающими. Он, наконец, избавил её от кляпа и позволил закрыть глаза. Опустив отяжелевшие от напряжения веки, Гермионе показалось, что она уплывает в какую-то новую реальность, где существовали только насмешливый шёпот Лорда, приговаривающего что-то вроде «вот так», «ещё вот здесь», «сейчас будет красиво» и боль, мешающаяся с нежностью. Волдеморт не упустил ни одной клеточки её кожи, ни одного волоса, щедро вымазав кровью всю голову. Уже после, когда Гермионе уже казалось, что нет такой части тела, к которой бы не прикоснулся Лорд, он повесил её, подобно Долохову, на просушку. Распятую, обнаженную, привязав руки к крюкам-выступам в верхней раме большого стрельчатого окна. Продолжавшая струиться из глубоких, но тонких порезов кровь обагрила деревянную раму и потекла крошечными змейками по стеклам. Раны жгло, а сознание Гермионы всё не спешило спасти её от мук чернотой неведения. Дурманящий запах крови, железный вкус на языке и постоянное головокружение были лишь лёгкими штрихами к постоянной ноющей боли, разлившейся во всём теле. Словно Лорд вместе с кровью обмывал её этой болью. Гермиона подозревала, что может так истекать бесконечно. Кровь, вопреки всем законам, не иссякала, а медленно стекала в быстро увеличивающуюся лужу на полу. Приоткрыв глаза, Гермиона в нависшей перед ней пелене с трудом разглядела Лорда. Тот, отойдя на несколько шагов, любовался своей работой, а затем, встретившись с её замутненным взглядом, вновь подошёл. — Он так хотел, чтобы ты жила, — прошипел он, — и ты до сих пор живешь… Это так досадно… уступать ему, соглашаться… Придётся сделать тебя живой статуей, мироточащей кровью. Это будет больно, очень больно, как и сейчас. Ты ведь такой судьбы желала ему? Лорд с ухмылкой кивнул в сторону Долохова и продолжил: — Заманчивая идея, хотя и та, другая, тоже была неплоха. Новый избранный! Какая забавная шутка! Правда, Люциус совсем не подходит на эту роль. Он снова усмехнулся и окинул Гермиону задумчивым взглядом. — Куда бы мне поставить свою печать? Руки для верных последователей, лоб для избранных, а кем будешь ты? Может… Лицо Волдеморта озарилось. Лорд поспешно вытащил из кармана палочку и ткнул прямо в грудь Гермионы. — Вот здесь, — радостно огласил он. — Будет очень изящно. И с этими словами Лорд пробормотал что-то невнятное, и Гермиону резко обожгло. Боль была такая сильная, что Гермиона вскрикнула. Она не знала, почему было так больно, но догадывалась, что Волдеморт добивался именно этого эффекта. Её отчаянного крика. Казалось, он не выжигал какую-то татуировку, а прожигал Гермиону насквозь. И хотя она больше не кричала, слабые стоны было невозможно удержать. Впрочем, Лорду хватало и их, как благословенной музыки для его ушей. И пока Гермиона задыхалась и захлебывалась болью, Волдеморт искрился довольством и радостью. Прошла, наверное, целая вечность, которую нарушил внезапный стук в дверь. Гермиона его даже не услышала, для неё отсчёт нового времени начался с прекращения жуткой, грозящей окончательно свести её с ума боли. Лорда отвлекли и тот, судя по недовольному тону, был тому не рад. — Зачем снимать? — Донеслось до Гермионы. — Какие ещё зелья?! Я ничего не просил! Голос отвечающего был так тих, что Гермионе удалось различить лишь виноватую интонацию, но она даже предположить не могла, что пришедший будет её спасать. Прозвучало заклинание, и веревки, державшие Гермиону, лопнули, и она шлёпнулась в лужу крови. Новым заклятьем её подняли в воздух и понесли в ванную. Голос был знаком, но замученная Гермиона так плохо соображала, что далеко не сразу поняла, кто же её спаситель. Перед глазами всё плыло в красноватом тумане, а в ушах стоял гул. И лишь нежные ловкие пальцы, скользнувшие по ранам, напомнили о былой встрече. Нарцисса. Это, определенно, была она. Будь Гермиона способна мыслить, она бы задалась множеством вопросов, ведь, начиная с появления Нарциссы, стало происходить что-то довольно странное. Лорд её послушался. Лорд разрешил лечить свою жертву. Словно в тех словах, что Гермиона не расслышала, был назван таинственный пароль к переключению. И Лорд исчез. Присутствие Нарциссы и её забота вызывали чувство вины. Неосознанное, но довольно отчетливое. Гермиона своими невидящими глазами старалась смотреть вниз, чтобы ненароком не встретиться взглядом. Она даже не знала, жив ли Люциус, и то, что его статуи сегодня не оказалось в мастерской Лорда ни о чём ей не говорило. Возможно, та же Нарцисса выпросила тело мужа, чтобы похоронить его с необходимыми почестями, или же его труп до сих пор ждёт своего часа. А вот сама Нарцисса бережно и аккуратно приносила своими руками столь необходимое облегчение. Вода и прохладные заживляющие мази притупили боль. Нарцисса обвязывала глубокие раны бинтами и быстро превращала Гермиону в мумию. И лишь к груди она даже не прикоснулась. Гермионе хотелось узнать, что же выжег на ней Лорд, но молчаливая Нарцисса всё равно бы ей не ответила. Закончив с перевязкой, она почти насильно (глотать было всё ещё очень больно) влила в Гермиону огромную дозу кроветворного и немного снотворного. — Простите, — едва слышно прохрипела Гермиона, падая на подушки. И хотя ответа не было, чувство вины, нараставшее внутри по мере врачевания и почти задушившее, чуть-чуть отступило. * * * — Прости… прости меня… — тихий, далекий шёпот донёсся до сознания Гермионы, вырывая её из благословенной черноты. Пробуждение шло медленно и лениво: сознание явно протестовало возвращению в реальность. В теле довольно быстро зазвучали отголоски былой боли, да и шевелиться, скованной повязками, тоже оказалось нелегко. — Прости, — прошелестело снова, и холодная ладонь коснулась щеки. Гермиона дернулась. Прикосновение этой руки вызывало судорогу и инстинктивное желание отодвинуться. Слишком горячи ещё были воспоминания о действиях этой руки, слишком призрачны вероятные изменения. Чужая рука, зависнув ненадолго в воздухе, всё же вернулась к краю кровати. Гермиона неохотно открыла глаза. В комнате было приятно сумрачно, и хотя легкая дымка из мелких мушек, пляшущих перед глазами, всё ещё затеняла зрение, предметы стали узнаваемыми. Гермиона чуть скосила взгляд и заметила сидящего на коленях перед кроватью Лорда. Его взгляд — моляще-извиняющийся — казался совершенно неподходящим к неестественным для человека чертам лица. В него, в этот взгляд, почти не верилось. Почти. И лишь сквозящая в тихом шёпоте нотка отчаяния задевала за живое. Где-то в глубине ещё тлела надежда, сумевшая чудом уцелеть после встречи с Лордом. — Пожалуйста, прости, — с надрывом повторил голос, и говорящий уронил голову и уткнулся носом в одеяло. Послышался сдавленный всхлип, и плечи Лорда нервно дернулись пару раз, а потом всё стихло. Тишина давила. Лорд, казалось, даже не дышал — просто уперся в кровать и застыл, как изваяние в нелепой сгорбившейся позе. Гермиона смотрела на него и пыталась разобраться в чувствах. Вчера ночью ей хотелось верить в лучшее, но после кошмарного утра все эти желания рассыпались в прах. Верить было явно недостаточно. Нужно было во всём хорошо разобраться и начать действовать. Гермиона отбросила все сомнения, которые всё ещё одолевали её о том, существовал ли на самом деле Гарри или у Лорда проявилось раздвоение личности. Как бы там ни было, с этой извиняющейся личностью она собралась поговорить. — Как?.. — тихо произнесла Гермиона, и этот вопрос расколол тишину. Он встрепенулся, поднял голову и воззрился на неё с такой искренностью и печалью, что сердце глухо забилось в груди. — Он меня обманул, — быстро зашептал Гарри. — Нарочно усыпил, подлив в мою воду твоё снотворное. Я ведь говорил, что стараюсь не спать! Гермиона слушала и словно возвращалась на ночь назад. Спешная, оправдывающаяся речь убаюкивала тревоги, обещая поутру спокойствие, а не новые пытки. Гермиона уже догадывалась, что каждая её встреча с Лордом будет жёстче предыдущей, ведь чем больнее ей, тем сильнее страдает Гарри. И Гарри действительно не находил себе места. Он заламывал руки, терзал свои плечи, словно надеялся вырвать из чужого тела, и даже готов был биться головой об стену и лишь боязнь вырубить себя, заставляла его сдерживаться. — Этого больше нельзя допускать! — решительно шептал он. — Ты… ты не должна расплачиваться за меня! Не должна! Гарри явно был близок к истерике, и Гермионе передалась его нервозность. — Его совсем нельзя контролировать? — спросила она, не без его помощи усаживаясь в кровати. — Не всегда, — признался Гарри, вновь садясь возле кровати на колени и кладя руки на постель. — Иногда он спит, но чаще просто наблюдает. Ждёт, когда я потеряю контроль, и снова возвращается. Когда ты… когда… ну, перед тем, как ты попала ко мне, после того случая с Долоховым, он… Он убил сотню магглов! Просто так, потому что я долго держался, почти месяц! — Месяц? Значит, у нас есть месяц? — переспросила Гермиона, стараясь не думать о тех магглах и о других способах мести Волдеморта. — Нет! — хрипло выдавил из себя Гарри. — Нет никакого месяца! Нет никаких надежд, никаких гарантий, что завтра он не вспорет тебе вены! Их нет! — к концу его голос сорвался, выдавая глубокое отчаяние. — Мы же справимся? Ты — справишься! — Гермиона и сама с трудом верила произносимым словам, но чувствовала, что сейчас ещё рано сдаваться. Гарри был сам не свой, на эмоциях, и едва ли мог трезво мыслить и оценивать свои шансы. — Справлюсь? — в его голосе прозвучали нотки насмешки. — А ты? Ты — справишься? Сможешь ещё раз вытерпеть? Гермиона замерла. Раздуть угли надежды всё никак не удавалось. Терпеть снова дикую боль и знать, что Гарри там, внутри, постепенно сходит с ума. Так же, как и она. Потому что куда сильнее физической боли осознание собственного предательства. Может, и совсем не намеренного, но оттого только куда более мощного. Тупик безграничного отчаяния. И сейчас этого отчаяния накопилось столько, что Гарри уже больше не мог его сдерживать. — Знаешь, что он придумает? — надсадно спрашивал он. — Может, захочет посмотреть твои внутренности и вывернет наизнанку, а, может, решит, что у тебя некрасивый нос или пальцы и от них надо избавиться! И это всё в лучшем случае! Если бы ты знала, как он убил миссис Уизли, что он сделал с Джинни, с Роном! Это… это… Этому просто нет прощения! Не может быть! Никогда! Гермиона с ужасом понимала, каковы были проигрыши Гарри. Ей хватило одной Лаванды, воспоминания о смерти которой навеки врезалась в её память ярким чудовищным пятном. Чувство вины не знало границ, и жить с ним было не просто трудно, а порой почти невозможно. — Мы должны это прекратить, — резко сменил тон Гарри. Теперь его голос звучал глухо и решительно. Гермиона воззрилась на него, соглашаясь и обещая любую поддержку. Хотя она и не знала, что им следует делать, но, глядя на Гарри, чувствовала, что он нашёл выход. — Скажи… — начал было он, но сразу же осекся. Гермиона видела, что его одолевают сомнения, и потому она, желая поддержать, заставила себя приподняться и коснуться его руки, лежавшей на краю постели. Она накрыла своей ладонью холодное запястье и слегка пожала его. Гарри оценил этот жест и снова заговорил. — Ты… ты всё ещё любишь меня? — спросил он, и в его глазах заблестели слезы. — Вопреки всему? Горло Гермионы болезненно сжалось, а ладони сложились в кулаки, почти впиваясь ногтями в кожу. Она не смогла из себя выдавить даже звука, и с огромным трудом кивнула. Да, она любила. Так сильно, что могла бы, если бы это помогло, забыть и стерпеть любую боль, так страстно, что, возможно, когда-нибудь, привыкла бы и к этому чудовищному телу, к этим жестоким, холодным рукам и синим тонким губам, и даже к кроваво-красным глазам. Её любви должно было хватить, ведь только она всё ещё спасала её от окончательной потери рассудка. Последняя соломинка, за которую она хваталась из последних сил. В ответ на её кивок Гарри лишь печально улыбнулся. Улыбка вышла натужной и жалкой, но при этом искренней. Он тоже любил. Возможно, даже сильнее и с большим отчаянием. В той жалкой улыбке так и читалась эта любовь и жгучая горечь, отравляющая её. А потом его взгляд, полный слёз, стал жестче, Гарри набрал воздуха в грудь и на выдохе произнёс: — Убей меня!