«Напиши, как захочешь поговорить». Последнее сообщение от Лёши. Отправлено два дня назад. Кирилл тупо смотрел в экран ноутбука. Напротив имени пользователя — кружок с числом. «34». Столько сообщений от парня он не прочитал. Точнее, он не прочитал тридцать три. А вот тридцать четвёртое перечитал уже с десяток раз, пользуясь тем, что соцсеть позволяла видеть последнее сообщение в диалоге. «Напиши»... Кирилл с силой захлопнул крышку ноутбука и поднялся с дивана. Пожалел об импульсивном поступке почти сразу же. Не хватало лишить себя ещё и ноутбука. Новый телефон он так и не купил. Было не до того.
После ухода Лёши прошло три дня. И все три дня он пил, спал и ел. «Мечта, а не жизнь!» — сказал он себе, вскидывая руки и танцуя на кухонном острове. Поскользнувшись, он чуть не упал со стола. Но сумел удержать равновесие, заржал и грохнулся — уже намеренно — задницей на столешницу, откидываясь спиной на стол. Смех звучал жалко. «Как и всё в тебе, » — услужливо напоминал голос в голове, — «Жалкий Кирилл — жалкий смех, всё верно». Кириллу не нравился этот голос. И он снова полз пить, чтобы только его не слышать. Голос упрекал в страхе, беспомощности, никчёмности. И если изначально тон, манера речи да и сам звук голоса напоминали Кириллу отца, то теперь же это изменилось. Теперь отчаянно-злые крики Лёши обвиняли его во всех грехах, не забыв упомянуть и о трусости. Гречкину нечего было ответить голосу. Он был абсолютно прав. Кирилл чертовски боялся отца. Кирилл чертовски ничтожен и немощен без него. Имущество, репутация, влияние — всё от отца. И кому он будет нужен без всего этого? Кто вообще вспомнит о Кирилле Гречкине, если его лишат наследства?! Он сам — ничто. Только громкая фамилия, а за ней — пустота. Никакого человека. Против отца идти нельзя. Нельзя. Он крутил эту мысль в голове ежедневно, ежечасно. Вспоминал каждый раз, когда перед глазами всплывал Лёша. У них ведь всё равно ничего бы не вышло. Верно? Это же так... Прихоть! Временное помутнение. Отец ведь прав. Лёша — просто очередное его «достижение». И ничего серьёзного. Привязанность пройдёт, а вот жить ещё как-то придётся. Нужно слушать отца, да... Кирилл убеждал себя в этом постоянно. Повторял и повторял, заливая пустоту внутри очередным напитком. И сам себе не верил. Не верил, что согласен на такое существование; что согласен быть никем. Пустым местом быть невесело. Вот совсем нет. Пустому месту одиноко. Больно. И страшно до чертиков. Ведь пустое место интересно всем только с деньгами. А если деньги исчезнут? Пустое место тоже... исчезнет? Всем нужна была только его фамилия. Всем, но не Лёше. Лёша спрашивал, как у него дела. Лёша интересовался его прошлым. Лёша сочувственно выслушивал плохие воспоминания. Лёша успокаивал. Лёша ласкал. Лёша заботился. Он видел его. Не мешок с деньгами, не авторитет отца за его спиной, а самого Кирилла. А Кирилл... Что Кирилл? Всё просрал. Мысль эта неожиданно выскочила в голове назойливым баннером, побила по стенкам черепной коробки да так и зависла в самом центре, подсвеченная разноцветными огнями. Уже весьма пьяный Кирилл принял сидячее положение на полу — до этого он лежал — и потряс полупустой бутылью. Осоловело заглянул в горлышко. — Ты чё? — хрипло спросил он бутылку, — убери эти мысли, слышишь? Быстро убирай. Но бутылка оказалась глуха к его просьбам. Теперь уничижительные речи голоса преследовали его всегда. С алкоголем он становился чутка терпимее к Кириллу, уже не разбрасывался чересчур громкими обвинениями, но ругать не переставал. «Только посмотри на себя! Скулишь здесь, как шавка. Такой бедненький мальчик, сам же себе всё и порушивший. Какое же ты ничтожество». «Как же тебе хреново, а? И никто не пришёл на помощь. Никто и не придёт. Хоть кто-то написал? Нет. Им всем плевать». «Если ты во сне захлебнёшься своей же блевотой, кто-то будет об этом сожалеть? Найдется ли хоть один человек, который явится на твои похороны не ради приличия, а?» «Теперь на тебя насрать даже Лёше. И это всё сделал ты. Ты сам. Своими руками». Кирилл смотрел в потолок и понимал, что он-то согласен. Согласен с этим «голосом». Он всё сделал сам. Испугался. Оттолкнул. Не смог себя даже заставить поговорить с ним нормально. Тогда боялся. Не знал, что сказать. Как? Как он мог его бросить? Лёша был солнышком, сгустком энергии и света. И он делился этим с Кириллом. Он был, блять, единственным, кто это делал. Кто принимал Кирилла, кто ценил его. Его! И он просто испугался. «Зассал, а». Осознавал: не откажется он от Лёши напрямую. Просто... не сможет. Язык не повернётся. Ответил бы ему тогда — не выдержал бы. Открыл дверь, упал на колени и разревелся бы от разрывающего чувства беспомощности. И чёрт его знает, что делал бы дальше, как бы после такого Лёшу прогонял. Сейчас к этому примешался и стыд. Он просматривал фото в профиле Лёше, вспоминал, как он на него смотрел, и стыдился. Очень стыдился своей трусости, которой ранил Лёшу. Он заслуживал нормальные отношения, которые закончились бы нормальным расставанием. Он заслуживал разговора. Или хотя бы СМС-ки. Только вот у Кирилла смелости не хватило даже на пару строк, объясняющих его поведение. Разве объяснишь ему всё в нескольких словах? Да и получится ли у Кирилла всё этими словами выразить? Как выразить животный страх перед отцом, страх перед одиночеством, осознание немощности, холод беспомощности, что сковывала его. Он не мог, не умел так. И боялся. Боялся предстать в глазах Лёши тем, кем он всё время и являлся: никчёмным, ни на что неспособным без своего отца пустым человеком. Лёша видел в нём что-то большее. Видел, но ошибался. Наверняка ошибался. Потому что ничего «большего» в Кирилле не было. Кирилла не было. Было имя. И всё. В минуты прозрения Кирилл спорил сам с собой. Ну как же «всё»? Как же?! Имя не может чувствовать боль. Пустота не способна ощущать что-либо. Он ощущал. И боль, и страх, и отвращение. Всё это было, и было в избытке. Плескалось внутри, захлёстывая его с головой и вновь бросая в пучину самоуничижения, где ехидный голос разбивал его слабый аргумент одним лишь: «пустота!» Внутренние часы Кирилла сбились напрочь. Он пропустил, как минула уже половина июля. И пропустил бы больше, если бы в один из дней не явился курьер, протянувший ему коробочку с новым телефоном. Кирилл запустил его и обнаружил на дисплее: «17 июля». Он, не поверив, сверился с ноутбуком и часами. Действительно. Дата верна. Он провёл без Лёши две недели. Две недели. И ведь выжил как-то. Без пацана-то. Вон ещё, дышит, ходит, даже смеяться может. Пускай как-то нервно и чересчур громко, но может же! Кирилл отбросил смартфон на диван и потянулся к брошенному стакану, в котором намешал себе вслепую содержимое трёх разных бутылок. Через пару минут телефон зазвонил. Номер зарегистрирован и заботливо подписан. «Отец», ну конечно же. — Мне доложили, что ты спиваешься, — Кирилл хмыкнул. Ещё бы, конечно, за ним же «присмотрят». За ним же следят! — надеюсь, этого никто не видит? Не выходи в таком виде на улицу, иначе придётся выдать тебя за неуравновешенного и отправить на реабилитацию. Не доводи до этого. Кирилл горько рассмеялся. Отец сбросил трубку почти сразу же. — Никто не видит, кроме твоих рабов, — всё так же смеясь, ответил он в телефон, хоть звонок и прекратился. Кирилл убрал телефон на столик и посмотрел вверх, в угол, где прикреплена была камера. Раньше она позволяла ему чувствовать себя в безопасности. Навороченная система охраны, нейросеть, следящая за домом через десяток искусственных глаз и реагирующая на незваных гостей. Теперь же по воле отца по ту сторону камеры — не бездушная машина, а люди. Люди, насмехающиеся над ним, всё это время безучастно следящие за его моральной смертью. И никакой помощи, никакого сочувствия. Только стукачество отцу.
