Примечание к части Fabrizio Paterlini - My Piano, The Clouds
Billie Eilish - i love you
я люблю их.
я люблю вас за то, что ждете меня и перечитываете.
надеюсь, в это непростое время вы хорошо заботитесь о себе и не болеете.
приятного прочтения.
18. Всё впереди
— И мог бы не тихушничать за спиной, а прямо сказать, как тебе плохо
с нами, я бы самолично собрала твои манатки и посадила на первый же рейс, —
бабушка устало поднялась из-за стола, заканчивая. — Сейчас же звони своему
отцу и объясняй, что за балаган ты тут устроил.
Джисон понуро сидел, упершись взглядом в стол. Он несколько раз кивнул, не
поднимая головы. Колено задергалось само по себе. Нуна в стороне прожигала в
нем дыру. Когда он сегодня явился на порог, она в сердцах назвала его
поганцем: «Ты! Я чуть в обморок не упала, когда нашла записку!». Потом на
кухне его встретила бабушка, и начался разбор полетов. Так его не хаял еще
никто. Так стыдно — еще никогда не было. Чего греха таить, захотелось
захныкать сразу же, но тогда бабушка в конец бы потеряла к нему уважение.
Когда она исчерпала свой запас ругани и ушла к себе отдыхать, нуна заменила
ее — Джисон получал по шапке повторно, но еще более ощутимо, потому что от
нуны он узнал, что дом стоял на ушах до самого его возвращения, что у бабушки
подскочило давление, когда она позвонила отцу, а тот сказал, что сын так и не
доехал. Само собой, никто не собирался ждать три дня, и тревогу забили сразу
же, отец обзвонил все ближайшие полицейские участки, нуна — больницы, но
толку? — светловолосый мальчик на велосипеде не засветился нигде.
Джисон упал лицом в ладони.
— А мама? Знает? — он посмотрел на нуну сквозь щели между пальцами.
— Мы ничего ей не говорили.
— Простите меня, — не речь, какое-то стыдливое бульканье. — Плохой из меня
внук, фиговый сын и, как оказалось, человек тоже — не очень.
— А теперь повтори всё это еще раз, — нуна требовательно кивнула в сторону
коридора, — но отцу в трубку.
Она пришла к нему в комнату позже. После телефонного звонка Джисон сидел
на кровати полностью уничтоженным. Отец добил его финальным: «Твои
выходки стоят мне времени. Научись вести себя как взрослый мужчина и
прекрати создавать семье проблемы». Да, верно. Джисон всегда был
проблемным, всегда спорил с родителями и усложнял им жизнь — ему об этом
любезно напомнили. Он еще не достаточно «здоров», недостаточно независим,
чтобы позволить себе творить всякий бедлам — «Ты мой сын, слушай, что я тебе
говорю!». Отец не выяснял причины — он никогда так не делал, ему всё равно
при каких обстоятельствах его сын проёбывается, главное — сам факт.
Наверное, это у него от бабушки — ей тоже по барабану. Подробности побега —
секрет, но об этом и так не спросят, потому что здесь никого не волновало, о чем
209/286Джисон думал каждый день.
— На тебе совсем лица нет.
Никого, кроме нуны.
Она присела на краешек кровати. Ее злость улетучилась, стоило Джисону
повесить трубку и уйти в комнату. Теперь она смотрела сочувствующе и
участливо гладила по спине, и, если бы Джисон прямо сейчас сорвался на слезы,
она бы тихонько назвала его «Рёвой-коровой» и успокоила так же, как всегда
успокаивала своих детишек в детском саду — терпеливо и с любовью.
— Прости, — он обнял ее крепко-крепко. Слишком устал. Слишком болит голова.
Нуна улыбнулась.
— Ты тоже меня прости. Не нужно было так ругать тебя. Тебе и от бабушки и от
отца досталось. И я еще тут, — она слегка раскачивалась, убаюкивая. — Бедный
ребенок.
В ее словах не было ничего уязвляющего, она знала, что Джисон нуждался в
том, чтоб его выслушали, и, хоть немножко, но пожалели.
— Я вижу, как ты страдаешь. Отдохни. Всё наладится. Бабушка позлится и
перестанет.
О домашнем аресте, конечно, не говорилось напрямую, ведь Джисону не
пятнадцать, но и так ясно, что его безделье по вечерам теперь сменится
бытовым рабством на справедливых основаниях, скорее всего, до конца каникул.
Пискнуть против он не имел права.
— Спасибо, что обняла, — Джисон отстранился. — Прости за вчера. Я тебе много
всякого говна наговорил.
— Ну и словечки у вас, Хан Джисон! — нуна всплеснула руками, рассмеявшись. —
Всё хорошо. Просто не отталкивай меня. Ты всегда можешь поговорить со мной,
знаешь ведь.
Джисон набрал побольше воздуха в грудь. Он не мог рассказать ей всё, но не
рассказать ничего — тоже не мог. Не хотел. Чжин ему как старшая сестра — она
не заслужила такого недоверия.
— Нуна, скажи, у тебя было такое… когда всё настолько плохо, ну прямо насто-о-
олько, — он широко развел руками, — что уже не знаешь, куда деваться, но тут
бац! — происходит что-то по-настоящему хорошее. Вот только сил радоваться
нет. Совсем нет.
«Твои вещи еще мокрые» — это Минхо сказал утром в прихожей. Вещи, да. Они
оба понимали, что это значит, но Джисон не говорил напрямую, что вернется за
ними, а Минхо — что ждет этого. Они читали друг друга между строк.
— Ты сейчас счастлив?
— Мог бы. Я хочу быть счастливым. Как хорошо живется, когда ты счастлив.
210/286Нуна задумалась ненадолго, потом спросила:
— То, что делает тебя счастливым, усложняет тебе жизнь, да?
Джисон усмехнулся. Всей этой ерунды с побегом не случилось бы, не будь
ситуация с Минхо такой неоднозначной, но...
— …я знаю, что не хочу отказываться от него, — он хотел сказать «от этого», но
не заметил, как оговорился.
— Юность — такая забавная вещь, — нуна наклонила голову, улыбнувшись. — Я
помню твои слова тогда: «Он зазнавшаяся недотрога. Не думаю, что мы
подружимся».
Удивительно, что с Минхо вообще что-то получилось, несмотря на весь не
радужный бэкграунд. Удивительно также, что нуна знала, о чем говорила.
— Ты так смотришь на меня, — она отвернулась, — значит я угадала. Джисон-и,
ссоры это нормально, это необходимый опыт. Любая дружба строится на
ошибках. И еще, — Джисон поднапрягся, потому что возникла пауза, — я знаю,
что однажды ночью тебя не было в комнате. Я видела твой рюкзак под одеялом.
— Это…
— Неважно, что это. Не говори мне, если не хочешь. Просто будь осторожен.
— Окей, — он слабо улыбнулся. — В следующий раз я не попадусь, обещаю.
Нуна тут же щелкнула его по носу.
— Это тебе не шутки вообще-то!
Потом она внимательно посмотрела на него. На спутанные в гнездо волосы, на
свободную кофту и трико, и задумчиво сказала, что не видела у него такую
одежду прежде, и «Неужели ты собирался ехать домой, так легко одевшись? А
велосипед куда дел?». Джисон опасливо поправил горловину, чтоб синяков не
было видно, и соврал, что оставил велосипед у Уджина. Про паспорт, кошелек и
телефон, которые вчера искупались вместе с ним, он еще никому не говорил.
Отец с него десять шкур сдерет, когда узнает.
Бабушка игнорировала его до самого вечера. Только когда Джисон принялся
готовить ужин на всех и чуть опять всё не спалил, она шлепнула его полотенцем
по заду и выгнала с кухни.
Образы из кошмаров всё еще крутились у него в голове, но уже заметно
потускнели. Непонятно, пить ли ему таблетки после всего случившегося, он и
без того к ним привык и всё это время отлично держался. В таких случаях он
обычно звонил Госпоже Чон, своему психологу, на личный номер. Скорее всего,
после вчерашнего испортился не только телефон, но и сим-карта в нем. Он
проверит это, когда Минхо отдаст ему вещи. То есть сегодня.
Джисон планировал не изменять себе — понадеяться на авось, перед тем как
улизнуть в ночи снова что-нибудь спрятать под одеяло. Но в самый
211/286неподходящий момент дверь комнаты открылась, и нуна устало вздохнула.
— Это так необходимо? — спросила она.
Джисон виновато опустил голову. Ему нужно было, просто необходимо, уйти
сейчас — на вещи, документы и кошелек с высокой колокольни. Он даже не
задумывался о том, что, возможно, Минхо его не ждет, что не будет рад его
визиту, потому что знал — всё с точностью наоборот. Они читали друг друга
между строк.
— Давай только по-человечески, — нуна отошла, освободив дверной проем. — Не
порти подоконник. И на цыпочках, чтоб бабушка не услышала.
Его облегчению и благодарности не было предела.
Ветер шелестел среди деревьев. Дельфиниум качал верхушками, словно
молчаливый страж позволял пройти через калитку. Джисон вошел в дом без
стука.
Минхо стоял у скворчащей сковороды. Босиком, в широких шортах и великоватой
для него красной футболке, волосы у него распушились как одуванчик. Они не
поздоровались друг с другом — сегодня уже виделись. Минхо только кивнул в
угол прихожей, где был пакет с вещами, и сказал, что рюкзак высох не до конца,
но Джисон даже не посмотрел туда, он спросил, что Минхо готовит.
Чайник со свистом закончил кипеть. В полной тишине они лепили сэндвичи с
яичницей и салатом — Минхо накладывал начинку, Джисон резал хлеб наискось.
Никто без необходимости рта вообще не открывал, просьба Минхо достать из
холодильника кетчуп прозвучала как из-под палки. Перекус проходил
максимально неловко и нервно. Джисон не мог есть долго, он без конца пил.
Минхо тоже — клевал как птичка.
Всё это выглядело как-то по-идиотски: прийти к хену, чтобы забрать вещи и
уйти? а может лучше прийти к хену, чтобы обменяться диковатыми взглядами,
откусить немного от сэндвича и начать пялить в стену от стеснения?
Они буквально спали в одной кровати, обнимались всё утро. Минхо прижимал к
себе, а Джисон гладил его по волосам. Они тихонько смеялись над всякой
ерундой, а потом вновь засыпали усталые. Даже суток не прошло — всё свежо и
надолго запомнится. Так почему…?
— Нормально себя чувствуешь? — Минхо пригубил чай.
Джисон недовольно угукнул в ответ. Ужасное начало разговора. Не к чему
беспокоиться об этом. Лучше бы вообще вычистить вчерашние события из
памяти у обоих. Еще не хватало, чтобы Минхо говорил с ним из чувства вины.
Как и хотелось, они наедине, но не париться ни о чем — почти невозможно.
Минхо был в своих мыслях: брови сведены к переносице, губы — в нитку, пальцы
на скачущей коленке. Он прекратил ей дергать, когда Джисон накрыл его
ладонь своей.
— Что будем делать? — Минхо заключил их руки в замок. — С этим.
212/286— Ты сам вчера сказал, — Джисон посмотрел на него. — Забей. Какая теперь
разница?
— Будешь каждое мое слово против меня использовать? — потом его голос упал
до шепота: — Вообще да. Уже плевать.
— Не сказал бы, что мне плевать на всё, — Джисон не сдержал улыбки, — но на
многое точно.
Некоторое время они просто смотрели друг на друга. На этот раз безмолвие
было к месту, в голове больше не возникало мыслей по типу «как мы докатились
до такого?», вместо этого зрела прежняя смелость. Джисон точно бы решился на
что-то привычно наглое, но Минхо задал вопрос и всё испортил.
— Не болит? — имея в виду или разбитую губу, или кучу синяков под одеждой.
— Хён! — Джисон аж вскрикнул от раздражения. — Удары Чанбина ничто по
сравнению с тем, как болит моё сердце из-за тебя.
Минхо звонко рассмеялся и встал из-за стола.
На чердаке с утра ничего не изменилось, разве что хен недавно вытирал пыль —
у стеллажа на полу стоял тазик с тряпочкой и некоторые книги стопкой
громоздились рядом. Старые часы отмеряли начало ночи механическим «тонк-
тунк»-«тонк-тунк».
Зашелестела бумага, раздался тихий вздох удивления. Джисон, подогнув одну
ногу, сидел на кровати и листал пухлый скетчбук. Минхо разрешил взять это в
руки и посмотреть, когда встал вопрос, чем они будут заниматься. Хен
возвышался над ним, опираясь бедром о рабочий стол.
— И это ты тоже сам? Прямо сам-сам? Или где-то срисовывал? — Минхо ответил
«сам», и Джисон немедленно присвистнул.
Судя по дате на титульнике, рисунки копились на протяжении трех лет. За это
время у Минхо прослеживались заметные изменения, но Джисон не мог сказать,
что его старые работы хуже новых, а новые — лучше старых, потому что в
рисовании он ничего не понимал. Весь этот скетчбук нравился ему от корки до
корки, как и сам Минхо — от макушки до пят.
Однажды кто-то сказал Джисону, что художники терпеть не могут показывать
свои скетчи — для них это что-то такое же личное, как собственные мысли.
Сейчас сомневаться в этом не приходилось — Минхо позволял смотреть не всё.
Когда Джисон задерживался на одном развороте, Минхо предупреждал, что
следующий придется пропустить, и Джисон слушался, потому что ценил всё то
немногое, что хен позволял ему отщипнуть.
— Потрясно, — и снова удивленный вздох. Минхо на каждый его восхищенный
комментарий только поджимал губы, будто считал, что всё это необязательно
озвучивать. — Ух ты, а это ты решил попробовать стиль «палка-палка-огуречик»?
— Это Сонми тебя нарисовала. После вашей первой встречи.
Джисон зарделся.
213/286— Меня?
Кивок.
Чертовски неловко быть частью интересов маленькой девочки, что всегда
робела и отводила глаза, но в целом относилась тепло и всегда к нему льнула.
Минхо сохранил рисунок сестры среди своих — это что-то, но значило. Может и
не то, на что Джисон надеялся, но точно не что-то плохое.
— С ней всё хорошо?
Минхо утвердительно угукнул. Оставалось только гадать, всё ли хорошо на
самом деле, но занятие это сомнительное — семья Минхо касается только
Минхо.
Джисон перешел к следующей странице. Хен вдруг переполошился.
— Перелистни это, — Джисон перелистнул, но краем глаза увидел карандашные
наброски людей с мячом. Футболистов среди ограждений стадиона.
На следующем развороте тоже они. Фигур в полный рост немного, зато много —
либо сидящих на скамейке запасных, либо бегущих по полю. Тут же лица в
анфас, в профиль, в три четверти. Улыбающиеся, хмурые, задумчивые. У кого-то
волосы стояли торчком, у кого-то зачесаны назад, у кого-то куча кудрей поверх
широкой банданы. Минхо громко цыкнул и выхватил скетчбук прежде, чем
Джисон хоть о чем-нибудь подумал.
— Думаю, хватит. Прости, на некоторое тебе нельзя смотреть.
— Да, я понял. Всё в порядке.
Минхо молча убрал всё в выдвижной ящик. Там на свету лампы блеснула та
самая полароидная карточка с выпускного. Он не выкинул её! Сердце бросилось
наутёк.
— Хён, сядь, — Джисон ухватился за его запястье. Минхо без ропота опустился
на кровать. — Расскажи мне, что Чанбин имел в виду, когда упомянул договор?
На самом деле, это последнее о чем хотелось говорить, но то, что произошло
вчера, требовало объяснений, и сейчас самое время их получить.
— Ты уверен, что тебе это нужно? — Минхо спросил спокойно, без яда, с которым
Джисон обычно сталкивался, когда разговор уходил не в то русло.
— Хенджин сказал тогда, что я в курсе всего. Это ведь про то, что я видел их
вдвоем? Ты тоже видел? Поэтому они предложили тебе договор?
— Не совсем. Первый, кто предложил всё замять, — это Чан-хен, но он не знал,
по какой причине меня травили, и он не знал... про них. Когда Чанбин попал в
больницу, травля прекратилась. Хен договорился с ним, чтоб его шайка нашла
другую грушу для битья.
— Ничего не понимаю. Тогда на каком основании Хенджин устроил вчерашнее
214/286дерьмо, если Чан-хен припугнул их еще два года назад?
— Дело в том, что, — Минхо замешкался. Джисон взял его за руку, — с
Хенджином у нас когда-то был отдельный разговор. С некоторыми нюансами.
— Какими?
— Не скажу, — он мотнул головой. — Не спрашивай больше. Я не хочу это
вспоминать. Это тяжело.
— Прости, — Джисон неосознанно подался вперед и обнял за шею. Минхо
опустил голову ему на плечо и закрыл глаза. — Прости. Хенджин козел, столько
времени водил меня за нос. Ненавижу.
— Довольно про него.
Шея Минхо в слабых венериных кольцах, кадык дергался, когда он сглатывал.
Джисон терся щекой о его щеку, гладил по волосам — мягко, боязливо. И Минхо
шел навстречу, такой крошечный и трепещущий — удивительно, как он всё еще
держался. Хенджин был прав только в одном — хен в самом деле сильный.
Джисон не переставал им восхищаться. Всем им. Прямо сейчас — лицо Минхо в
ладонях, смущенное, неподвижное. Глаза распахнуты, два черных омута, в
них — завязнуть, утонуть, погибнуть не страшно. Никогда не было.
— Что такое? — его тихий голос в момент, когда тишина затянулась.
— Не могу не смотреть на тебя, — Джисон выпалил это, позабыв обо всём на
свете. — Ты красивый.
— Красивый? — Минхо дернул губами — мимолетная улыбка.
— Ты мне нравишься, — лоб ко лбу, пальцы огладили челюсть, прошлись вниз до
шеи. Сказано не единожды, но сейчас — это нужно не ему одному.
Минхо тоже нужно.
— Повтори.
— Нравишься. Очень сильно, хен.
— Еще.
нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься
нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься
нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься
нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься
Нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься
нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься нравишься
Я буду повторять это тебе тысячу и один раз, думал Джисон, столько, сколько
нужно, чтобы ты запомнил и никогда не забывал, как это: не дышать, когда ты
вот так — сидишь рядом; не думать совсем, когда говоришь со мной; бояться
тебя, когда ты смотришь в глаза; ненавидеть, когда отталкиваешь, и любить,
когда… всегда любить. Тебя. Я люблю тебя.
215/286Но вслух:
— Обойдешься.
Минхо звучно фыркнул, улыбнулся так ярко, так тепло и замечательно, что еще
чуть-чуть и Джисон пустил бы слезу.
— Хен, ты, — он крупно сглотнул, — только не выгоняй меня, ладно?
— Зачем мне?
— Затем, что сейчас я тебя поцелую.
Раздался шумный горячий выдох, Минхо смиренно закрыл глаза.
Было мокро, долго, сладко. Губы вязли в губах, и от этого звука сердце
заходилось быстрой дробью. Руки сами тянулись погладить — шею, предплечье,
бедро, затем сжать — настойчиво, без стыда, без страха ошибиться. Их
объятья — не ошибка, их поцелуй — не ошибка, их любопытство, нетерпеливый
азарт, взаимное желание отдать и получить — всё правильно, всё так и должно
быть. Минхо млел, позволял себя вести, касался то бережливо, то цеплялся
ногтями — сжимал пальцы как коготки у кошек, совсем не больно, наоборот. Ему
хотелось, Джисон знал, хотелось так же нежно, исступлённо, без пауз на вдохи-
выдохи, чтоб под закрытыми веками искры плясали, чтоб крыша ехала, время
терялось… всё терялось. И уже слабо помнится, в какой момент Минхо потянул
на себя, в какой момент Джисон подался вперед и лег сверху, в какой момент
что-то тихо хрустнуло в мыслях, и поцелуй превратился в глубокий и кусачий.
Одеяло под ними сбилось в ком. Ноги сплелись с ногами. Зубы стукались о зубы,
отчего звук — прямо в уши. Затем «ой прости» быстрое шепотом, чтоб снова —
припасть к темно-розовому рту, языку, продолжить. Ладонь вниз по футболке,
на бедро, под кромку шорт — кожа у Минхо горячая. Хен гладил по волосам,
оттягивал, чесал Джисона за ухом, но потом его рука остановилась, немного
побыла навесу и медленно опустилась. Его так повело, что речь давалась с
большим трудом — только мычание на грани ясности.
— Что? — Джисон немного пришел в себя. — Ты что-то сказал?
— Ммм, — Минхо вдруг зажмурился сильно-сильно, словно ему больно.
— Тебе плохо? Хен? — Джисон спешно убрал взмокшие волосы с его лба,
погладил лицо.
Минхо открыл глаза, посмотрел так, как никогда еще не смотрел. Как во сне.
— Нет. Приятно, — шепот — в нем истома. — С тобой. Приятно.
— И мне, — что голос собственный, не верилось — хриплый, севший. — Какой же
ты красивый, — короткий поцелуй в петельку над губой. — Самый хороший, —
Минхо чуть открывал и закрывал рот, хотел поймать его слова-мотыльки. —
Самый замечательный, — Джисон пьяно мотнул головой. — Самый… самый… Я
сейчас умру.
216/286Мозги просились набекрень.
Минхо улыбнулся смешливо, поймал его губы. Джисон коротко ойкнул, когда
чужие пальцы надавили на макушку. Всё вокруг опять подернулось дымкой, всё
исчезло во вздохах, влажных звуках столкнувшихся губ. Только старые ходики
на стене держали реальность на плаву — «тонк-тунк», «тонк-тунк», «тонк-
тунк»…
Джисон прислушивался к часам, пока Минхо обнимал его поперек живота,
прижимался щекой к груди. Надеюсь, ты слышишь, как мое сердце скачет будто
чокнутое, думал Джисон. А еще он думал о том, что в другой жизни, он бы
целовал Минхо каждый день, каждый раз, как захочется. В другой жизни они бы
так же тепло обнимались, смотрели в глаза друг другу до первого смущенного
смешка. Во сне у Минхо трепетали бы ресницы, он позволял бы будить себя по
утрам. Может быть, Минхо рисовал бы Джисона так же, как когда-то Чана.
Начать говорить о таком — предел дерзости, но представлять подобное ничего
не мешало. Джисон влюблен чертовски сильно, и уже ничего с этим не сделать.
С трудом верилось, что всё, что было минутами ранее и в частности этот
последний нетерпеливый поцелуй, который оборвался из-за кровоточащей губы,
никакой не сон, не эротическая фантазия. Они взаправду тут, на кровати,
сплелись конечностями, как два спрута. Хотелось, чтобы они — через день,
через два, после каникул, и дальше, дальше — были навсегда.
Минхо стало жарко обнимать так крепко. Джисон пододвинулся к стенке и взял
его руку в свою. Никто не мешал ему играться с пальцами, но время от времени
Минхо просил быть аккуратнее — кожа на ладони сорвана, сильно щипало. Он
выглядел разморенным, глаза мокрые от сонливости, морщинки с уголков губ
все не сходили — слабо улыбался. Джисон повертел его руку и так и этак, потом
обратился к нему лицом, но не успел ничего сказать, Минхо предусмотрительно
перебил:
— Ты уже говорил, что они у меня детские. Я знаю.
— Это неплохо вообще-то. Даже мило.
— Что-что? — Минхо улыбнулся шире.
— То. Думаешь, я вру?
— Нет, я так не думаю.
— А о чем думаешь?
Минхо поменялся в лице. Выдержав паузу, сказал:
— О том, что потерял очень много времени.
Джисон многозначительно промычал в ответ, потом, имея в виду их двоих,
спросил:
— Жалеешь о чем-нибудь?
— А ты?
217/286— После тебя.
— Я не знаю, — Минхо заметно растерялся. Его тело напряглось. — Наверное,
мне немного страшно.
Он мог иметь в виду всё, что угодно, ведь никто намеренно не уточнял, о чем
идет речь, так что Джисону пришлось тыкать наугад.
— Всё нормально, — он легонько хлопнул по плечу. Если бы не контекст
происходящего, это выглядело бы по-приятельски. — Ты не один такой. Я тоже
многого боюсь.
— Например?
— Ну, — Джисон неловко уселся по-турецки. — Ты только не думай, что я дурак
какой-то, что своих мозгов не имею, ладно? — кивок. — Мне всегда страшно
было, что ты Чан-хену нравишься так же, как мне, что он тебе тоже, и…
— Минхо, приподнявшись на локтях, заметно нахмурился. Джисон мигом
стушевался. — Ну во-о-от, так и знал, не нужно было.
— Да, ты действительно дурак.
— Огромное спасибо за отзыв. Мы постараемся улучшить качество нашего
обслуживания.
— Не ёрничай, — Минхо полностью поднял корпус и облокотился спиной о
стену. — Не было ничего такого. Чан-хен мой хороший друг. Мы никогда не
думали друг о друге в таком ключе.
«Теперь для этого у тебя есть я» — у Джисона никогда в жизни не хватило бы
смелости ответить так, зато смелости хватило, чтоб карикатурно облегченно
вздохнуть и сказать:
— Что ж, на один страх меньше.
Ночью поднялся ветер. Калитка со скрипом сама открывалась и закрывалась.
Перешептывания дельфиниума стали громче, им вторил шелест деревьев —
словно никому непонятный спор природы.
Время час — еще вся ночь впереди. «Всё впереди. У нас всё впереди».
Там, наверху, в желтом чердачном окне тоже спорили. Руки с руками, губы с
губами, стенами врезались в друг друга — подавить, победить, не пускать
никуда.
Внизу, на крыльце подмигивал свет лампы. Мотыльки кружили вокруг,
стукались о стекло — «Всё впереди, да же?» — и умирали.
218/286
