Клин Клином

20.

20. Долго и счастливо
5
— Мне не нравится, к чему ты клонишь. Что происходит, Уджин?
Всем известно, что люди подшофе обычно разговорчивые и нелепые, но Уджин
легко сошел бы за трезвого, если бы его не тянуло на какие-то хитровыебанные
намёки. Он молча кивнул на компьютерное кресло, и Чан послушно уселся в
ожидании неизвестно чего. Джисон резко прекратил играть, он, в отличии от
Чана, подозревал, о чём сейчас пойдет речь, и не горел желанием быть
объектом их обсуждения (и, вероятно, осуждения), потому принялся суетливо
возиться в поисках чехла от гитары.
Атмосфера в комнате не предвещала ничего хорошего, и это общее безмолвие (у
Чана — раздраженное, у Уджина — прокурорское, у самого Джисона —
трусливое) скручивало нервы и пускало по телу мелкую трясучку. Такого
сильного отторжения не чувствовалось даже в тот день перед выпускным, когда
хёны помогали Чонину со стенгазетой, и Джисон впервые упомянул при них
Хенджина. Чонин, неожиданно проскользнувший в мысли, также неожиданно
появился в проёме комнаты, когда Уджин открыл уже рот, чтоб, наконец, Чану
ответить.
— Капец, у вас лица похоронные, — не получив на это ни смешка, ни полсмешка,
Чонин глянул на Чана и озвучил то, ради чего пришёл: — Хён, меня сейчас
Бомгю сцапал. Спросил, можно ли обратно в команду. Вроде бы, колено у него
уже зажило, так что… Чего мне ему ответить?
Чан ничего не сказал, но настолько выразительно промолчал, что Джисону, не
имеющего никакого отношения к делам этих двоих, стало еще дурнее. Чонин
промямлил тухлое: «Понял» и, совсем не обратив внимание, что кто-то чужой
сидел на его кровати, исчез за дверью. Титанических усилий стоило не крикнуть
ему вслед: «Мелкий, останься!», потому что находиться с чониновым братом в
одном помещении сейчас было сродни нахождению в клетке с бурым медведем,
привязанным на хлипкую цепь, а Джисон не любитель острых ощущений.
Вчера на стадионе Уджин искренне извинился, сказал, что всё произошедшее
важно обсудить, и «ты действительно хороший парень, на этот счет я не
лукавил». Кто же мог знать, что обсуждать это они будут в присутствии Чана!
Чана, который всегда напрямую или же косвенно стыдил Джисона за излишнее
любопытство, а после клуба убедительно попросил не создавать Минхо
проблемы, ведь тот и так в них по горло.
Чана, которого с выпускного класса считают «дружком» Минхо, тем, кому Минхо
писал письма с признаниями и кого рисовал обнаженным в своём скетчбуке.
«Да чтоб вас».
Джисон резко вскочил с кровати, закинул лямку чехла на плечо с намерением
попрощаться, но не тут-то было. Уджин так же резко преградил ему путь и
229/286спокойно сказал вернуться на место. От его спокойствия веяло пугающим
хладнокровием. Колени подкосились, и тело безвольно плюхнулось обратно на
чониновы подушки-смайлики.
Только тогда Уджин соизволил начать:
— Минхо обещал, что всё тебе, — он обращался к Чану, — расскажет, когда это
всё уладит. Но я не уверен уже ни в чём, так что…
Джисона от этого вступления немилосердно тряхнуло. Ощущение скорой
кончины запустило потребность быстро думать…
— Ты что ли про Хёнджина? — быстро думать и по-лисьи вилять.
Он наверняка не знал, были ли хёны в курсе последних событий, но это и
неважно, ему необходимо сместить фокус внимания с себя на что-то другое.
Хёнджин для этого подходил отлично, его имя действовало на хёнов как
красная тряпка.
— Не совсем, — Уджин странно нахмурился. — А у тебя есть, что про него
рассказать?
— Думаю, нет. После того случая на складе я его больше не видел.
Уджин несколько раз моргнул. Он выглядел совсем потерянным, абсолютно
неосведомленным.
— Так Минхо-хён не… — Джисона это удивило не на шутку. Значит, Минхо
скрытничал даже с близкими друзьями. Уджин выразительно смотрел в
ожидании объяснений. Джисон смотрел на него в ответ, не уверенный, как
теперь поступить. — Оу… наверное, мне не стоит…
Уджин терпеливо обрисовал ситуацию:
— Как я вчера сказал, мне известно только о том, из-за чего ты и Минхо
поругались в палатке. Больше ничего.
В этот момент со стороны компьютерного кресла раздалось громкое
покашливание. Чан наблюдал за ними с видом человека, который не знает, с
какого угла подступиться к разговору, в котором ему, похоже не место. Он
обозначил себя рукой:
— Да, я всё еще здесь! — затем добавил: — И всё ещё не понимаю, что
происходит.
Уджин тяжело откинулся телом на дверцу шкафа, отчего чонинова
пластмассовая табличка с красной надписью: «НЕ ВЛЕЗАЙ УБЬЕТ» была готова
вот-вот оторваться.
— Я, если честно, тоже, — затем он кивнул Джисону: — Послушаем тебя, перед
тем как я продолжу.
Две пары глаз уставились в неприятном ожидании. Джисон рассказал про склад
выборочно, само собой, исключив события, что складу предшествовали, то есть
идиотский побег и переругивания с Минхо на заправке. Умолчал он и о том, чем
230/286всё закончилось, — об его фобии хёнам знать необязательно. Джисона
сковывало ужасом от одной только неосторожной мысли, что он так бы и
захлебнулся как слепой щенок, если бы не… если бы…
Он побыстрее закончил, чтоб больше не возвращаться к этим липким
воспоминаниям. Но те, как на зло, заиграли новыми красками, деталями, о
которых он до этого не подозревал. Откуда-то в голове секундной вспышкой
появилось лицо Чанбина, искаженное в панике, когда Джисон полетел вниз.
Откуда-то возникло знание, что во сне пахло не только ромашковым мылом, но и
детской присыпкой, что перед тем как рухнуть в ванну, Джисон на чем-то сидел,
потому что с высоты он видел свои маленькие ноги, бултыхающиеся в пенистой
воде, усеянной желтыми огоньками.
Желтыми огоньками.
Набухло знакомое отвратительное чувство скорого приступа, и рука резко
прикрыла рот.
— То есть Чанбин просто взял и избил тебя? — Чан вернул в реальность с ему
присущей дотошностью. — Когда ты успел ему дорожку перейти? Почему мне не
сказал?
— А у тебя, хён, против него какой-то аргумент стоит?
«Иначе как ты смог защитить Минхо в школе?» — почти вырвалось изо рта, но
тут Чан вслух засомневался:
— Чего-то не укладывается в голове, что староста Хван и отмороженный на всю
голову Со Чанбин торчали там вместе.
Уджин, очнувшись от своих размышлений, видимо, решил со всем этим не
тянуть, потому спросил Джисона в лоб:
— Стало быть, ты про них знаешь?
Чан бегал глазами от одного к другому. Что-то подсказывало, что ещё парочка
таких многозначительных пауз, и он не на шутку оскорбится этими
недомолвками. Джисон не стал мучать тишиной ни его, ни Уджина, ответил, что
да, всё про Хёнджина и Чанбина знает, и поспешил рассказать, откуда. Опять
же, опустив некоторые неловкие детали.
— Погоди-погоди, — Чан подался вперед, удерживаясь руками за подлокотники
кресла. — А ты их точно с пьяни ни с кем не спутал? Вдруг, это действительно
парочка была… ну, то есть, парень и девушка?
Когда Джисон собрался ответить, что даже слепым на оба глаза узнал бы их,
Уджин подал голос:
— Если бы он их спутал, Хенджин не позвал бы их на склад.
— Это конечно всё любопытно, — по расширенным глазам Чана было ясно, что
«любопытно» ещё слабо сказано. — Но меня вот что еще волнует, — он повернул
к Уджину лицо. — Почему ты, друг, говоришь так, будто всё заранее знал?
231/286— Да, я знал. Ты думаешь, почему Чанбин так на Минхо взъелся? Травля
началась не на пустом месте.
Чан некоторое время не находился с ответом, смотрел на Уджина также
страшно как недавно на Чонина.
— То есть… я правильно понял сейчас?
Неясно толком что он имел в виду: то, что догадался, или то, что, догадавшись,
возмутился, что узнал всё самым последним.
— Не думал, — сказал Уджин мрачно, — что Джисон тоже окажется замешан во
всём.
Чан процедил сквозь зубы, уже не скрывая злости:
— Ты скажешь, наконец, в чём?
Уджина не испугал его тон. Видимо, он решил довести Чана до белого каления,
потому что ответил так:
— Скажу, но сначала, — он смущенно закусил щеку, и сразу стало понятно, о чём
он сейчас скажет. — Джисон, мы сегодня стучались, помнишь? Я знаю, что
Минхо не было на улице, как ты говорил.
То, что Уджин имел в виду, произошло в доме Минхо около десяти утра. Джисон
оказался там, когда хёны бесстыже ввалились на участок Ханов, прервали
завтрак и взбаламутили бабушку, но наныли ему несколько часов свободы.
Вчера во тьме автобусной остановки Минхо подавленно признался, что уезжает
учиться. Сколько бы после этого он не умасливал Джисона поцелуями и лаской,
обнимать его становилось всё больнее, смотреть на его грустное лицо — всё
невыносимее. Когда их прогулка подошла к концу, Джисона сковала такая
беспомощная тоска, оттого, что этот вечер был для них последним, и их скорая
разлука уже не скорая, а она вот — сейчас, что он, без шуток, выпал из мира и
на крепкие объятья Минхо ответил не сразу. Хён прошептал в ухо, что перед тем
как за ним приедет отцовская машина, он выдавит из плотного утра кроху
времени только для них двоих: «А может и две крохи. Только приходи».
Так что прощальная суматоха хёнов нисколько не удивила, только сильнее
вогнала в уныние. Уджин принёс домашнее вино, Чан — мамин рыбный пирог,
Джисон — гитару. Минхо рассадил всех на кухне, хотя изначально хотел на
чердаке, но Уджин неожиданно объявил о своем намерении напиться (в тот
момент никому в голову не пришло, что пил он для собственной храбрости). Чан
любезно объяснил Джисону, что Уджин зожник, пьёт редко, но метко, а,
захмелев, не дружит с лестницами.
— Нет, почему же? Я дружу. Это они — не особо.
Минхо шутливо поинтересовался:
— Должно быть, перед сегодняшними проводинами ты от души запасся
огуречным смузи?
232/286Джисон зацепился за слово «проводины» и уже настроился расклеиться, как Чан
деловито добавил:
— Кишечник после похмелья — дело серьёзное. Тут без смузи совершенно точно
не обойтись.
Джисон на это немного, но улыбнулся.
Новых песен они со всеми последними событиями разучить не успели, поэтому
обошлись старыми, теми, что играли на костре. В отличии от того раза, смешных
историй никто не рассказывал и, вопреки ожиданию, никто не грустил,
напротив, — хёны активно расспрашивали Минхо, куда тот едет, куда хочет
поступить, и планирует ли возвращаться. Джисон с неприятным удивлением
понял, что из-за отъезда грустил только он один.
— Если так получится, — произнес Чан, — что твой папаня отправит тебя на
родину мачехи, хотя бы фоточки отправь. Купи там какие-нибудь бесполезные
побрякушки в подарок, как вернешься.
Минхо отпил вина из кружки и ответил, что насчет Варшавы отец даже не
намекал.
Джисон больше двух минут вспоминал, что Варшава — это Польша, а когда
вспомнил, Уджин уже вслух читал статью о достопримечательностях, а Чан
через плечо заинтересованно смотрел в экран его телефона. В этот момент
Минхо виновато сказал, что выйдет на крыльцо покурить, но перед тем как
встать из-за стола, он тихонько задел ступню Джисона своей ступнёй. Это
незаметное касание весьма однозначно расшифровывалось, потому Джисон
выждал некоторое время, затем вышел следом, соврав хёнам, что хочет отлить.
Когда он прошел мимо двери в ванную, намереваясь выйти на улицу, сильная
рука Минхо возникла сбоку и втащила внутрь. Дверь закрылась на защёлку, и
Джисон решил не тянуть время. Он обнял хёна за шею, принялся тянуть на себя,
пока не врезался спиной в край раковины.
— Послушай, я тут… — Минхо умолк, когда его губы смяли с тем же голодом, что
и вчера под окнами Ханов, быстро, неаккуратно, со страхом, что их обнаружат.
Джисон зарывался пальцами в его волосы, пахнущие жасмином, то и дело их
сжимал, когда нужно было, сам поворачивал голову Минхо в сторону, и всё
целовал, целовал без остановки, одинаково распаленный и расстроенный. Но,
когда Минхо застонал в негромком протесте, ему пришлось сбавить ход.
— Пожалуйста, дай мне сказать, — хён отпрянул, и Джисон, устыдившись себя,
прекратил прижиматься так тесно. От густо-красных щёк Минхо и его
замечательных глаз, что смотрели куда угодно, но не в упор, всё внутри
трепетало и пело. — У тебя ведь телефон теперь нерабочий, да? — Джисон
угукнул. — Я тут подумал, что… в общем, вот.
Он вынул из заднего кармана брюк сложенный вдвое желтый стикер. Тот самый,
который Джисон вручил ему на кассе вместе с купюрами. Эта записка: «Хён. Я не
пустое место. Назови причину, почему я не должен улыбаться тебе» сейчас
казалась по-детски глупой как и обида, с которой она была написана. Теперь
233/286Минхо возвращал стикер назад, но с собственным номером на обороте.
— Не знаю, цела ли твоя сим-карта, но не потеряй, хорошо?
На самом деле, не было срочной нужды оставлять свои контакты, ведь Джисон
мог спросить их у хёнов, но Минхо сам заботливо подсуетился. Он мог
использовать любую бумажку, хоть старый чек, хоть огрызок салфетки, но
выбрал именно магазинную записку. То, с чего всё началось, и то, чем всё
продолжится, — со своим номером он давал им обоим надежду не потерять друг
друга.
— Хорошо, — Джисон вновь обнял его крепко-крепко.
Они целовались и грубо и нежно, и сладко и горько. В один момент Джисону
показалось, что и слишком громко тоже, от этого закралось опасение, что их
слышат даже на кухне. Минхо, словно прочитав его мысли, включил воду, но
Джисон позже выкрутил кран обратно, потому что плеск и звуки стока начали
без причины нервировать. Он догадывался, что Минхо целует его не потому что
любит так же сильно, скорее ему нравились ощущения, перед отъездом он
хотел всего и сразу, потому и не стеснялся больше, трогал там, где Джисон был
не против. Возможно, это выглядело потребительски, но как-то плевать — здесь
и сейчас им хорошо, а остальное — детали, думать о которых не стоило. Губы
Минхо припухли, налились сочным алым, его дыхание сбилось, но слишком
драгоценно время, чтобы тратить его на передышку.
Когда они вдоволь нацеловались, и Минхо уселся на бортик ванны весь
растрёпанный и смешной, Джисон, ещё толком не остыв, сказал:
— Мы встретимся.
Хён угрюмо уперся взглядом куда-то в ноги.
— Я не знаю.
— Нет, это не вопрос, — Джисон поднял его лицо за подбородок и мягко-грустно
улыбнулся.— Я знаю.
— Хорошо. А знаешь, когда?
Джисон не мог даже прикинуть, но слава богу, ему и не пришлось — ручка
двери дёрнулась, отчего тихая нежность между ними вздрогнула и испарилась.
Затем раздался требовательный стук, и Джисон зычно крикнул: «Занято!».
— А ты скоро? — в голосе Уджина слышалось отчаяние.
— Можешь подождать? Я тут походу ломик проглотил.
Минхо спрятал лицо в ладонях в беззвучном хохоте. За дверью очень громко
рассмеялся Чан. Уджин пока не спешил уходить.
— А Минхо где? — спросил он.
Джисон поймал на себе блестящий, полный немого одобрения, взгляд и соврал:
234/286— На улице, наверное.
В комнате раздались голодные звуки глотания. Уджин выдул бутылку воды за
три подхода, похоже, вино отпустило его. Выглядел он сейчас заметно
погасшим, глаза подернулись сонливостью. Джисон всё надеялся, что прямо
сейчас Уджин скажет, что ему необходимо напиться своим смузи и лечь спать, и
потому разговор продолжится в другой день. Разумеется, в этот день Джисон
найдет 1000 и 1 причину не выходить из дома.
Но Уджин упрямо выцеживал остатки воды и ничего не говорил. Чан нарушил
тишину первым:
— Окей. Допустим Минхо не было на улице. Какое это отношение имеет ко
всему… я даже не знаю, о чем мы тут вообще говорим.
Джисон поймав готовность Уджина всё подробно Чану объяснить, моментально
сорвался с места. Уджин, несмотря на похмельную леность, оперативно
загородил ему дверь. Лицо Джисона, искаженное в страхе, должно быть, его
испугало, потому что смотрел хён виновато, хмурился, будто подбирал, что
сказать помягче, однако его потуг хватило только на слабое примирительное
блеяние:
— Не нужно так нервничать. Ничего плохого не произойдет, правда. Чан не
съест тебя, обещаю.
Чану это, видимо, настолько проело плешь, что он вскочил с компьютерного
кресла и на грани вменяемости выпалил:
— Да что не так-то?!
4
— Всё не так! — голос Хёнджина из-за простуды хриплый. Ему известно — для
слуха Чанбина ещё более неприятный. — Он шел на дно, ты понимаешь? Если бы
не я, он бы утонул.
— Нехуёво ты тапки на ходу меняешь, красотка, — Чанбин ответил бесцветно,
потому что на этот разговор ему плевать, как и на Хан Джисона, которого он
чуть не отправил на тот свет. — Ты же сам хотел, чтобы я с ним разобрался.
— Ты больной? Разобраться не значит скинуть с обрыва.
Чанбин дёрнул губой, давая понять, что не пропустил эту дерзость мимо ушей, и
он поставит Хенджина на место. Но, видимо, в другой раз, потому что сейчас у
него настроение молча терпеть, как бы Хенджин его ни хаял. Чем вызвано это
настроение — остаётся только догадываться. Чанбин смотрел вдумчиво, будто и
без посторонних понимал, что переборщил. Это любопытно, потому что точно
так же он смотрел на Хенджина в больнице, когда два года назад попал туда с
тяжелым отравлением.
— Я уже слышал это. Ты повторяешься.
235/286Вообще, подметил он верно. Этот разговор у них уже был. Но там, на складе, они
ничего толком не обсудили, не обматерили друг друга в красках, потому что
Хенджину, холодному и мокрому, как мышь, до чесотки хотелось отвести душу и
Чанбина избить до кровавых соплей. По правде говоря, это желание никуда не
делось. Врезать бы пару раз пусть и не за весь пиздец, что Чанбин устроил, но
хотя бы за то, что ко всему равнодушен, за то, что приполз в комнату и полез
лапать так, будто всё отлично, и им не грозит опасность быть раскрытыми.
— Я хотя бы повторяюсь. А что делаешь ты? Ты вообще осознаешь, что твоими
стараниями мы теперь в жопе полной?
Хенджин сказал это без особого энтузиазма, по-простудному лениво, не надеясь
на успех, но, похоже, Чанбину этот вечер всё же встал костью в горле.
— Бля-я-ять! — послышалась долгожданная агрессия. — Вспомни, что ты сказал,
когда закатил мне истерику? Что сам разберешься во всём! Ну че, разобрался,
трепло ебучее?
Хенджин кровожадно улыбнулся — ругань Чанбина звучала усладой для ушей.
Ответ, приготовленный заранее, наконец, дождался своего часа:
— Если хочешь знать, во всём виноват только ты и твой микроскопический хуй,
который на меня встает еще со средней школы.
Чтобы сейчас Чанбин ни сказал, Хенджин всё равно будет прав, потому что с
какого угла ни глянь, заварил эту кашу именно Чанбин. В подсобке спортзала
именно он первым потянулся целовать, именно он всё начал, и именно он до сих
пор это продолжает.
— Пока ты выедаешь мне мозги, твои родители, в частности, твой ебанутый
папаша может узнать обо всем.
— Да неужели? Переживай лучше за своего братца, который очень удивится,
узнав, что его тонсэн на досуге сосёт чей-то член.
Чанбин мрачно провел языком по верхним зубам. Хенджин на это презрительно
хмыкнул, но тут его щека загорелась от резкой оплеухи, в ухе зазвенело, и нос,
кажется, задышал как надо. Чанбин всё еще держал руку наготове, давая
понять, что ещё одно слово, и он не поскупится — ударит ещё раз и больнее. Но
вместе с тем в его липко-черных глазах был виден плохо спрятанный ужас. За
всё их время общения он не единожды делал больно, но лица никогда не трогал.
Причина этой «лояльности», видимо, пряталась в его высмеивающих
обращениях: «Красотка», «Принц», «Неженка», которые Хенджин слышал, когда
тот особенно сильно раздражался.
Хенджин запоздало охнул, после чего Чанбин подался к нему в какой-то
неуместной попытке сделать… что? Коснуться? Неохотно буркнуть вшивое
«извини»? Соврать, что это вышло случайно? Хенджин озверел и двинул ему с
такой силы, что тот с грохотом рухнул на пол. Он что-то рычал сквозь стиснутые
кровавые зубы, когда второй удар прилетел ему в нос. Следующий попал в ухо,
затем предполагался снова нос, но ему удалось перехватить кулак и
перевернуть оседлавшего его Хенджина, прижать того лбом к полу. В шее
хрустнуло, когда его рука схватила за волосы, дернула вверх с той агрессией, с
236/286которой он привык Хенджина иметь.
— Мы, как ты сказал, в жопе полной, — Чанбин ослабил хватку, чтоб забраться
под резинку чужого трико. — Так что сейчас разницы никакой, да?
— Не трогай меня, — Хенджин, весь неудобно искривленный под ним, прозвучал
ядовито.
Также ядовито чувствовались губы Чанбина на его губах. Насильный поцелуй
длился лишь мгновение, Хенджин укусил со всей ярости, и Чанбин, задушено
вскрикнув, отпрянул. Его нос выглядел отвратительно, после того, как Хенджин
отвел на нем душу, а теперь и его рот превратился в неприятную красную
мякоть. Воспользовавшись этой заминкой, Хенджин вывернулся, с ненавистью
отпихнул от себя и встал на ноги. Его совсем чуть-чуть радовало, что Чанбин
наверняка подхватил его бациллы, но больше он был счастлив от того, что в
этом столкновении вышел безоговорочным победителем.
Чанбин откинулся спиной о край кровати и повержено коснулся кровоточащего
носа. Прикроватная тумбочка зашуршала содержимым — где-то там среди
ненужных методичек должна быть аптечка. Обнаружив ее, Хенджин достал
пачку антисептических салфеток, вынул несколько и кинул Чанбину. Порывшись
среди таблеток ещё, он сказал то, от чего сам слегка расстроился.
— Сегодня перебьёшься. У меня закончились презервативы, а трахаться без
защиты с такой собакой как ты, всё равно что играть в русскую рулетку.
И вновь это нехорошее молчание в ответ. Хёнджин уязвленно вздернул бровь и
сел рядом. Сквозь снова забитые пазухи спиртовой запах салфеток почти не
чувствовался. Внизу, в гостиной телевизор говорил одними и теми же голосами
уже больше тридцати минут. Мама обычно не смотрит один и тот же канал
столько времени, значит уснула там же на диване. Теперь понятно, почему она
не услышала, какой шум они тут устроили, пока дрались.
Хенджин с долей обиды потирал щёку, к которой Чанбин посмел приложиться.
Он всё задавался вопросом: «Почему он это сделал?», но затем каким-то
волшебным образом вопрос переиначивался: «Чем я это заслужил?». Ответ
нашелся в их теперешней ситуации, в этом дерьме, в котором они оба увязли, —
очень сложно не сорваться на агрессию, когда тебе в затылок дышит скорое
разоблачение. От одной мысли, что будет, если отец обо всём узнает, к горлу
Хенджина подступил заячий страх. Что сделает с Чанбином его старший брат,
наверное, в тысячу раз хуже. Под ногами то зыбко, то шатко, и спасения ждать
не от кого.
Тут Чанбин наконец отмер. Он сказал:
— Соберешь сегодня вещи.
Но лучше бы и дальше сидел с закрытым ртом, потому что сказанное им звучало
до смешного абсурдно. Хенджин поспешил показать ему это и в неверии
хохотнул. Но тот, похоже, в свои слова верил и оттого не унимался:
— Возьмёшь только всё самое необходимое. Поедем налегке.
— Куда поедем? — Хенджин ответил с тем снисхождением, с которым
237/286полагается спорить с детьми.
— У меня есть знакомый в Хвасоне. Законченный гик, но безобидный.
— Ну, а дальше?
— Дальше я возьму у брата байк, пока он на работе…
Тут Хенджин обомлел, потому что ограбить брата… Чанбину что, вышибло
мозги? Задорный тон сменился возмущенным недоумением.
— Ты Шекспира перечитал? Нам нужны будут деньги! Мать не даст их мне, пока
я не уеду поступать!
Если он сейчас предложит мне барыжить, подумал Хенджин, в этот раз я точно
сломаю ему нос.
Но Чанбин ответил иначе. Раздраженно, уже порядком выдохнувшись, но иначе.
— Так поторопи её! Напизди, как ты умеешь! Не мне тебя учить!
После этих слов идея побега уже не виделась идиотской фантазией, потому что
Чанбин подметил верно — Хенджин врать умел, оттого и деньги теперь не
казались чем-то недостижимым.
— Даже если я смогу, — но всё равно где-то внутри копошился червячок
сомнения. — Она пойдет провожать меня на вокзал.
Чанбин измученно откинулся головой на кровать. Он думал о том, как эту
проблему решить. Хенджин думал, что таким он видел Чанбина впервые в
жизни. Таким «благородным долбаёбом».
— Просто выйдешь через три станции. Знаешь, где бывшая мэрия? — кивок. — Там я тебя встречу, а дальше уже на байке.
Хенджин мгновенно встал на ноги и принялся рыться на столе в поисках
листочка и ручки. Ручку он нашел сразу, но вместо листочка в нетерпеливые
руки попалась какая-то картонка. Он писал на ней в спешке, даже в страхе —
вдруг пока он тут возится, всё рухнет, и Чанбин откажется от своих слов?
Закончив, он обнаружил, что картонка оказалась на деле собственной
фотографией для выпускного альбома — мама попросила у фотографа копию,
чтоб позже поставить в рамку.
— Если что-то пойдет не так, и я не выйду на нужной станции, я напишу тебе с
запасного номера. Это может быть всё что угодно — и слово, и цифра, и знак
препинания. А тут, — Хенджин ткнул пальцем, — сеульский адрес Кан Донхо.
Ты, наверное, его не помнишь, — Чанбин нерадостно ответил, что помнит. — Он
мне обязан, так что в случае чего я буду у него.
Чанбин уверенно встал с пола. Сложенную в два раза фотографию он спрятал в
карман, даже на нее не взглянув. Появилась отвратительная сентиментальная
мысль, что, если всё накроется, Чанбин хотя бы не забудет его лицо.
— Я поговорю с матерью сегодня. Думаю, это будет завтрашняя электричка на
238/286восемь.
Чанбин ответил: «Ясно» и отвернулся к окну, чтобы уйти. В этот момент
Хенджина накрыло какой-то беспричинной тоской, появилось предчувствие чего-
то необратимого, и он, поддавшись им, потянул Чанбина на себя. Они
целовались, как говорится, «на прощание». Целовались, как говорится,
«отчаянно» и «нежно». Но так говорится и так делается — людьми в
большинстве нормальными. И они играли в нормальных долгих пять секунд, но
потом Хенджину надоела мысль о том, что целоваться так — без взаимного
презрения — хотелось бы всегда; потом Чанбину надоела эта медлительность —
он схватил Хенджина за волосы и повернул его голову, как удобно самому. В рот
проник чанбинов язык, и подумалось, что никогда у них не будет как у людей
нормальных: «Ни ему, ни мне это не нужно».
— Это всё, — прошептал Хенджин, отстранившись.
Окно, заклеенное газетными листами, открылось, и Чанбин вылез наружу.
3
Стоило сейчас же позвонить Кан Донхо и поинтересоваться насчет жилья. Они
обменялись номерами ещё при первой встрече, когда о друг друге мало что
знали, и на протяжении этих двух с хвостиком лет время от времени
списывались и созванивались. Сейчас Донхо учился в геологоразведочном
институте, за участие в научных конференциях получал повышенную стипендию
и помимо прочего успевал работать в ночном клубе. Удивительно, потому что в
школе помимо своего мощного телосложения он выделялся разве что
невообразимым скудоумием.
Семья Донхо не держала здесь монополию на алкоголь, как семья Ынги; не
вертелась в криминальных кругах, как родня Со Чанбина; не имела связей с
администрацией, как семья Бан Чана. Словом, они ничего из себя не
представляли — простые работяги, и сын их оттого о хорошей жизни мог только
мечтать. По вечерам он работал грузчиком у знакомых, потому свои хотелки
всегда оплачивал сам, но в учёбе был плох настолько, что его оставляли на
второй год два раза — в средней и старшей школе. Хенджин подозревал, что
держали его ни столько из жалости, сколько из спортивных достижений —
Донхо состоял в футбольной команде и являлся важнейшим её звеном после Бан
Чана. В то время на желанный статус капитана Донхо только голодно пускал
слюни и злился на себя, ведь выпуск уже не за горами, и он покинет школу, так
и не ощутив, каково это — быть первым, а не вторым. Хенджин уверен, что не
вмешайся он в его судьбу, Донхо бы даже пальцем не пошевелил, чтоб Чана
подвинуть.
Помнится, тогда ходили слухи, что не такие уж и прочные узы скрепляли
игроков. Однажды зимой Донхо обмолвился, что Чан, как лидер, потерял хватку,
а после проигрыша на районных соревнованиях такого мнения стали
придерживаться и другие игроки. Зрел бунт, а капитан притворялся, что его не
видит. Хенджин думал, что подорвав чанов авторитет, облегчит жизнь не только
себе (и Донхо), но и Чану тоже — он сделает парню услугу и избавит его от
необходимости бороться за власть.
239/286Чан стал мишенью для скандала ни столько из-за своего шаткого положения,
сколько из-за удобной связи с Минхо. Выбери Хенджин Уджина в качестве
«тайной любви» — мало бы кто поверил. Выбери он какого-то левого
старшеклассника — эффект вышел бы слабый. А эффект обязан быть взрывным,
чтоб на его фоне Хенджин и Чанбин поблекли в памяти Минхо.
Когда план только зрел, Хенджин то и дело ловил себя на мысли, что перед тем
как строить козни, неплохо бы вначале с Минхо встретиться — узнать, что тот
думает и что хочет предпринять. Но увидеть возможное презрение в глазах, по
которым душа тосковала до сих пор, сродни мясорубке, в которой Минхо
собственноручно перекрутит и хенджиновы чувства и его самого. Так же как в
тот раз, когда предпочел Хенджину грудастую одноклассницу.
С Чанбином после спортзала он не виделся около недели. Тот пропускал школу,
и общая успеваемость снова грозила скатиться — правда, это последнее, что
Хенджина волновало. Точнее, это волновало, но не так сильно, как расписание
старших классов на доске объявлений. У класса Донхо стояла физика. Хенджин
терпеливо ждал звонка у открытого кабинета — там учитель писал газовые
законы на доске, а Донхо, совершенно не таясь, перекидывался с кем-то
бумажками.
Со звонком он вышел, и Хенджин поспешил завлечь его в беседу, притворился,
что берет мини-интервью для сайта школы. Слово за слово, улыбка здесь,
смущение там, чуточку напора, капельку лести, и вот уже Донхо раскрыт как
книга, и его «только, ты не пиши про это, окей? Я тебе по секрету скажу, что…»
снимает последний клапан. Справедливости ради, Хенджин не назвал бы Донхо
треплом — тот не отличался болтливостью, больше делал, чем говорил, но своей
способностью очаровывать Хенджин пользовался на полную катушку.
Донхо так понравился их разговор, что он расщедрился сразу же, дал свой
номер и пригласил Хенджина на тусу в честь чьего-то дня рождения. Там
Хенджин как милый и вежливый парень пил только безалкогольное и незаметно
наживался связями. В один момент к нему сквозь разноцветные огни гирлянд
подплыл поддатый Ынги.
— Кого я вижу? — воскликнул он в приятном удивлении и обнял за плечо
загребущей рукой. — Неужели это Староста Хван покинул общество книжек и
спустился к нам, простому люду? Ты как сюда попал, чудо?
Хенджин не проигнорировал его пьяные шуточки, весело ответил, что таким
темпом Ынги рискует остаться на дежурство в субботу на пару с Со Чанбином.
Если последний, конечно, соизволит появиться в школе.
— А не соизволит! Чанбин с братом в городе неизвестно насколько. Творит там
свои нехорошие делишки. Милая Чэрён подойдет вместо него. Ставь её.
— Что за делишки? — Хенджин постарался, чтоб его любопытства не было
слышно.
— Нехорошие, я же сказал, — Ынги вежливо отвернул голову и тихонько икнул в
ладонь. — С городскими делят что-то, — задумчивая пауза. — Говорят даже, что
там чуть ли не стрелка, будто кто-то у кого-то что-то украл… или нет? Или да? Я
не уверен, ха-ха.
240/286Хитрый Ынги знал о делах Чанбина достаточно, ведь сопернику это жизненно
необходимо, но умело притворялся, что ему всё это до лампочки и он в курсе
только слухов.
Кто что у кого «украл» со слов Ынги, стало ясно спустя несколько дней в
школьном туалете. Там в незакрытой кабинке Дэхви неуклюже сворачивал
бумажку в трубочку. На закрытой крышке унитаза был развернут тетрадный
листок с дорожкой белого порошка.
— Всё хорошо, — произнёс Дэхви загнанно, когда обнаружил Хенджина за
спиной. — Это несерьёзно, просто решил попробовать. Пожалуйста, не говори
никому.
Паника в его глазах обещала перерасти в агрессию, если Хенджин что-то не так
скажет.
— Где ты это достал?
— Не твоё собачье дело, — тот в ненависти скривил губы. — Сри, ссы — или
зачем ты здесь? И проваливай отсюда.
Дверца железно захлопнулась перед самым носом, клацнула щеколда, затем с
той стороны раздался резкий шмыгающий звук.
Хенджин прижал Дэхви в этот же день. После уроков уволок в пустой класс и
пригрозил обо всё рассказать и учителям, и его (Дэхви) родителям — тогда
бедного затюканного новенького будут ждать и позор для их неблагополучного
семейства, и исключение, и, само собой, дяденька-полицейский с допросом.
Дэхви спросил, чего Хенджин хочет, злобно, но с долей растерянности. Не
ожидал, что занудный староста станет работать так грубо. Сказать по правде, и
сам Хенджин от себя такого не ожидал, но прошлый его метод — добиваться
чего-то исподволь — сейчас бы не сработал.
— Я не намерен шантажировать тебя до посинения. Мне нужны будут только две
вещи. Сейчас я попрошу о первой, а вторую сделаешь чуть позже. Ты же всё еще
ходишь в рисовальный кружок?
Дэхви в непонимании кивнул, и Хенджин облегченно улыбнулся. У этого
мерзкого тихушника было железное оправдание торчать в корпусе старших
несколько раз в неделю, и поначалу Хенджин опасался, что из кружка его уже
давно исключили, ведь Дэхви за это полугодие много пропускал. Однако… всё
складывалось как нельзя лучше.
Дэхви неприятно вздёрнул бровь, когда услышал, что от него требуется, в его
глаза закралось сомнение, получится ли у него. Однако на следующий день он
без слов вручил Хенджину украденный скетчбук Минхо и отбыл на задний ряд,
послушно ожидая следующих указаний.
Дома скетчбук был немедленно изучен, но где-то на пятой страничке,
изрисованной красочными птицами, телефон зазвонил, высветив незнакомый
номер. Хенджин без задней мысли принял звонок и ужаснулся, когда на том
конце Минхо сказал «привет».
Секундой за секундой безмолвие затупленным ножом выковыривало дыру в
сердце, пока Минхо вновь не подал голос: «Послушай, нам, кажется, нужно
241/286поговорить, да?». Хенджин немедленно нажал на красную кнопку, и тихие
глупые слезы тут же потекли по щекам. Он быстро стёр их, испугавшись самого
себя.
«О чем бы ему со мной говорить? — думал Хенджин. — О том, что он увидел в
подсобке спортзала? Или он узнал, что за пропажей его вещи стою я? Но откуда?
Ему рассказал Дэхви?».
Эти мысли терзали его, пока он внимательно рассматривал чужие рисунки. Он
никогда ещё не чувствовал себя таким уязвимым. Если этот нежный скромник
Минхо поймёт, какой у него козырь, — для Хван Хёнджина это будет концом
всего.
То, что он так искал, оказалось в середине скетчбука. Среди набросков
футболистов он узнал Чана в бандане. Должно быть, Минхо нарисовал его, когда
ещё стояло тепло, он частенько ходил на трибуны в разгар тренировок. Вместе с
долгожданной находкой Хенджин также обнаружил полное отсутствие себя,
видимо, после выставки художественного кружка Минхо больше его не рисовал. Щепой засела внутри горькая досада, а следующим утром скетчбук вернулся
владельцу, как ни в чём не бывало.
Чанбин заявился в школу в субботу. Не хотелось с ним ни пересекаться, ни иметь
никаких дел, но деваться некуда — Хенджин, как староста, очень нерадостно
отчитал и объявил ему дежурство. Спустя много-много времени Чанбин
признается, что Хенджин стал его невольным спасителем, поставив ему в пару
Ынги, ведь благодаря наводке последнего Чанбин найдет украденный товар.
Поначалу, он тоже придерживался стратегии игнорирования и на Хенджина не
смотрел ни в упор, ни тайно. Но затем это ему надоело. «Я знаю его имя» —
прочел Хенджин на тетрадном клочке, подброшенном ему в пенал. Даже играя в
молчанку, они понимали друг друга на уровне инстинктов, а хенджинов
инстинкт бился в горячке и кричал: «Пора начинать!».
Дэхви справился с последней «вещью» без запинок, будто всю жизнь только и
делал, что занимался подставой — подсовывал кому угодно наброски с
обнаженными футболистами. Когда шестерки Чанбина нашли такой набросок в
рюкзаке неприметного старшеклассника Ли Минхо, школа взорвалась от свежих,
жирных сплетен: «Представьте себе, в нашей богом забытой глубинке завёлся
пидор!». А что с пидорами обычно делают, знали все.
Хенджин искренне верил, что Чанбин просто пару раз Минхо припугнет и на
этом ограничится. Но дни шли за днями, травля набирала обороты, и вот уже на
углу стадиона, куда не выходят окна учительской и директора, почти каждую
перемену разворачивалась кровавая расправа.
Стояла морозная зима. Тяжелые берцы пинали Минхо в живот, а тот, будучи
одет в одну только форму, скрючивался на снегу и время от времени скулил.
Хенджин наблюдал эту сцену, когда вместе с одноклассниками выходил через
задние школьные ворота. От увиденного мир его дал трещину, ведь Минхо били
шестеро, те самые шестеро, что когда-то били его самого — даже их шуточки
про «щель» между ног всё те же, лишь приправленные еще более глумливым
гоготом.
На помощь никто не спешил. Не было поблизости и «Покровителя всех слабых и
242/286немощных» — Ким Уджина, что этой осенью так героически Хенджина спас. Но
почему? Куда он делся теперь, когда его лучшего друга избивали до
полусмерти? Когда чанбиновы крысы потеряют интерес, никто париться не
будет — Минхо оставят прямо так в снегу, и тот, провалявшись в отключке,
заработает себе охлаждение или ещё хуже — что-нибудь отморозит.
Видимо, Ынги думал о том же.
— Мда-а-а, зрелище неприятное, — протянул он. Никто его не останавливал,
когда он отправил своего приятеля обратно в школу за подкреплением, а сам с
тремя другими целеустремленно двинулся навстречу подонкам.
Чанбин и Хенджин впервые за долгое время встретились на крыше школы.
Претило что-то вымаливать у такого как Чанбин, но и ходить вокруг да около —
претило тоже, поэтому Хенджин сразу обозначил, о чем пойдет разговор:
— Ты уже достаточно его проучил, думаю, он понял, что болтать себе дороже,
так что прекращай.
Чанбин равнодушно пожал плечами, но это движение было почти незаметным
из-за большой парки. Он стоял напротив с накинутым на голову капюшоном,
спрятав руки в глубокие карманы.
— С чего бы мне прекращать? Он ещё не до конца усвоил.
— Ты хочешь оставить его инвалидом? — голос дрогнул, но не от холода. Так
остро чувствовался страх за чужую жизнь.
— Срывать злость приятно, тебе ли не знать? — он очевидно намекнул на тот
неприятный эпизод, когда Хенджин со психу разворотил свой шкафчик.
На некоторое время возникла тишина, прерываемая белым дыханием друг друга
и хрустом снега под ботинками, когда кто-то переминался с ноги на ногу. Затем
Хенджин сделал несколько бесстрашных шагов вперед и предпринял
последнюю попытку:
— А приятно целовать меня, Со Чанбин?
Тот не сразу нашелся с ответом, но Хенджин не дал ему прийти в себя:
— Хочешь ещё?
Чанбинов рот нервно дрогнул. Улыбка вышла насмешливой, даже
уничтожительной, но обычно пугающий и зубастый Чанбин сейчас робел, и это
виделось одновременно и чем-то любопытным, и чем-то отталкивающим.
— Я не педик какой-то, ясно тебе?
— Ясно. Ты просто накурился и мне отсосал, но это не считается, так?
— Не считается.
Хенджин не рассмеялся на это, хоть и хотелось до смерти. Он приблизился к его
лицу с опаской, выждал пару секунд — Чанбин не оттолкнул — затем коснулся
243/286его холодных потрескавшихся губ своими.
После этой встречи Минхо перестали так жестоко мучать, правда, и в покое всё
равно не оставили — превратили в мальчика на побегушках. Было грустно,
конечно, наблюдать за этим, но вскоре грустить стало некогда, потому как
Дэхви внезапно в себя поверил.
— Я видел, как ты поднимался с Чанбином на крышу, — сказал он после того как
выловил Хенджина в столовой. — Что вы там делали? Договаривались о цене? — и не верящий смешок. — Поверить не могу, что такой как ты встал на кривую
дорожку. К слову, я всё спросить хотел: чем Ли Минхо тебе так крупно насолил? — Хенджин отпихнул его от себя, огрызнувшись: «Тебя не касается». На это
Дэхви скучающим тоном ответил: — Ладно, сам у него спрошу.
Может быть, он и спросил, правда, по итогу это не сыграло никакой роли, но не
потому что Дэхви вдруг передумал Хенджину угрожать. Чанбин нашёл того, кто
недавно украл у него товар, того, по чьей вине он с братом ложно заподозрил
своих городских коллег и устроил тем напрасные разборки. В школе говорили,
что лицо Дэхви превратили в мясо, что расправа развернулась на заброшенном
складе — там Чанбин выбил ему несколько зубов и сломал челюсть прежде чем
за дело взялись его дружки. Когда Дэхви спустя неделю вернулся в школу, его
мало кто узнал.
Минхо к тому моменту более менее оправился от прошлых избиений и вновь
предпринял попытку с Хенджином поговорить. Произошло это в начале марта на
школьном дворе, когда Хенджин с классом шел на волонтерские работы. Когда
Минхо приблизился, ребят передёрнуло от него, как от прокаженного. У того под
глазом желтел старый синяк, и лицо заметно исхудало. Парни из класса не дали
подойти ближе, кто-то даже плюнул ему под ноги. Девчонки наклонились к
Хенджину с испуганным: «Ему что-то нужно от тебя? Вы ведь раньше дружили,
да?».
Он ответил им громко, чтоб услышали все:
— Нет, я с ним не дружил, — затем повернулся к Минхо лицом и безжалостно
добавил: — Не подходите ко мне, сонбэ. Так будет лучше для всех.
Но Минхо упрямо не отлипал. Спустя некоторое время он подкараулил Хенджина
после дополнительных занятий и затащил в щель между домов. Вечер стоял
противно-мерзлым и темным. Мартовская слякоть чавкала под их ногами. Минхо
яростно толкнул Хенджина к противоположной стене.
— Что я сделал тебе? — его голос в отчаянии подпрыгнул.
Хенджин нарочно сделал свой тон оскорбленным:
— О чем ты говоришь?
Но Минхо не клюнул, видимо, за то короткое время, что они общались, он
хорошо выучил, когда Хёнджин лицемерит.
— Я знаю, что это ты всё устроил! Больше просто некому! Скажи мне, зачем?
— В чём ты обвиняешь меня? — он всё играл в дурачка, выжидая, когда Минхо
244/286сам ответит на свой вопрос.
— Ты не только мне жизнь испортил! — хваткие пальцы схватили Хенджина за
грудки. Глаза, полные искреннего презрения, измельчали душу подобно
мясорубке. — Чан-хён здесь вообще ни при чем!
Затем Минхо сказал долгожданное:
— Его там не было!
И Хенджин, прекратив притворяться, паскудно ему улыбнулся.
— А ты почему здесь? — он настойчиво убрал его руки, оттряхнул с пальто
несуществующую грязь. — Уже отработал на сегодня? — Минхо в непонимании
прищурился. — Ты же у Чанбина лакеем заделался, разве нет? Я смотрю,
неплохо поднялся по служебной лестнице.
Минхо вытаращился на него, обомлев от такой жестокости, но Хенджин не
жалел о сказанном. Напротив, думал, что от такого гнусного предательства
Минхо рано или поздно оправится, и, когда это произойдет, ему не будет нужды
спрашивать: «Зачем?».
Хенджин, намереваясь уходить, как бы между делом поинтересовался:
— А почему твои друзья не защищают тебя? Или ваша дружба понарошку как в
детском садике?
Минхо ответил ему в спину тоном висельника, смирившегося со своей участью:
— Не думал, что ты такая мерзость.
Эти слова крепко угнездились в голове Хенджина, крутились на бесконечном
репите. От них по ночам лились злые слезы, от них клокотала обида и изо дня в
день мучило непонимание: весь он красивый, трудолюбивый и вежливый, на
него полагаются учителя и класс, рейтинг которого он поднял с нуля! Он спас
Минхо от избиений! Смягчил его участь! И этот же Минхо, по которому он так
скучал и к которому так привязался, назвал его мерзостью!
«Чем я это заслужил?».
«Почему он это сделал?».
В комнате пахло весенней сыростью. Ботинки Чанбина сушились на батарее, а
чтобы не капало на пол, Хенджин постелил под них газеты. Чанбинова парка,
надувшись как подушка, лежала на кровати. Сам Чанбин без стеснения
расхаживал по комнате и что-то совсем тихо бубнил себе под нос — сегодня его
настроение чуть выше планки «нормальное». Тут он заглянул в шкаф, нелепо
задрал лицо, потому что верхние полки для него высоки, и с искренним
удивлением присвистнул.
— Ну и тряпок у тебя.
— А ты, что, каждый день в одном и том же ходишь? — Хенджин, усевшись на
столе, следил за его действиями как коршун. Дверца шкафа уязвленно
закрылась, и он спросил то, от чего в ту же секунду на себя рассердился: — Что
ты заставляешь его делать? — Чанбин не понял. Хенджин пояснил: — Ли Минхо.
245/286Он, говорят, бегает за тобой как заводной заяц.
В ответ послышалась кислая ухмылка:
— Носит вещи моего старшего друга и мне жрачку, когда я попрошу. Ничего
такого, о чем ты мог подумать.
— А о чем я мог подумать?
— Брось эти штуки. Меня раздражают такие вопросы.
Хенджин послушно кивнул:
— Хорошо.
Чанбин по-барски уселся на кровати, без разрешения взял подушку и подложил
себе за спину.
— Не думай, что я облегчил ему жизнь, только потому что ты так попросил. У
меня не такое сильное влияние в старшем корпусе как у этого торгаша Ынги.
Хенджин с тем же образцовым послушанием ответил:
— Как скажешь.
Его настроение — сегодня Чанбину не перечить. Он думал, что, если смешать
оба их настроения, получится любопытный микс, и кто знает, может вновь
представится случай назвать Чанбина «хорошим мальчиком». Хенджин
наклонил голову в сторону и сладко-призывно улыбнулся.
Чанбин хлопнул себя по бедру:
— Иди сюда.
Перед тем как расстаться в ночи, они обменялись номерами и в контактной
книге подписали друг друга фальшивыми именами. Правда, осторожности ради
созванивались редко. Списывались — почаще, но лишь затем, чтоб назначить
встречу. Диалоги предусмотрительно удаляли, чтоб исключить даже крошечную
вероятность, что кто-то узнает о них двоих, заглянув в чужой телефон.
Спустя неделю таких встреч Чанбин всё чаще начал валить на кровать и
подминать под себя, говорить, как хочет Хёнджина трахнуть. Поначалу это
воспринималось просто как забавные громкие словечки — чего только не
скажешь, когда тебе яростно дрочат. Но однажды Чанбин прижал его лицом к
подушке, уткнулся твердым пахом ему между ягодиц — и вот тогда, без шуток,
стало страшно. То, что они со вкусом лижутся и друг другу дрочат — это одно, и
быть может действительно то самое чанбиново «не считается», но анальный
секс, ещё и в принимающей роли — уже другое. Хенджин тогда чудом
вывернулся из захвата и немедленно Чанбина прогнал. После этого случая он
еще долго чувствовал себя испачканным, каким-то подержанным. Чанбин
однако не стал из-за подобного унывать и одним мартовским днем поимел
медсестру прямо на кушетке в медпункте. Хенджин узнал об этом от него же,
ещё и с мерзкими подробностями: «Медичка эта под братом ходит, раком встаёт,
даже если не прошу, ртом работает как надо и не выёбывается никогда, ясно
246/286тебе?».
Начало апреля ознаменовалось срочным закрытием всех школьных автоматов с
едой. Срочным, потому что какой-то старшеклассник объелся просроченным и
попал в больницу с пищевым отравлением. Это сейчас, спустя два года ясно, что
у Минхо это была, можно сказать, «проба пера», но тогда на бедолагу-
старшеклассника никто не обратил внимание, всех больше волновала
невозможность купить снеки. А через полторы недели Хенджин обнаружил в
туалете дико блюющего Чанбина. Того выворачивало так противно и
болезненно, что собственный желудок сковало спазмом. Он не предложил
Чанбину помощь, не поинтересовался ехидно, какую дрянь тот жрал утром,
просто молча домыл руки и вышел, оставив страдальца наедине с унитазом. Всё
равно здоровье у него как у быка, подумал он легковерно, уж не сдохнет. Когда
в конце урока Чанбин, схватившись за живот, громко свалился со стула,
Хенджин перестал доверять своим мыслям.
В школе теперь витало наэлектризованное ожидание: Чанбин лежал в больнице
с острым отравлением, а Ынги, напротив, был полон сил и влияния. Чанбинова
стая ходила обезглавленная и напружиненная. Школа ждала своего рода смену
власти, но Ынги почему-то не парился, удобной для себя ситуацией не
пользовался. Один парниша из класса надоедливо подбивал его собрать
старших ребят и устроить чанбиновым отбросам стрелку, однажды Ынги это
надоело, и он заткнул его смешливо-раздраженно: «А ты вообще кто такой, чтоб
я тебя слушал?».
Когда классрук наконец-то попросил Хенджина как старосту сходить и
навестить одноклассника, тот закивал, пожалуй, слишком резво. Стоило
держать себя в руках и согласиться равнодушно, но благо учитель не обратил
на это внимание. Зато обратил сам Хенджин, и это его смутило. Уже находясь в
палате у койки Чанбина, он вёл себя как полагается — сдержанно-холодно, с
капелькой снисхождения в глазах.
Чанбин лежал под капельницей, измученный и бледный, но смотрел цепко, не
так тяжело, как раньше, а так, словно резко переосмыслил свою жизнь.
— Это было в соке. Точно в соке, — и тон его — тон отчаявшегося человека,
который понял, что ответ на мучивший его вопрос, до смешного очевиден. — Усок меня предупреждал, а я сказал ему не трепаться и прекратить
объедаться всяким говном.
Вероятно, Усок — тот самый старший друг, который отравился первым. О чем
этот тип предупреждал Чанбина, Хенджин спросить забыл — его больше
интересовало, что было в соке.
— Спросишь у своего сукиного сына, когда встретитесь.
И вдруг стало так ясно, о ком Чанбин говорил, что Хенджин выпучил глаза и на
несколько мгновений тоже превратился в «отчаявшегося человека».
— Что его ждет, когда тебя выпишут? — спросил после того, как в его голове
прозвучал собственный насмешливый голос: «А чему ты удивляешься? Он
напрямую называет тебя мерзостью, но ему нигде не жмет быть мерзостью
похуже».
247/286Чанбин на это устало отвернулся и ничего не ответил. И лишь во втором классе
старшей школы Хенджин вызнает, что незадолго до его прихода в палату
заявлялся Бан Чан, и одному богу известно, что он сказал Чанбину такого,
отчего у последнего так сбился угол.
Хенджин прервал молчание вполне, казалось, разумным:
— Нужно обратиться в полицию.
Чанбин аж дернулся на месте.
— Ты что, спятил? — его низкий сердитый голос с хлесткой укоризной так сильно
стал похож на отчитывающий отцовский, что Хенджин стыдливо сжался,
почувствовав себя недалёким шлюхиным сыном. — Или ты думаешь, брат там
каждому на лапу даёт? Меня загребут за распространение, если вздумают
копать, так что попробуй только туда сунуться — лицо твое разворочу как тому
хныкающему недоумку Дэхви, понял меня? — растерянный кивок. — Не слышу.
— Понял.
— А теперь скажи, что ты понял.
И Хенджин повторял его слова медленно и вдумчиво, потому деваться было
некуда.
Незадолго до того рокового разговора на крыше Хенджин был готов обрушиться
на Минхо яростным смерчем, но, когда он направлялся с этим намерением в
чужой класс, каменная хваткая рука оттеснила его к стене. Лицо Уджина, по
слухам, улыбчивого и доброго парня, в этот момент застыло пугающей маской.
— Дружба понарошку, значит? — он ударил Хенджина пятерней в грудину с
такой силой, будто хотел ее сломать. Уджин смотрел сверху строгими глазами
надзирателя. — Как же я ошибся, придя тебе на помощь в тот день, — Хенджин
горько ухмыльнулся, потому что сам он это понял ещё осенью, сразу после
побоев, а Уджин — только сейчас. — Если в тебе осталась хоть капля
благодарности, оставь Минхо в покое, не баламуть воду, когда всё более-менее
улеглось!
«Всё более-менее улеглось» — так он назвал Чанбина, лежащего в больнице. Так
он назвал сок, в который Минхо добавил отраву прежде чем Чанбину отдать.
Минхо ловко рассказал своему любимому другу об издевательской реплике
Хёнджина про «дружбу понарошку», сказанной в далеком марте, и также ловко
умолчал, что это высказывание впервые озвучено им самим.
Да, подмечено верно — для Минхо всё действительно улеглось, пусть все и
смотрели косо, иногда с жалостью, а чаще с отвращением, но не беда, ведь его
больше никто не бил и не эксплуатировал. Он мог начать жить почти прежней
жизнью. Хенджин открыл дверь на крышу — этот звук записался на диктофон в
кармане пиджака скрипуче-ржаво. Свою почти прежнюю жизнь Минхо
согласился начать с последнего для них разговора, но согласился, видимо, в
тайне от Уджина, этого негодного защитника, который и в этот раз
припозднится — ворвется к ним и растащит тогда, когда Хенджин и Минхо уже
порядком друг друга отделают.
248/286Уджин слишком агрессивно Хенджина оттолкнет, отчего телефон выпадет из
кармана, отлетит прямо к краю крыши, и, если бы он на тот момент Уджин знал
про диктофон, то без раздумий отшвырнул бы телефон вниз.
Временами, когда будет накатывать серое слякотное настроение, тот разговор
на крыше Хенджин будет переслушивать, но никогда — НИКОГДА — всерьёз не
задумается нести запись в полицейский участок. В сказочку, что на её
основании могут завести дело, Минхо поверил живо. Если также поверю я,
напоминал себе Хёнджин, Чанбин убьёт меня.
2
И сейчас именно такой серо-слякотный момент, но с крошечным просветом
надежды, что он и Чанбин… несмотря ни на что, выкарабкаются. Уедут на
угнанном байке далеко и надолго, а отец в ярости так начнет кричать, что
откусит себе язык. Хенджин смотрел на себя в зеркале ванной и думал, какая же
это блять сраная романтика, прямо как у этих сраных нормальных людей.
Он держал в руке тот самый телефон — покоцанный глючный кирпич. Но важен
не внешний вид, а то, что хранилось внутри. Хенджин ждал порядка двух минут,
пока старичок очнется, затем нашел нужный файл и нажал на «play».
Несколько секунд какие-то шорохи, телефон тогда тёрся о ткань, пока Хенджин
засовывал его в карман.
Вот та дверь ржаво скрипит, открываясь.
Вот Минхо говорит:
«Ты долго».
Его почти не слышно, голос далеко, и погода тогда была ветреная. Хенджин
подходит ближе и отвечает:
«Это ты пришел рано».
«Потому что чем быстрее с этим закончим, тем будет лучше. Зачем я тебе?».
«А ты разве не хотел поговорить, хён?».
«Не хотел. То, что я хотел услышать, я уже услышал — тогда. И я не хён тебе,
больше нет».
(Минхо одной фразой перечеркнул всю их прошлую близость. Хенджин хорошо
помнил, как сильно его это задело, пусть он и был тем, кто первый назвал Минхо
«сонбэ». Но в тот момент даже слово «сонбэ» не отдавало прежним
равнодушием и нужным градусом обиды).
«Хорошо».
249/286Хенджин смакует паузу, чтоб сказать:
«Я знаю, что ты это сделал, Минхо-я».
«Что?»
Минхо звучит растерянно, но неясно, от испуга ли, что его так скоро раскрыли,
от того ли, что не ожидал такой фамильярщины, или же от всего вместе.
«Он вытирал о тебя ноги, и ты решил покончить с этим, да?».
«А ты так трусливо сбросил звонок, когда я позвонил тебе! Я всего лишь хотел
поговорить…».
«Но вначале ты набил руку на его шестерке».
«…убедить тебя, что мне нет никакого дела! Это так, Хёнджин. Я бы никому не
рассказал».
«А потом, когда понял, что всё идёт как по маслу, отравил той же дрянью
Чанбина».
Минхо кричит:
«Прекрати!»
Спрашивает в злом отчаянии:
«Почему ты так ведёшь себя?».
И сам же себе отвечает:
«Ты действительно боишься меня?».
Возникает тишина.
(Длилась она не больше пяти секунд, но казалось, что целую вечность. За эту
вечность Минхо подошел ближе. Его губы дрожали, и ладонь, которую он
опустил Хенджину на плечо, дрожала тоже. Лицо Минхо сковало неверие, такое
яркое и наивное, что Хенджин из Прошлого поддался ему, задался вопросом:
«Зачем я сделал это?». Он накрепко отпечатал этот момент в своей памяти, чтоб
сейчас Хенджин из Настоящего спросил себя тоже).
«Скажи мне, ты только поэтому выживал меня как чумную крысу?»
Без ответа.
«Я бы никому не рассказал. Никому».
Затем едва слышимое:
250/286«Ты ничего и не видел».
«Да, я ничего не видел».
И вновь тишина.
(Что во время неё происходило, Хенджин уже не помнил, но помнил, что ему
пришла в голову глупая мысль закрепить слова Минхо такими же ненадёжными
словами).
«Обещай».
«Обещаю».
«Тогда сделаем вид, что друг друга не существует».
Минхо мягко и грустно смеется.
«Сделай мы это раньше, мне не было бы так больно. Я такого не заслужил,
Хёнджин. Нет, никто такого не заслуживает. Мне жаль, что ты этого не
понимаешь. Мне жаль тебя».
(Хенджин из Настоящего подумал, что жалость — это самое безобидное, что
Минхо мог и может предложить. Хенджина из Прошлого это уязвило).
В его голосе холод сдерживаемого гнева:
«Лучше пожалей себя. Таким как ты в мире непросто. Разве ты до сих пор этого
не понял?»
Минхо молчит.
«А может я нравился тебе больше, чем друг? Не бойся, я никому не расскажу».
Усталый досадный вздох.
«Мне надоело это выслушивать. Мне не стоило приходить сюда. У тебя что ни
слово, то яд».
«Плохо, что не такой, как у Чанбина в соке».
Минхо, набухая гневом, вначале таится.
«Плохо?»
Затем его голос низким рокочущим раскатом бьёт Хенджина в лицо.
(«А совсем скоро это будет его рука» — Хенджин схватил эту мысль за хвост.
Кулак у Минхо крепкий, скула ещё долго болела. Хенджин посмотрел в глаза
251/286своему зеркальному отражению и измученно улыбнулся: «А ведь я уже вернул
ему этот удар — на выпускном, в туалете клуба как следует ему вмазал»).
«Плохо, мать твою?! Да ты хоть догадываешься, что они делали со мной?!».
«Разве это оправдывает то, что сделал ты?».
«Я защищал себя! Я не был человеком, я был их вещью. Надо мной изгалялись на
потеху. Заставляли делать всякое, от чего мне теперь не отмыться! Спроси у
него! Спроси! Я защищал себя так же, как ты сейчас защищаешь эту сволочь!».
«Я не защищаю его. А ты не защищал себя, потому что, если бы защищал, ни за
что бы не явился сюда, чтоб поиграть в мученика».
«Мне захотелось в последний раз посмотреть в твоё лживое лицо. Я подумал,
что пойму, зачем первым подошел к тебе и первым заговорил тогда, той
осенью — это было здесь же, помнишь? — но так и не понял».
«Ты жалеешь о чём-нибудь?»
(«Жалеешь ли ты, что встретил меня, что привязался ко мне и заставил меня
привязаться к тебе?» — это он имел в виду в тот день, это он хотел спросить в ту
ночь на складе, когда перед Минхо чуть не заплакал. — О чем разговор?
Конечно, жалеешь». Сейчас Минхо рядом с ним не было, никого не было, кроме
собственного отражения. Сейчас слезы горячими горошинами срывались с
подбородка в раковину. Хенджин душил в горле крупный комок вопля. Если он
выпустит его наружу, ванну ждёт участь школьного шкафчика).
«Да, жалею. Что не добавил в сок больше, чем требуется».
(Вот оно. Признание в содеянном, финальная искра, которой Минхо хотел
закончить их встречу. Хорошо помнилось, как он на несколько секунд
зажмурился, затем открыл глаза, и его плечи расслабленно опали, словно
отпустили неподъемную ношу. Минхо не собирался говорить: «Всё кончено,
прощай», ведь между ними ничего толком и не начиналось. Он без слов пошагал
к двери. Но Хенджин из Прошлого не отпустил его так просто — для него это
был момент торжества).
Он окликает его:
«Хён!».
И ещё раз, громко смеясь:
«Хён!».
Минхо навсегда останется для него его хёном, что бы тот не говорил.
«Ничего особенного не произошло».
252/286Минхо поворачивается к нему лицом, с расширенными в безумии глазами.
Хенджин повторяет с легким налетом пренебрежения:
«Ничего особенного не произошло. Ты всегда был таким, не так ли? Так к чему
сейчас отнекиваться? В курсе уже все. Но, похоже… все, кроме тебя?».
Некоторое время ничего не происходит. Затем раздается острый шорох, за ним
заглушенный стон и возня начинающейся драки в кайме собственного
истерического хохота.
Хенджин не стал дослушивать до конца — что будет дальше, он знал и так.
Диктофон записывал до самого победного: и то, как они били друг друга, и то,
как грохнула дверь от руки вломившегося Уджина, и то, как Уджин отдирал его
от Минхо: «Уймись! Прекращай! Ты глухой что ли?! Я сказал, ХВАТИТ!».
Лицо в зеркале покраснело, глаза без остановки сочились слезами. Он вытер их
рукавом и громко высморкался в раковину.
Мать тихонько постучалась к нему.
— Хёнджин-а, ты в нос накапал?
— Накапал, — прогнусавил он в ответ.
— Я развела тебе лекарство, оно на кухне. Не забудь выпить.
— Не забуду, — Хенджин выключил воду и вытер лицо.
Сегодня вечером он поговорил с матерью по поводу Сеула. Она неприятно
удивилась, ведь изначально отъезд планировался на следующей неделе, когда с
командировки вернется отец. Хенджин весь ужом извертелся, но своего
добился.
«Всё так резко и в спешке, Хенджин-а, — говорила она. — И до папы сейчас
никак не дозвониться… Как ты сам доберёшься до тёти? Ты же совсем один, а
если потеряешься? А твоя простуда? Ты же до сих пор болеешь!».
А Хенджин отвечал:
«Наемся лекарств, и на завтра никакой простуды не будет. Мам, послушай, чем
раньше я уеду, тем быстрее освоюсь, а чем быстрее я освоюсь, тем легче мне
будет подать документы. К тому же, на моё направление будут вступительные,
так что мне придется искать курсы по подготовке. Там очень большой конкурс,
ты же знаешь».
По правде говоря, ни в курсах, ни в конкурсах мать не разбиралась, но кивнула
всё равно, не подозревая, что Хенджин местами привирает.
Они собрали вещи сразу же — он настоял только на маленькой дорожной сумке:
«С большой сейчас совсем ни к руке корячиться. А остальное еще успеется,
253/286перевезется». Мать суетливо выгладила ему пастельно-розовую рубашку,
сделала стрелки на серых в клетку брюках. Затем он, как бы между делом
обмолвился о цене билета, и она, наконец, спохватилась — спрятала ему в
паспорт наличные на дорогу, а остальную сумму перевела на карту. Тогда ему
пришла в голову мысль, что завтра, сразу как выйдет на нужной станции, он
снимет все деньги, а карту сломает, чтоб отец больше не отслеживал его
затраты.
«Всю мелочь прячь глубоко в карманы, это же столица — в автобусах полно
ворья. Не ешь уличную еду, мало ли что туда суют! — всё лучше, чем твоя трава,
подумал он в этот момент. — Не ходи ночью по подворотням и отзванивайся мне
каждый день, понял?».
Хенджин попросил ее не переживать и выпить таблетку, хотя прекрасно знал,
что, даже выпив, переживать всё равно не перестанет, так что завтра на
вокзале (а может и раньше) она заведет ту же шарманку.
Когда они закончили, и мать оставила его одного, он с великим облегчением
написал Чанбину, что на завтра всё схвачено. Увидел галочку «прочитано» и в
тысячный раз удалил диалог.
Телефон, с которого он напишет, если всё накроется, всё ещё был у него в руке.
Диктофонная запись ему больше ни к чему.
Когда-то давно он обещал Минхо, что избавится от нее, когда уедет в Сеул.
Тогда это звучало не как обещание, а как одолжение. Минхо не верил ему до
самого последнего и правильно делал, ведь ничего удалять Хенджин не
собирался, и в туалете клуба, где они громко поссорились, он точно о таком не
думал.
При нажатии на троеточие в углу экрана выплыло контекстное меню.
«Удалить файл 20160423.amr?».
«Да».
«Файл удалён».
Это признание, которое Хенджин вытянул из Минхо, долго служило последним
рычагом давления, однако сейчас оно потеряло всякий смысл. Всё потеряло
смысл, ведь со старой жизнью покончено, а завтра начнется новая, и в ней не
будет ни Минхо, ни воспоминаний о нем.
Хенджин отпустил то, что так давно его тяготило, и зашел на кухню с душой
лёгкой как пух. Он уже почти допил лекарство, когда в проёме появилась мать.
Обычно в такое время она уже принимала снотворное и ложилась спать, однако
сейчас почему-то стояла здесь ещё и с трубкой домашнего телефона в руке. Она
моргнула несколько раз, словно сама не могла понять, что она тут забыла, а
потом… потом новая жизнь Хенджина рухнула дымящимися руинами, когда он
услышал:
— Хёнджин-а, сейчас звонил Ли Минджу-щи, отец Ли Минхо…
254/2861
У Джисона поплыли мозги. У Чана, что таращился в одну точку, видно, тоже. Ни
тот, ни другой не знали, за что им зацепиться, что спросить и как отреагировать,
потому что Уджин загрузил их под завязку. Он не дал никому опомниться и
после того, как Чан с его подачи узнал и о поцелуе в палатке, и том, где на
самом деле был Минхо сегодня утром, если не на улице (у Чана от шока лицо
побелело как простынь, а Джисона от страха замутило), Уджин резко перешел к
событиям двухлетней давности. К тому, с чего у Минхо и Хенджина всё началось
и почему до сих пор не кончается. Джисон думал, что чтобы ни произошло в
прошлом, то, что Уджин сделал сейчас, — неправильно и грубо. Друзья не
должны лезть в душу, раскрывать тайны третьим лицам (даже если третье
лицо — это Чан), только чтоб собрать всю мозаику истории.
— После той драки на крыше, я его больше не видел, — Уджин между тем
подходил к концу. — И слава богу. Увидел бы — удавил. Минхо обещал мне, что с
ним больше никаких встреч и разговоров не будет, дескать, они друг для друга
навсегда умерли. Но Минхо склонен к саморазрушению, так что я не сильно
удивился, когда уже летом, перед тем как нам с тобой, Чан, уехать, он
признался мне, что снова согласился на встречу. На этой встрече Хенджин
шантажировал его обличающей диктофонной записью. Подлец записал их
разговор ещё в тот день на крыше и всё ждал подходящего момента. А
дождавшись, довёл Минхо до истерии. Его так трясло от страха, а я… ничего не
мог сделать. И помощи попросить не мог тоже — Минхо потребовал держать рот
на замке, связал мне руки… но сейчас они развязаны, и я, наконец, рассказываю
это тебе, Чан, — он сделал неуверенную паузу, перевел взгляд с Чана в сторону,
на кровать Чонина. — И тебе, Джисон, раз уж и ты влип.
Воцарилось вязкое как студень молчание. Когда Джисон впервые услышал (от
вездесущего Хенджина, будь он проклят), что Минхо жертва травли, он и
предположить не мог, что всё так запутанно и болезненно, что Хенджин ради
сохранения своей репутации решится на такую жестокость, что Минхо,
отчаявшись, задумается об убийстве…
«Он только с виду такой тихоня, — сказал Хенджин в тот жаркий день на пути
из магазина. — Минхо-хен по-настоящему ужасный человек. Поверь, таких
лицемеров еще поискать надо».
По-настоящему ужасный. Отвратительно ужасный, раз допустил мысль, что
может спасти себя. Джисон думал, что будь он сам на его месте, не нашел бы в
себе смелости Чанбина отравить, правда, то, что сделал Минхо — вопрос
выживания, далеко не акт смелости.
«С Хенджином у нас когда-то был отдельный разговор. С некоторыми
нюансами» — теперь после слов Уджина стало ясно, что Минхо имел в виду. Тот
самый «договор»: если Минхо кому-нибудь расскажет, диктофонная запись
окажется в полиции. Да, видимо, именно так всё и было. Долгих два года
ситуация находилась в подвешенном состоянии, а потом Джисону приспичило
блевануть около мусорных контейнеров.
Чан отвлеченно царапал едва виднеющуюся щетину на подбородке.
— Значит, всё это началось, когда Минхо увидел то, что не должен был?
255/286— Уджин кивнул, и тогда Чан продолжил: — Всё это время я как наивный дурак
думал, что все эти сплетни — попытка очернить меня, что кто-то отлично
потрудился, чтоб выжить меня из команды. Я видел, как Минхо избивали, и
чувствовал вину за это. Парень не должен отдуваться за мои проблемы, думал я,
потому и решил помочь ему. С самого начала я не питал надежд, что мы станем
хорошими друзьями. Я бы понял, почему ты, Уджин, так долго молчал, если бы…
если бы всё было как в начале, если бы между нами тремя не было тесной
дружбы. Я бы понял, почему Минхо так осторожничает. Но сейчас… нет, не
сейчас, возьми прошлое лето. Черт возьми, неужели даже тогда я не внушал вам
доверие? Что ещё вы от меня скрыли, помимо… прочего?
Чан прошил Джисона требовательно-раздраженным взглядом, будто бы ждал от
него объяснений этого «прочего», ждал, когда Джисон съёжится от стыда.
«Но мне нечего стыдиться! Мне не нужно твоё одобрение! И Минхо, как видишь,
было тоже не нужно».
— Отлично! Мы разобрались, — Джисон повернул лицо к притихшему Уджину. — Теперь-то я могу уйти?
Тот растерянно ответил:
— Я удивлен… что ты уходишь так быстро. Разве не ты так упрямо хотел узнать
о Минхо побольше?
— Интересное кино получается! — Джисон хохотнул. — Вы чуть ли не открыто
говорили, что не имеете никакого желания посвящать меня в ваши секреты.
Сколько раз вы меня подрезали, сказать? И тут в последний момент ты, Уджин-
хен, вываливаешь на меня вообще всё, но не потому, что я вдруг стал тем, кому
можно доверять, и не потому, что ты такой добрый и щедрый. Тебя нехило
подпёрло, ведь, оказывается, Минхо-хён может что-то скрывать даже от тебя.
Должно быть, Уджин по-настоящему растерялся, когда недавно Джисон
заикнулся о событиях на складе. О событиях достаточно важных, чтобы о них не
умалчивать, но Минхо по каким-то причинам ничего лучшему другу не
рассказал. Кто знает, куда пошел бы этот разговор, будь Уджин как и прежде в
неведении.
Лицо его можно было бы назвать равнодушным, но тут на щеке угрожающе
дрогнул желвак. При первой встрече, помнится, Уджин говорил, что прожитые
года никак не влияют на количество ума, а уважение требуется заслужить, а не
раздавать по умолчанию. Сейчас Джисон убедился, что сказано это не ради
красного словца, ведь кто-то другой на уджиновом месте осадил бы Джисона за
грубую неуважительную речь.
Как, например, Чан:
— Попридержи язык, малой. Это твоя вина, что ты совал нос, куда не следует.
Тебе говорили открыто, потому что иначе ты не понимал. Признаюсь, это
раздражало меня. Но не так сильно, как раздражает сейчас тот факт, что ты
интересовался Минхо не ради праздного любопытства. Оказывается, за нашими
спинами у вас развивалась волнующая «лавстори» — кто бы мог подумать!
— Кто бы мог подумать! — Джисон передразнил его, совсем потеряв всякий
256/286страх. Он встал с места, чтоб иметь преимущество хотя бы в росте. — Что, не
терпится узнать, с чего наша «лавстори» началась? Закатай губу. Скажу только,
что Минхо-хен не обещал мне ничего и ни на что не обязывал. Надеюсь, вас это
успокоит.
Чан кровожадно смотрел на него снизу вверх. Джисон сам не понял, что на него
нашло, должно быть, эта неслыханная дерзость — защитный механизм, или же
он попросту спятил. Уджин отрешенно подпирал шкаф спиной, словно его
занесло сюда случайно, и к происходящему он не имел никакого отношения.
Тишина между ними, как после рухнувшего здания, когда среди безмолвных
руин шуршит только падающая пыль.
Чан прервал ее нетерпеливо:
— Вроде бы, ты собирался уходить?
Джисон, не помня себя от злости, громко хлопнул дверью.
Уже у себя в комнате он как следует выругался и зло кинул гитару в угол, но
после спохватился, проверил, не сломал ли чего… ведь бабушкин подарок ни в
чем не виноват. Может быть, гитара еще послужит ему, он найдет учителя,
когда вернется в город, а Уджин и Чан… нет уж, к ним он теперь на пушечный
выстрел не подойдет. Впрочем, и они к нему тоже.
Началась нехорошая дрожь, и глотку сковало скорой истерикой. Ему нестерпимо
хотелось плакать, но «Ещё чего! Было бы из-за чего сопли распускать. Лицо
помыть и буду как новый».
В коридор выскочила улыбчивая нуна, похоже, сегодня у нее отличное
настроение. Было бы неправильно портить его своим похоронным видом,
поэтому на ее: «Представляешь, бабушка печет твои любимые булочки!» он
ответил едва заметной улыбкой. А на ее вопрос, как прошла репетиция, молча
закрылся в ванной. Он измученно сказал, что говорить не хочет, и заходить не
надо (щеколду на дверь так и не сделали), и нуна, храни ее небеса, в этот раз
его послушалась.
В углу шумела стиральная машина — таймер показывал 10 минут. На полу
лежала груда грязного белья, одеяла и покрывала. Джисон виновато почесал
макушку. Похоже, он просто взял и выгнал нуну прочь, не дав ей спокойно
заниматься домашними делами. Ванну она набрала недавно — от воды шел пар,
должно быть, хотела что-то замочить. Вода как на зло пахла ромашкой, тут же
стоял и источник запаха — новый кондиционер для белья. Скверно, однако.
Он подставил сложенные в ковш ладони под кран и ополоснул лицо. Не стоило
расстраиваться, не стоило загоняться и уж тем более плакать… но Уджин! Как
он мог рассказать всё Чану так алчно, так, словно чувства самого Джисона для
него мелочевка, словно единственная его цель — это отвести душу, выдать
побыстрее всё то, что так долго скрывал, и снять груз вины!
Как Чан сказал? «Это твоя вина, что ты совал нос, куда не следует»? Джисон
криво улыбнулся своему отражению в зеркале, и сквозь щели между пальцами
потекли ненавистные слезы.
257/286«Идут они все к черту!».
Во рту проклюнулся вяжущий вкус мыла, и плечи затряслись от рыданий.
«И менталка пусть к черту идет тоже! — он яростно вытер глаза рукавом. — Сколько можно реветь, сукин ты сын?!».
Руки потянулись к шкафчику над раковиной, там среди уходовых средств
должны быть таблетки, которые он спрятал ещё при первом приступе. Он взял
одну в рот, но тут резко передумал и выплюнул. Какой толк от препаратов
сейчас, когда спасать уже нечего?
«Как долго ты собираешься быть слабаком?».
Той ясной ночью у реки Минхо обеспокоено держал его за руку и говорил:
«Представь, что это тоже часть терапии», тем ранним утром он обнимал его
крепко-крепко, и от его тихого голоса плохие сны превращались в нежную
усталость. Сейчас Минхо рядом с ним не было, никого не было, кроме
собственного отражения. Сейчас слезы горячими горошинами срывались с
подбородка в раковину. И он обязан остановить их самостоятельно.
На полочке с шампунями и мочалками вдруг загорелось что-то желтое.
Джисон присмотрелся — то была маленькая резиновая уточка. Надо же, столько
раз здесь мылся и в упор ее не видел. Грудь сдавило в тисках, смутное видение
чего-то, что предстало перед ним еще в комнате Уджина, сейчас медленно
обретало чёткость.
Резиновая уточка. Точно! У него же была такая в детстве и не одна, целое
семейство.
Желтые огоньки.
Мама клала их в воду, когда купала его. И тогда, в тот день они тоже были с
ним.
В тот день.
Его ноги подкосились, он медленно осел на пол, держась за бортик ванной. Вода
подёрнулась рябью, пенистая, пахнущая ромашкой.
Совсем крохотный мальчик сидел на досочке, перекинутой поперек ванны, и
бултыхал ногами, поднимая пену. Тут и там плавали желтые огоньки-уточки. Он
из раза в раз тянулся к ним, и услужливые женские руки вручали ему то одну, то
другую игрушку. Но Маленький Джисон капризно выбрасывал их обратно в воду,
чтобы затем вновь неумолимо к ним тянуться.
Тут женские руки исчезли куда-то, а Джисон наклонил свою тяжелую голову
вперед, высматривая самый близкий желтый огонек. Внезапно раздался какой-
то грохот, и досочка, на которой он сидел, двинулась…
Он плакал, скорчившись на полу, под визгливый звук стиральной машины. Никто
258/286не душил его, никто не топил. Это таинственное ощущение, будто слово
крутится на языке, но всё никак не вспоминается, уже не казалось ему таким
таинственным… ведь он всегда знал, чьи это руки. Всегда. Но это знание
таилось глубоко, невозможно глубоко под слоями его страхов.
Никто не топил его.
Никто.
Никто.
Он закашлялся от слез. Когда он попытался встать, в глазах вспыхнули
разноцветные пятна, и голова по ощущениям взорвалась, а когда в ванну вошла
нуна, всё вокруг погрузилось во тьму.
Очнувшись в своей кровати с мокрым полотенцем на лбу, Джисон охнул от боли
в висках. В ту же секунду совсем рядом раздалось какое-то шевеление, затем
над ним возникло лицо, которого здесь быть не должно.
— Сынок, — мама коснулась его щеки рукой. Той самой рукой. Коснулась бы и
другой, не будь та в гипсе. — Ты так долго спал. Как же… как же ты нас
напугал, мой милый.
Он неуклюже приподнял тело, чтоб опереться спиной о подушку, и мокрое
полотенце шлепнулось ему на живот. Мама убрала его и поправила одеяло.
Джисон чувствовал себя разварившейся клёцкой. Мозги совершенно
отказывались соображать. На короткое мгновение промелькнула мысль, что
мать ему чудится, и ее на самом деле здесь нет.
Он схватился за лоб от того, как сильно всё двоилось перед глазами, затем его
ладонь тяжелым булыжником упала на что-то бумажное. Раскрытая записная
книжка — прищурился — чанова. Должно быть, мама читала песни хёна, пока
Джисон спал. За всё время в деревне уже и забылась ее раздражающая
привычка — брать чужие вещи без разрешения.
— Ма, — он закрыл книжку и сунул под одеяло. — Ты здесь откуда?
Она убрала выбившуюся прядь волос себе за ухо — стрижка у нее короткая, а у
висков заколоты невидимки. Это бы ее молодило, если бы не осунувшееся лицо.
— Бабушка позвонила, и мы с папой тут же сорвались, — Джисон слушал ее
краем уха, он больше недоумевал от того, почему за окном такая темень.
«Сколько я провалялся, черт возьми?». Мама между тем продолжала: — Ты так
долго не приходил в себя, уже думали скорую вызывать, но слава Богу,
очнулся… Чжин дала тебе успокоительное, и ты лег в кровать, — она вновь
дотронулась до его щеки. — Как ты себя чувствуешь?
— Голова только… немного, — он нехило преуменьшил, виски ломило нещадно.
Теплая мамина ладонь сочувствующе прошлась по плечу.
— Тогда отдохни ещё, милый. Потерпеть недолго осталось. Завтра встанем
пораньше, соберем твои вещи.
259/286Мама уловила его немую озадаченность и тут же продолжила, сказала те самые
слова, о которых он мечтал в первые дни здесь:
— Папа и бабушка посовещались, и тебя решили вернуть обратно. Видимо,
совсем мы замучили Госпожу Хан, — слабый смешок. Затем ее тон отвердел,
приобрёл присущую ей пытливость: — Ты помнишь, что произошло? Чжин нашла
тебя на полу без сознания, всего в слезах.
От одной мысли, что нужно объяснять, почему так получилось, телом овладела
тяжелая как свинец усталость, потому он в спешке соскочил:
— Лучше скажи, как твоя рука?
Мама помолчала недолго, не отрывая от него цепкого взгляда, потом досадно
прикусила щеку с внутренней стороны, видно, смирилась, что ответа не получит.
— Получше, — сказала. — Уже не так сильно ноет.
Джисон отвлеченно теребил на своем запястье бордовую ниточку пряжи,
вспоминая, как давным-давно ездил с классом на лыжню. Перед поездкой мама,
наслушавшись неврастенического бреда своей сестры, схватила его за руку и
сказала:
«Джисон-и, дорогой, посмотри на свои запястья, видишь? Такие же как у меня. В
тебе от меня больше, чем от папы, так что… будь осторожен, хорошо? Опасайся
горок, катайся на ровной поверхности и тщательно проверяй снаряжение перед
выходом. По моей линии многие ломали руки: твоя бабушка из Кванджу, помню,
мой отец тоже ломал и брат его… Твоя тетя думает, это семейное проклятье, я
ей, конечно, не верю, но всё равно… Прекрати закатывать глаза, я ведь не шучу
с тобой!».
Что тогда, что сейчас, это виделось глупой причудой. Лыжня прошла весело, и
ни одну руку он не сломал. Ногу, правда, вывихнул, но это не в счет. Мама
перечислила всех, кого могла вспомнить, и, будто накликав этим беду, спустя
много-много лет поскользнулась на кафеле и повредила запястье.
Но было ли это впервые?
Джисон опасливо коснулся ее холодного гипса.
— Мама, — не было уверенности, хороший ли сейчас момент, но всё лучше, чем
тянуть резину. — Ты ведь уже ломала руку когда-то, да?
— Не совсем, — мамины губы сжались в полоску, почти побелели. Что-то мучало
ее, и Джисон подозревал, что. — Это была трещина. И тоже ванна. Запнулась,
когда…
— …купала меня.
Её глаза расширились, рот приоткрылся, но не в удивлении, нет. В ужасе. Она
моргнула, и ее щеки увлажнились от стыдливых слез. Мама подперла лоб
ладонью, похоже, даже не замечая их.
260/286— Я так люблю тебя, сынок, — голос ее резко опустился и сделался мертвым. От
этого Джисона придавил стыд, но вместе с тем он убедился в своих догадках:
его кошмарные видения — не сны вовсе, они никогда ими не были. — Ты самое
драгоценное, что у меня есть, моя половинка. Ты же знаешь, я всё готова
сделать ради твоего благополучия.
Он аккуратно подался к ней, но она не пошла навстречу, отвернулась и обняла
себя здоровой рукой. В ее тихом плаче слышалось такое болезненное: «Я так
виновата перед тобой! Так виновата!».
— Я до смерти испугалась, — сказала она, немного успокоившись. — Ты всё
детство был неусидчивым ребёнком. А в тот день… это ведь из-за меня всё… из-
за меня всё-о-о...
Её плечи затряслись, и голова опустилась совсем к коленям. Обнять бы её,
утешить хоть немного, но она позволила лишь коснуться плеча. Всё еще не
давалась в руки.
Джисон крупно сглотнул — в горле возникла острая сухость, будто золы
насыпали. Он терпеливо дождался, когда мать вытрет слезы, вновь сядет прямо,
раскрасневшаяся, с мокрыми ресницами.
Затем ответил без тени сожалений:
— Ты так печешься о моем благополучии, но не замечаешь, что делаешь это мне
в ущерб. Это из-за тебя я столько лет живу от приступа до приступа, получается
так? Тогда почему ты ничего не рассказала Госпоже Чон на первом сеансе?
Значит, ты всё это время знала, что за сны мне снятся! Знала, но всё равно
молчала. Почему, мама?
Её рот вновь задрожал, но она преодолела новый наплыв слез, нежно
дотронулась до его ладони, и молча вышла за дверь. Она не выдержала
находиться рядом с ним, не выдержала жгучего стыда, ей до смерти хотелось
бы забыть свою ошибку, хотелось бы не винить себя больше в том, какая она
никудышная мать. И это было бы возможно, не упади Джисон в воду. Однако он
упал и упал по ее вине, и сейчас ей ничего больше не оставалось, только корить,
корить себя и маниакально добиваться для сына лучшей жизни, жизни, которой
он бы лишился, не вытащи она его вовремя.
Джисон откинулся на подушку тяжело, как мешок с песком. Как же я устал,
подумал он и незаметно для себя задремал.
А когда проснулся, обнаружил, что уже почти обед. Никто не будил его, не
расталкивал сварливо: «Хорош лицо давить! Так весь день проспишь!», а в доме
стояла неожиданная тишина — молчали и радио, и телевизор, и чужие голоса.
Правда, бабушка нашлась сразу — он глянул в окно и увидел её,
подвязывающую помидоры. А машина отца почему-то исчезла со двора. Он уж
грешным делом вновь задумался, а не приснился ли ему вчерашний разговор с
мамой? Однако чанова книжка лежала там же, куда он ее заныкал, стало быть,
нет — не приснился.
Джисон открыл чужой блокнот с песнями в надежде отвлечься от неприятных
мыслей, но по итогу нахватал таких же. Сегодня он уедет, оставив после себя
след из ошибок и разочарований, оставив конфликт с хёнами неразрешенным.
261/286Именно таким они его запомнят — несдержанного и наглого. Да, он
погорячился, повел себя просто отвратительно, но уже ничего не поменять,
наверняка, не стать им больше друзьями после всех тех слов.
«Значит, так тому и быть».
Ведь прятаться за равнодушием намного легче, чем и дальше чувствовать эту
боль, что давит, режет, скребет.
Взгляд поднялся к столу, и невольно стало совестно, что мама видела этот
завал. И на полу чёрт-те что, стул вон шмотками завален — и чистыми, и
грязными. Скоро, очень скоро он вернется в свою прежнюю жизнь, туда, где ему
не придется переживать о бардаке, ведь его комнату прибирает женщина из
клининговой службы, где нет проблем с сотовой связью, и есть скоростной
интернет, туда, где его ждут друзья с потока и тусы каждую субботу. Вот только
радости от этого ни грамма.
Руки вяло принялись выискивать на стуле чистые трико, но тут пальцы
наткнулись на что-то холодное и кожаное. На тонкий ремешок, прицепленный к
чехлу полароида. Кармашек распух от количества карточек, а внутри горел
вспышками выпускной вечер. Где-то в углу стояли одинокие пальмочки, а вот
здесь Чан привалился к стене, прижав телефон к уху. С мокрыми волосами
смеялась Рюджин, а после нее какие-то ребята замерли с пеперо между губ.
Собственные белые кеды смазались, как и неоновые надписи на стенах. У
длинного стола с разливом Уджин протягивал руку со стаканом. Затем Минхо,
грустный и зажатый, пил из этого стакана, чтоб отвлечься.
Напряженный, с пьяным огоньком в глазах, но такой красивый и влекущий, и
пусть в тот день всё было между ними шатко, и пусть они еще плохо знали друг
друга, но Джисон не переставал думать о нем и о нем мечтать. Хотя, если
совсем по правде, и перед расставанием они знали друг о друге только то, что
им вместе хорошо и приятно. Время сотрёт многое, может статься, Джисон
забудет, что Минхо когда-то рисовал и много курил, но то, что он к хёну
чувствовал — нет, никогда. Ведь первая любовь не забывается. Минхо имел
права ничего не запоминать, и Джисон не хотел обязывать его даже в мыслях.
«Но я охотно обязал бы себя».
Он бы так и просидел невесть сколько времени, рассматривая его лицо, но тут в
комнату зашла нуна.
— Уже проснулся? — он кивнул, и она присела рядом. — Как ты? В порядке?
Джисону хотелось как обычно разозлиться — он всё-таки взрослый парень, а не
нежная мимоза, но… какая теперь разница? Он и так уже оголен перед всеми
донельзя.
— И похуже бывало, — равнодушно пожал плечами. — Зато я как следует
выспался.
— Это хорошо, — нуна приятно улыбнулась. — У тебя сегодня много забот, ты же
знаешь. Что это? — тут её внимание привлекла полароидная карточка. — Ох, кто
фотограф? Ты? — Джисон кивнул, но неохотно. Это фото с Минхо любительское,
слово «фотограф» звучало слишком громко, но нуна думала иначе: — Слушай, а
262/286отлично получилось, Джисон-и. Как красиво стоит, да? — она без замешек
отдала карточку, когда он протянул ладонь. — А Минхо… он придет тебя
провожать?
Джисон объяснил ей, почему хён не придет.
— Вот оно что, — нуна нахмурилась с досадой. — Надо было позвонить онни,
совсем забегалась с этой работой. Стыд и позор мне.
Она не подбадривала его, не говорила, мол, ничего страшного — вы обязательно
встретитесь, не умасливала его зыбкой надеждой на лучшее, и Джисон был ей
искренне благодарен за это. Вместо этого нуна встала с кровати и позвала за
стол: «Твоя мама приготовила тебе что-то вкусное, так что поторопись»,
добавила ещё, что «она очень переживала, что не сможет угодить тебе, будь
добр, порадуй ее и скушай всё, идет?».
Он с трудом съел половину, но не потому что невкусно — вполне съедобно,
пусть и далеко до шедевров нуны — просто кусок в горло не лез. Мама точно
расстроится, думал он, когда убирал всё обратно в холодильник, но расстроится
не больше, чем вчера.
За окном заурчала отцовская машина. Родители вернулись с огромными
пакетами — закупались бабушке необходимыми вещами, перед тем как отбыть в
город. Обед мама тоже решила сделать сама, но прибегая к чьей-нибудь
помощи. Правда, бабушка считала, что помощница здесь именно мама, причем
негодная и суетливая. Они то и дело кусались друг с дружкой, но у Джисона не
было времени прислушиваться — он как сайгак скакал по дому в поисках
дорожной сумки и прочих вещей.
К семи вечера вместе с сильным ветром поднялась и неслыханная суматоха.
Отец бегал из дома к машине и обратно, загружал в открытый багажник то
бутылки с вином, то соленья, то контейнеры с квашенной капустой. Сверху
пристроились и овощи: пакетик с огурцами, пузатый кабачок и коробка с
зелеными помидорами (чтоб покраснели, бабушка сказала поставить их в
темное место).
Нуна спрятала Джисону в рюкзак пакетик с вчерашними булочками, к которым
сегодня он так и не притронулся.
— Наедайся, — она потрепала его по волосам как младшего братишку. — Кто
знает, когда ты к нам ещё приедешь.
За их спинами бабушка раздавала родителям распоряжения, касательно него:
— Да-да, знаю я, чем вы в своем городе питаетесь! Внука мне совсем заморили!
Сейчас хоть поплотнее стал, а когда приехал — чего творилось? Как спичка
худущий был!
Джисон, раскрасневшись, от ее слов, невольно коснулся своего живота —
неужели, ба права, и он поправился? Вот черт, надо было заниматься на
стадионе активнее, бегать хотя бы по вечерам, а не от случая к случаю! Он
сказал об этом вслух, и нуна звонко рассмеялась. Затем ее лицо замерло,
любопытный взгляд устремился куда-то поверх его макушки. Джисон обернулся.
263/286У калитки стоял Уджин и неловко махал ладонью.
Нуна слегка подтолкнула в спину:
— Иди, попрощайся с другом, — затем добавила то, отчего Джисону сделалось
дурно: — И напомни ему, пожалуйста, чтоб не забыл вернуть наш велосипед.
Джисон поздоровался с хёном с непередаваемым чувством неоднозначности и
смущения. Они присели на лавочку у забора — кроны над ними шумели от
холодного ветра, пахло вокруг скорым дождем и горечью скошенной травы.
Прямо перед ними у открытого багажника мама и бабушка громко спорили, как
вместительно уложить сумки, и ничего при этом не помять. В голове, казалось,
лопалось множество мыльных пузырей, и на язык ни одно слово не шло. Уджин
посмотрел на него украдкой.
— Ух ты, вот это суета, — начал он так, будто видел Джисона впервые и сейчас
неуклюже начинал знакомство. — Собираетесь куда-то? — Джисон равнодушно
ответил, куда. Уджин невесело усмехнулся: — М-да… как же скверно всё вышло.
— Ой, да брось, хён, — в голосе прозвучала некоторая едкость. — Я же всё равно
сую нос, куда не надо, так какая разница?
— Это очень плохой настрой, — Уджин развернулся к нему всем телом, но
посмотреть ему в глаза не хватило храбрости. — Ни в коем случае не слушай ни
меня, ни Чана. Ты ни в чем не виноват и никогда не был, идет? Здесь только я
капитально опрофанился, потому что… да, ты всё верно сказал, я думал только о
себе и о том, каким плохим другом я стану, если промолчу.
— Поздравляю, хён, ты стал даже хуже, чем себе представлял.
— То, что я натворил… мне действительно жаль. Ты правильно сделал, что не
сдержался вчера. Прости, если сможешь.
Прозвучало язвительное «пфф», и Джисон закатил глаза. Может Уджин и
признал свою вину, но многое ли это поменяет?
— Чан-хён с тобой не согласится. Я ведь бешу его. С самого начала бесил,
скажешь нет?
— Не принимай его слова только на свой счёт, — от этого ответа кольнуло
обидой ещё ощутимее.
— Как тебя понимать? — Джисон прошил его холодным взглядом, но лицо
Уджина никак не поменялось. — Ты забыл, что он сказал? Наша с Минхо-хёном
«лавстори» ему резьбу сорвала! Он же буквально выгнал меня.
— Всё я помню, поэтому и говорю: дело не только в вас двоих, — тут он
медленно выпустил воздух сквозь плотно сжатый рот, его пальцы громко
хрустнули. — Когда ты ушел, я подумал, что у меня получится всё замять, но
вышло только хуже. Мы крупно с ним поссорились, пожалуй, впервые за все
время нашей дружбы. Он сказал, что ему нужно о многом подумать, потому
сегодня утром уехал с дедом на озёра. Полагаю, на три дня точно.
— Попутного ветра, значит, — Джисон отрешенно глянул на сине-розовое небо.
264/286Руки сами по себе теребили застежку рюкзака, то открывая, то закрывая
кармашек. — Мне уже плевать. Я просто хочу спокойно уехать.
— Ни о чем не жалея?
Образовалась неприятная пауза. Уджин поймал его, и ничего другого не
оставалось, кроме как признать, что ему самому на самом деле нет, ни в коем
разе не плевать и никогда не будет. Пальцы в очередной раз расстегнули
кармашек рюкзака, но Джисон не закрыл его обратно, вместо этого запустил
руку внутрь — где-то там среди ключей и разной мелочевки должны быть
огрызок карандаша и завялившийся чек.
— Дай мне свой номер, — он протянул их Уджину. — И адрес вашей общаги.
Встретимся может. Не знаю. На всякий случай, — пока хён старательно выводил
буквы на коленке, Джисон вспомнил, что у него есть одна вещь, которую
неплохо бы вернуть. — И вот ещё. Отдашь Чан-хёну, когда он вернется?
Уджин взял в руку черную записную книжку. Джисон хотел перед отъездом
попросить об этом нуну. Как хорошо, что появился более подходящий для этого
Уджин.
— Откуда она у тебя? — хен с любопытством пролистал ее. Джисон ответил, что
Чан дал позаниматься ещё на первом уроке гитары, а потом о ней забыл. — Любопытно. Слушай, а может оставишь у себя? Звучит странно, конечно, но
это похоже на знак.
— Знак, что я стану гениальным автором песен? — Джисон улыбнулся от своих
же слов — звучали они глупо.
— Знак, что Чану повнимательнее надо смотреть за своими вещами, — Уджин
тоже смягчился лицом. Он тепло хлопнул по плечу и встал с лавочки. — А если
серьезно. Не бросай гитару, Джисон. Ты хорош, действительно хорош. У тебя
есть и голос и талант, — затем без ужимки добавил: — И Минхо считает так же.
Джисон совершенно по-дурацки заморгал. Обиду на весь мир как ветром сдуло,
осталось только что-то сладко-трепетное, расцвело на щеках красным.
— Он так тебе сказал? — Уджин кивнул. Минхо-хен подобное озвучивал редко, в
его характере — держать мысли при себе, от того похвала от него казалась
Джисону самой драгоценной и самой правдивой, казалась даже правдивее слов
Уджина — таких же не менее приятных и абсолютно не льстивых.
— Тебе, наверное, уже пора? — после слов хёна Джисон немедленно встал.
За спиной Уджина у закрытого багажника курил отец и в ожидании поглядывал
в их сторону. Дым от сигареты сносило на бабушку, от чего та бухтела и
откашливалась. Мама нашлась на переднем сиденье. Нуна о чем-то с ней
говорила через опущенное стекло.
— Грустно, что мы прощаемся на такой недружественной ноте, — Уджин
протянул ему руку. — Но ведь дружба… дело наживное, верно?
— Наживное, — Джисон слегка улыбнулся и пожал в ответ.
265/286— Хорошей вам дороги, — калитка со скрипом закрылась, и Уджин исчез среди
узорчатых вечерних теней. Отец сделал последнюю затяжку и затоптал окурок.
Они остановились на заправке, когда мама забеспокоилась: «А все ли мы взяли?
Ничего не забыли?». Даже сейчас, когда казалось бы ещё светло, вывеска
заправки светилась резким неоном. Дверь хлопнула, и отец ушел на кассу.
Джисон на короткую секунду представил, что там у стойки, рядом с огромным
холодильником, отца рассчитывает Минхо, что, если сейчас выйти из машины,
можно попрощаться с ним еще раз. Мама прервала его тоску, когда повернулась
с переднего сиденья.
— Тебе не холодно? Сегодня очень ветрено.
Он даже не посмотрел на нее, только покачал головой. Совсем не хотелось
говорить с ней, насколько бы заботливо она себя не вела, что-то необратимо
сломалось в их и без того шатких отношениях. Отвернувшись, она то и дело
бросала на него взгляды через зеркало и не прекращала попыток завести
разговор.
— На днях в парке пересеклась с Кёну-щи. Узнала от нее, что Сынмин всё же
поступил в медицинский, представляешь? Упорный мальчик, я знала, что у него
получится. Встретишься с ним завтра, он, наверное, так соскучился по тебе.
Джисон на это бесцветно хмыкнул. Должно быть, теперь мама Сынмина кусает
локти — её сын выбрал медицину ей на зло. Когда Джисон наконец с ним
увидится, друг сильно расстроится, ведь подарок на день рождения, те белые
конверсы остались у бабушки, отстирать их до изначальной белизны не удалось.
Отец тронулся с места. Исчезли лампы заправки. Впереди запетляла черная
трасса, по бокам которой бесконечные поля волнились светлой охрой и сочной
зеленью. Захотелось напоследок подышать этой красотой, но быстрый поток
грубо ворвался в глаза, вызвав слезы, так что стекло пришлось поднять.
Родители обсуждали какие-то рабочие вопросы, говорили о предстоящем
осеннем отпуске, о бытовых делах, которые не требуют отлагательств. Как же
это непривычно, подумалось, вся эта городская круговерть.
«В деревне я сильно разнежился и многое позабыл».
Отец отпил кофе из непроливайки. Настроение у него ни плохое, ни хорошее.
Мама тоже выглядела по большей части нейтрально. Так что Джисон именно
сейчас решил признаться, что его документам и телефону каюк. Именно сейчас,
когда у матери острая нужда искупить свою вину, а его самого — недостаточно
снедает стыд. Удивительно, но его никто не ругал: отец сказал слегка досадно,
что с ним одни убытки, а мама ошарашенно спросила, как так получилось.
Джисон придумал легенду на ходу, но озвучить ее не успел. Машина
неожиданно сбавила скорость, и отец с удивлением кивнул на дорогу:
— Это что?
Джисон просунул голову вперед. То, что сбило с толка отца, оказалось
мотоциклом, брошенным ближе к краю насыпи. Его владелец нашелся сразу
266/286же — темная невысокая тень с массивным рюкзаком на спине шла далеко
впереди. Машина быстро нагнала ее, и отец, притормозив, спросил через
опущенное стекло, нужна ли помощь. Джисон плохо видел, кто там стоял, и
слышал тоже плохо — неизвестный говорил очень тихо, а высовываться и
разглядывать было бы совсем неприлично. Впрочем, долго гадать не пришлось.
Некто обошел машину спереди, и Джисон с ужасом узнал во владельце
брошенного мотоцикла Со Чанбина.
Тот был ошарашен не меньше, и его широко распахнутые глаза это не скрывали.
Когда он уселся на пассажирское сиденье, с его волос и складок одежды
посыпалась дорожная пыль. Джисон вжался в свой угол, полный отвращения и
непонимания.
— Как так угораздило-то? — отец мягко повернул на развилке.
Чанбин ответил равнодушно и гнусаво, будто у него заложен нос:
— Мотор заглох.
Их новый попутчик всем своим видом выражал, что предпочел бы ехать без
лишних расспросов. Джисон предпочел бы прямо на скорости вышвырнуть его
вон.
— Не страшно бросать так? Скинул бы хоть в кусты, а то найдется кто-нибудь,
утащат ведь. Не починят, так на запчасти разберут.
Чанбин ограничился отрешенным: «Не страшно». Отец, уловив его настрой,
больше ничего не спрашивал. Однако тут его место заняла мать — она прошлась
по Чанбину цепким взглядом и поинтересовалась с вежливым беспокойством:
— Всё в порядке? — Джисон только сейчас заметил, что Чанбин держался одной
рукой за ребра, пока другой прижимал к себе рюкзак. Его губы слегка кривились
от боли. — Может вначале в больницу?
Чанбин мотнул головой и просипел:
— Нет, мне нужно на вокзал.
Никто не стал его переубеждать. Родители вернулись к беседе, а Джисон
уткнулся в окно. Казалось, что либо машина ехала уже не так быстро, либо
время конкретно внутри салона замедлилось, как на зло. Чанбин, отвернувшись,
тоже со всех сил притворялся, что Джисона рядом с ним не существует, и это
бесило даже сильнее их отвратительного соседства. Джисон был готов
прожигать его ненавистным взглядом сквозь отражение в стекле до самого
победного, но тут из рюкзака Чанбина выпала бумажка и скатилась куда-то в
ноги.
Боже, какая же жестокая ирония, что они буквально в локте друг от друга, что
родители понятия не имели, что помогли тому, кто не так давно от души побил
их сына. Если бы представился какой-то волшебный случай, и они остались в
салоне одни, Джисон немедленно высказал бы всё, что о нем думает, вывалил
бы на него всю скопившуюся за это время желчь. Да, это мало что поменяет, но
хоть на чуть-чуть станет легче. Судьба будто в насмешку столкнула их
напоследок, оставалось только злиться и думать, за какие грехи.
267/286Не прошло и сорока минут, как отец достал из бардачка пачку сигарет. Чанбин
повернул к нему голову резко и голодно, будто гончая, учуявшая след. Упавшую
бумажку он не заметил, увлеченный тем, как щелкает зажигалка.
— Не могли бы вы, — Джисон немного прифигел, услышав его вежливый тон.
Когда нужда берет за жабры, и не так запоёшь, — угостить меня одной?
Мама, что в этот момент искала нужную радиостанцию, настороженно замерла.
Отец, выдержав неуверенную паузу, спросил:
— А сколько тебе лет, парень? Восемнадцать хоть будет?
— Двадцать.
Пачка сигарет и зажигалка без вопросов были ему вручены. Мама вытаращилась
на отца с немым возмущением. Тот только пожал плечами:
— Что? Не четырнадцать и ладно, — затем вновь обратился к Чанбину: — Только
наружу дыми и на сиденья не стряхивай.
Джисон на месте отца не дал бы даже окурка. Стекло опустилось, и тело вновь
обдало холодным потоком.
Когда впереди замерцали огни городка, Чанбин заметно засуетился. Его рука
ещё прижималась к рёбрам, а коленка в нетерпении скакала, будто он был готов
выскочить прямо на ходу. Когда машина притормозила у вокзала, он пулей
вылетел из салона, даже не сказав спасибо. Мама немного повозмущалась на
этот счет, а отец только рукой махнул, мол, опаздывает человек, с кем не
бывает?
Дышать в салоне стало в разы легче. Джисон почувствовал на лбу испарину и
попросил у мамы влажные салфетки. Тогда он и вспомнил о потерянной
чанбиновой бумажке.
Он метнулся рукой под сиденье и обнаружил, что это не просто бумажка —
плотная картонка, сложенная в четыре раза. Под центральным изгибом
убористым почерком значился какой-то адрес. Другая сторона картонки
чувствовалась гладкой. Джисон перевернул ее, и ненависть с новой силой
забурлила в нём.
Хенджин смотрел с фотографии с легкой улыбкой на лице, красиво причесанный
и румяный. Догадки сменяли одна другую, но предчувствие подсказывало, что
адрес этот скорее всего сеульский, что Чанбин так спешил, потому что рвался
именно туда, иначе зачем ещё ему эта фотография? Джисон разорвал её без
замешек и сожалений, с одной лишь мыслью, что его грела:
«Я сорву этим ублюдкам их долго и счастливо».
Окно опустилось достаточно, чтоб он мог просунуть руку наружу. Вдоль дороги
уже зажглись фонари, словно нити жемчужных бус, а небо окрасилось в серо-
фиолетовый. Мимо пронеслась грузовая фура, обдав грязным ветром. Джисон
разжал кулак, и клочки унесло далеко назад, к зелено-желтому полю.
Примечание к части 268/286