Примечание к части я уже писала в инсте, как я рада видеть ваши отклики, но
все равно скажу еще раз: я вас безмерно люблю, спасибо за отзывы и за ваше
ожидание, это очень важно для меня...
глава не радужная, в первые пишу такой... текст.
не могу сказать, когда будет продолжение, сейчас очень много дел навалилось.
КОФЕ - м. и ср. род! Не нужно править это. Спасибо.
15. Отвратительный пранк
— Как баба психуешь, — Чанбин раздраженно цыкнул. Он теребил в
руках свою кепку, по-хозяйски рассевшись на кровати, словно это его дом и ему
решать, как правильно психовать.
Хенджин разместился на широком подоконнике и выглядел предельно
озабоченным. Сквозь заклеенные газетными листами окна просачивались
вечерние лучи — спина под футболкой грелась, как и вся комната. Эта часть
дома всегда на солнечной стороне. Так он сказал маме, прежде чем залепить
стекла, и эта полуправда без препятствий прижилась в ее голове.
— Если я сказал, что всё под контролем, значит так и есть. В клубе было полно
моих ребят, так что не еби мне мозги. Я сюда не за этим пришел.
— Я знаю, зачем ты пришел, — Хенджин звучал насмешливо. — Пока не
разберёшься со всем — трахай суку своего брата. Мне кажется, прошлый раз
тебя ничему не научил.
Чанбин поджал злобно рот. Он знал — Хенджин блефовал. Они не встречались
здесь порядка трех недель, а теперь отец, наконец, уехал. Хенджин молча
изнывал и таращился на Чанбина голодным взглядом, так, будто действительно
хотел его сожрать.
— Бля, может там и был кто-то, — Чанбин встал с кровати. Скрипнул матрас, —
но что он мог увидеть? Фонарей нет. И ты укуренный был, забыл?
— Ну да, — Хенджин мерзко хохотнул. Чанбин хоть и выглядел грозным,
макушкой едва дотягивал до носа. — Тебя бы точно не заметили — ты же
мелкий, возможно, тебя приняли за девчонку. Это ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что было бы неплохо въебать тебе по зубам, — теперь очередь
Чанбина блефовать: он может и бил Хенджина, но лицо никогда не трогал. — У
тебя есть идеи, кто там был? Назови имя, я сам разберусь.
Хенджину точно тогда не померещилось, он мог ясно мыслить даже
обдолбанным. Но свои подозрения стоило подтвердить, и Хенджин сделает это
сам, без помощи чужих кулаков и непробивной тупости. Пусть Чанбин и дальше
считает его чересчур мнительным, плевать, главное перестраховаться.
— Нет, идей ноль, — панически страшно, и потряхивает от осознания того, что
их действительно могли разглядеть, но врать выходит с возмутительной для
себя легкостью. — В любом случае, я выясню. И я буду очень признателен, если
ты перестанешь выколачивать деньги из нищего Дэхви и займешься чем-то
более важным.
161/286— И чем?
— Кто знает, — Хенджин призывно раздвинул колени. Домашние трико
натянулись посередине.
Чанбин никогда не позволял ему быть сверху, но всегда отсасывал, если
Хенджин попросит. Перебирая жесткие черные волосы, прижимая его голову к
самому паху, Хенджин нежно ворковал сквозь тихие чмокающие звуки, называл
Чанбина «хорошим мальчиком». Чанбин ненавидел это обращение, он говорил,
что чувствует себя безропотной шавкой. Но при этом работать не переставал.
Хенджин давал ему себя трахать, но за спиной всегда держал кнут. Не будь он
таким осторожным, Чанбин при первой же возможности убил его.
Собственно, почти так и вышло. В выпускном классе средней школы Хенджин
проводил с ним профилактическую беседу, а потом на выходе из корпуса
шестеро старшеклассников сомнительного вида завели Хенджина в подворотню
и испинали до полусмерти.
Всё это поросло быльём и стало уже неважным, ведь сейчас Чанбин покорно
трудился у него между ног. Но их первый раз Хенджин будет помнить до самой
смерти.
Их ужасный первый раз, когда Чанбин, выписавшись из отделения токсикологии,
в конец озверел. С его стороны произошел просто апофеоз безумия, потому что
начинал без предупреждения, без подготовки, а прелюдия были откровенно на
отъебись. Хенджин метался от режущей боли, вгрызался зубами в ребро
собственной ладони. Он тогда плакал, как никогда прежде, и совершенно точно
видел, как под веками звезды выстреливают в разные стороны. Чанбин,
ненадолго остановившись, сказал, что на его члене кровь. Хенджин со всей силы
долбанул ему ногой по плечу, затем принялся бить куда придется, лишь бы
скинуть с себя. В кровати началась настоящая драка, Хенджин хныкал, скулил,
отбивался, а Чанбин давил как танк. По итогу он крепко вжал в матрас и взял
снова с тем же животным остервенением. Хенджин сквозь слезы терпел, не
теряя надежды когда-нибудь поиметь Чанбина точно так же.
Простынь потом пришлось обрызгать шоколадным молоком, чтобы скрыть кровь.
Мать поверила в то, что ее сын действительно неудачно открыл бутылку, сидя
на кровати. Она вообще женщина глупая, до самого последнего не
догадывалась, почему Хенджин так часто менял постельное белье, почему так
спешил в комнату после школы, почему обклеивал стекла и никогда не закрывал
окно, даже в дождь.
На следующий день Хенджин в школу не пошел. Врал, что сильно хандрит, а по
факту даже в туалет по-человечески сходить не мог — только через
унизительную боль, со слезами злости на щеках. А когда более-менее пришел в
себя, врезал Чанбину с размаха по лицу. Он запомнил, как этот хрустящий звук
держался эхом больше трех секунд в пустом классе. Чанбин тогда сказал, что
рука у него тяжелая, как из чугуна, что от удара чуть не соскочила челюсть.
Хенджину этот ответ понравился.
Вместе с первым разом в памяти всплыл самый фееричный проёб его жизни, что
циклично повторился после выпускного. Если не поговорить с Хан Джисоном в
ближайшее время, последствия грозились быть такими же масштабными.
162/286Всё началось с писем. На его школьном шкафчике их было стабильно больше
десяти штук. Девочки одно время приклеивали розовые конверты к
металлической дверце скотчем или цветастым пластырем, а когда письма
принялись отклеиваться и падать на пол, Хенджин сделал для них специальный
кармашек из картона. Девочки нашли это очень трогательным и писать стали
еще с большей частотой. Хенджин всегда забирал конверты, когда в коридоре
было не протолкнуться. Так все видели, какой он чуткий и неравнодушный
парень, как он подолгу с неприкрытым интересом рассматривает бумагу
пастельных оттенков.
С надписями по типу:
«От кого: ____» — обычно, прочерк или чьи-нибудь сокращенные имена.
«Кому: Хенджин-оппа»
или
«Милому Джинни», «Принцу Хвану», «Моему солнцу», «Любви всей моей жизни»
и так далее по приевшемуся списку.
Временами приходили послания даже от нун, и это при том, что старшие классы
обучались в отдельном корпусе. Хенджин, которому подобное безусловно
льстило, аккуратно складывал пачку писем в рюкзак и шел на урок в приятном
расположении духа.
Уже дома, выуживая учебники и тетради, он не видел причины для улыбки.
Невскрытые письма отправлялись в мусорку вместе с кучей ненужных бумаг.
Однажды (как черт дёрнул) он решает нарушить привычный ход вещей. Новый,
покрытый блестками конверт сверкал у него в руке. Врученный на прошлой
перемене лично незнакомой девочкой. Она перед ним краснела, заикалась,
лепетала слова благодарности за что-то, а Хенджин отрепетировано улыбался и
кивал, отвечал мягко, словно был не против когда-нибудь встречаться с ней.
Всем им он привык давать надежду, находил в этом какое-то садистское
наслаждение. Под синим-синим небом он сидел на крыше школы и впервые за
долгое время вчитывался в содержание.
Под конец постскриптума Хенджин, задумавшись, залип на школьный двор, где
стоял обеденный галдеж. Ему писали, что он невероятной доброты человек,
самый ответственный и трудолюбивый, и от таких комплиментов без утайки
хотелось млеть и таять. Но он забыл, что это строчки влюбленной в него
девчонки, а все, кто в него влюблен, пишут только об одном. Здесь тоже — всё
по итогу свелось к его красоте.
Если спросить любого в школе: «Хэй, а знаешь, кто такой Хван Хенджин?»,
большинство ответит: «Конечно! Принца знают все».
Не «Тот высокий староста», не «Сын Господина Хвана», не «Тот губастый» и
даже на крайняк не «Жополиз». Никто его никогда не обзывал, не давал кличек,
никак не унижал — Хенджин сам неплохо справлялся. У всех на слуху только
«Принц», как железная аксиома, как перманентный маркер. И этот маркер
стирал его старания, достижения, внушал многим, что Хенджину по умолчанию
всё хорошо даётся. Хенджин любит себя и уважает, ему нравится чужое
внимание, но частенько его самооценка скакала как стрелка манометра — с
красного сектора прямиком до нуля и обратно.
163/286В такие моменты он неизменно думал о том, что хотел бы родиться
неприметным парнем, от которого не ждут сверх меры, который никому ничего
не должен. В такие моменты он начинал люто ненавидеть себя и свою
внешность, и в раздевалке спортзала на вечный вопрос от одноклассников: «Что
за диета такая, Хван?» он мысленно отвечал:
«Я не ем».
Рука мелко затряслась. Хенджин, крепко сжав челюсти, разорвал письмо в
клочья. Сколько же в его школе дур! Надо быть совсем тупой, чтобы думать, что
Хенджин в самом деле проникнется этими розовыми соплями и сломя голову
побежит на свидание ИМЕННО С НЕЙ. Никогда он больше не будет читать этот
омерзительный лепет.
Они все омерзительны.
«Как трупные черви на моем теле».
Сзади послышалось глухое бульканье. Хенджин поднял голову. Над ним
нависала фигура старшеклассника. Фигура держала в руках банку колы и шумно
пила через трубочку. Мгновенно мелькнули две мысли: «Что старшеклассник
забыл на крыше среднего звена?» и «Как много он видел?». Парень с трубочкой
во рту сел рядом.
Так Хенджин познакомился с Ли Минхо.
Первые их встречи проходили бессмысленно как и разговоры, которые
ограничивались простым: «Здравствуйте», «Привет», «У вас всё хорошо, сонбэ?»,
«Да, все хорошо. А у тебя?», «И у меня. Я сяду с вами?», «Садись».
Они неизменно пересекались под синим небом почти все жаркие дни: Минхо
каким-то образом переползал с крыши старшего звена к Хенджину, говорил, что
у него для этого есть свои лазейки, а Хенджин почти каждую перемену ждал его
наверху, почему-то взволнованный и лучистый. Часто обедали вместе — в
немногословности и умиротворении сидели на собственных пиджаках, делились
друг с другом едой. Минхо питался скромно, но более полезно, чем Хенджин, у
которого, по словам Минхо, в контейнере заячий паёк какой-то. Трудно не
согласиться — но к этой траве Хенджин за столько лет совместного проживания
с матерью уже привык. Однажды Минхо в приступе крайней озабоченности
насильно запихнул в него почти весь свой гарнир, потом пришлось бежать на
скорости света в туалет, чтоб всё выблевать.
Многие знали Ли Минхо как нелюдимого мутного типа. Сам себе на уме,
совершенно обычный, ничем не привлекал внимание. Когда-то давно, когда
Хенджин еще желторотым бегал по коридорам младшей школы, ходили слухи,
что отец Минхо уголовник и сейчас в бегах, а его мать давно в разводе и вроде
больная (Хенджин слышал, что шизофрения, но кто-то утверждал, что с головой
у нее всё в порядке, и это обычная астма). Среди старшеклассников эти слухи
приобретали множество разных и противоречивых подробностей, давно
забытых, поэтому на десять раз пересказанных и перевратых. Минхо не в угоду
злым языкам оказался очень умным и проницательным сонбэ. А спустя
некоторое время стал чутким и заботливым хёном.
С приходом холода крышу пришлось покинуть. Осенью они встречались у
164/286выхода из школы, шли вдоль облезлых деревьев и унылых улиц, спускались к
задворкам прямиком к старой гравийной дороге, где тонкая тропинка рассекала
желто-ленивое поле. Там Минхо клал на сухую траву свою синтепоновую куртку,
а Хенджин — бежевое пальто (мама потом спросит, откуда на спине столько
мусора), и оба ложились на спину, чтоб подержать друг друга за руки, чтоб
погреть лица в белых скудных лучах.
Хенджин временами смотрел на профиль Минхо — видел в нём нежную
таинственность и меланхолию, затем устремлялся ввысь и чувствовал себя
птицей. Не счесть сколько видов неба охватывал взгляд, сколько самолетов
взлетали перед ним, а сколько садились. Не счесть сколько раз Минхо тыкал
пальцем вверх в облака, искал среди грязной ваты перелетных птиц или
выдуманные им ребяческие образы. Хён иногда приносил яблоки, светло-желтые
и круглые, как осеннее солнце, и Хенджин приносил тоже — только зеленые и
гладкие, потому что мама других не покупала. Встречи на поле, о которых никто
не знал кроме них двоих, становятся для Хенджина чем-то вроде передышки
перед километровым забегом.
В один день, провожая Хенджина до дома, Минхо признался, что впервые за
много лет чувствует, что хочет по-настоящему дружить с кем-то. А Хенджин не
знал, что ответить. Лишь улыбнулся ему сладко и ложно, получив в ответ уже
привычный взгляд, полный отчаянной мольбы. Хенджин тем вечером крепко
задумался: с ним дружит куча людей, и, если Минхо уйдёт от него, многое ли
изменится? Минхо к нему дышал неровно, а Хенджин в этом смысле вообще не
дышал. Минхо нуждался в друге, а Хенджин нуждался только в себе самом и
чужом обожании, хоть и ненавидел и то и другое. Казалось бы, думать тут не о
чем.
Однако.
Минхо стал первым, кого Хенджин пригласил к себе домой. Само собой, в тайне
от матери и не через парадную дверь. Хён опасливо постучался в окно, заполз
неуклюже по черепице под тихий смех, впуская в комнату ночной холод. Он
вздрагивал каждый раз, когда мама шла по коридору, боялся, что в случае чего
спрятаться негде. В такие моменты он казался кроликом на грани сердечного
приступа, и Хенджин временами специально пугал его, чтобы вновь увидеть
этот нервный блеск в глазах. Забавно получалось. Смешно. Минхо тоже над
собой смеялся, когда понимал шутку, но вымученно, словно понимал не только
шутку, но и ее мотивы, и от этого становился еще более затравленным.
Той ночью Минхо спросил: «Зачем ты рвал письмо на крыше?» и этим ввел в
ступор — после его вопроса Хенджин больше не чувствовал себя хозяином
положения. Репутация могла пострадать, расскажи Минхо кому-нибудь. Но хён
претендовал на дружбу с ним, стало быть трепаться об этом ему нет нужды. К
тому же, кому он мог рассказать? Насколько Хенджин знал, у него был только
один друг, и тот на год старше. Ким Уджин, нападающий волейбольной
команды, популярный среди старшеклассниц и, по словам многих, парень с
доброй душой. Бывало на физкультуре Хенджин видел, как он разогревался
вместе с командой на другом конце стадиона, и в ту секунду, когда на трибунах
рядом с волейбольной площадкой появлялся Минхо с блокнотом в руках, Ким
Уджин становился самым ненавистным человеком на земле без объективной на
то причины.
Минхо всё еще пытливо смотрел на него. Хенджин сглотнул ком неуверенности
165/286и рассказал всё как есть — о чем думал в тот момент и чего боялся. Минхо был
похож на человека, которому важна правда. Хенджин ни разу не соврал, но
решил потом выдавать правду строго по карточкам.
О себе Минхо говорил неохотно, да и спрашивать его не хотелось. Он виделся
именно тем желанным образом, образом без излишеств и достоинств, который
Хенджин не выносил, потому что завидовал.
Через несколько недель такого общения Минхо как обычно ждал его у выхода из
школы. С двумя коробочками персикового сока, в качестве очередного
подношения угощения. Но, встретившись взглядом с Хенджином, что громко
смеялся в компании одноклассников, передумал махать рукой, превратился в
невидимку и ушел домой один. Чтобы после не попадаться на глаза.
Хенджин с его исчезновением перестал вспоминать о крыше под синим небом,
где они делили обед, о холодном поле, об острых уголках рта хёна, когда тот
улыбался. О его глазах, что светились дружелюбием и симпатией.
Отец вернулся из месячной командировки, и думалось теперь только о том, как
не свихнуться. Всё то время без него, размеренное и непозволительно
спокойное, грозилось аукнуться и сыну, и матери.
Столько вкусной еды мама не готовила даже на день рождения. В последний
раз Хенджин так ужинал перед отъездом отца в город. Он смотрел на мясо в
своей тарелке и хотел его съесть, затем сглатывал слюну и чувствовал, как
желудок скручивало спазмами от одного только запаха нормальной пищи. Но
если он не сдержится, закашляется или хоть немного сморщит нос, огребет по
самое не балуй.
Хенджин часто пил чай и в целом клевал как птичка. Отец спокойно жевал.
Мама по правую руку от него по глотку пила домашнее вино и глаза от тарелки
старалась не поднимать. Хенджин железно знал — отец не просто молчит, он
медленно набухает, как грозовая туча. Обычно он начинал злиться на работу
или глупых работников, и Хенджин молился богу, чтобы сегодня пронесло так
же — пусть жалуется воздуху на погоду, машину и дороги, на цены или друзей
из пивнухи. На что угодно! Да хоть на этот ужин. Вино из графина скоро
кончится, и маме не поздоровится, если она не заметит это раньше, но какая
разница, если тайфун Хенджина не заденет?
Мама словно прочла его мысли. Взглянула быстро и опасно.
— Как дела в школе, милый? — спросила. — Порадуй папу новостями.
Тема любезно задана, теперь бы вывести ее на что-нибудь безобидное и уйти к
себе. Хенджин мог злиться сколько угодно, но сейчас отец, прикинувшись
заинтересованным, прекратил жевать. Мама требовательно кивнула.
— У меня все хорошо, как и всегда, — начал он. — Недавно классом участвовали
в волонтёрской акции, помогали на участках. На днях учитель попросил меня
быть жюри на конкурсе чтецов. Я согласился. Через неделю намечается
выставка работ художественного кружка. От нашего класса идет Дэхви, а я —
— Ли Дэхви? — перебил отец и опасно сверкнул палочками, вернувшись к еде.
На дела в школе ему заметно плевать, и это лучшее, о чем можно мечтать. —
166/286Сосунок Хёнджуна? Что он забыл у вас в школе?
— Он перевелся к нам в этом месяце, — и с первого дня не переставал виться за
Хенджином хвостиком. — Его школу скоро закроют на ремонт.
— Значит подсуетился заранее? — тихо усмехнулся и запил веселость вином.
Мама тут же услужливо подлила еще. — Я слышал, его задирают часто, —
Хенджин кивнул. Есть не решался, пока отец говорит. — Оно и понятно. От
мамкиной юбки ни на шаг. Вот и вырос нежным, похожим на женщину.
Его въедливый взгляд прошелся по лицу, на мгновение уперся в нос, затем в
губы. Хенджин сжал рот в полоску и слегка шевельнул ноздрями, как бы давая
понять, что чувствует его недовольство.
«Да, именно так смазливо выглядит твой сын. Пялься сколько хочешь».
Мать тихо кашлянула в кулак. Отец скривился, словно этот звук как-то уязвил
его, но Хенджин знал, что отвратен ему не случайный кашель, а собственный
сын. Вспомнилось, как однажды отец инициировал ссору с матерью на этой
почве. Из их комнаты слышались шлепки и рёв, что Хенджин вполне может быть
и не от него. Спустя время, когда в четырнадцатилетнем Хенджине начала
прослеживаться родовая черта Хванов — чрезвычайно высокий среди
сверстников рост, эта тема перестала быть актуальной, а мама из гулящей
женщины превратилась в просто женщину. Но Хенджин всё равно с разной
периодичностью ловил на себе эти немые подозрения. Отец считал, раз мужик
из сына никакой, то пусть мозгами работает, хоть с поступлением проблем не
будет. Вот Хенджин и работал, дотошно, до выработанного перфекционизма в
учебе, по итогу получив обязанности старосты.
— Присматривай за ним тогда, — Хенджин моментально поставил галочку.
Свежая газета зашуршала в цепких руках отца. — С тебя не убудет, а я потом не
хочу снова слушать нытье Хёнджуна о том, какой его Дэхви хлюпик. Друзьям же
помогать надо, да?
Отец, опустив взгляд на первую полосу, посмеялся сам над собой. Потому что Ли
Хенджун не был ему другом, а Ли Дэхви не был другом Хенджину. Лицемерие
тоже родовая черта Хванов.
Хенджин вернулся к еде (к размазыванию еды по блюду), а мама всё-таки
получила крепкий подзатыльник за пустой графин. Она сидела пристыженная с
опущенной головой некоторое время, но вдруг посреди десерта зыркнула на
Хенджина с блеском злорадства в глазах, так, словно, видела в его погибели
последний для себя шанс.
— Сынок, я слышала, — начала и замолчала на полуслове, чтобы заинтересовать
отца. Тот глянул на нее из-за газеты, — что ты водишь дружбу с Ли Минхо.
Милый, это правда?
«Правда. Как и то, что Ли Минхо был в моей комнате, сидел на моих вещах,
держал меня за руку и полночи лежал со мной в одной кровати. Теперь можно я
уйду к себе, наконец?».
— Нет, я не дружу с ним, — Хенджин посмотрел на свои руки. Те едва заметно
тряслись и стали белыми как фарфор.
167/286— Многие ребята видели вас вместе после школы, — Это был железный
аргумент. Грудь сжалась, легким стало тесно. Господи, лишь бы отец не трогал
руки и ноги. Завтра физкультура, под рубашкой нужна футболка. — У Минхо
очень нескромная мать. Я так волнуюсь за тебя.
«Лгунья. Ты просто решаешь свои проблемы за мой счет».
— «Нескромная» слабо сказано, — отец жевал так яростно, словно мама Минхо
серьезно мешала ему жить. — Скорее «сифилисная» — давала всем направо и
налево. Девчонку родила не пойми от кого. Ты ее хоть раз видел? — Хенджин
сказал, что нет. — Глухонемая, недоразвитая. И сын у нее с придурью, пьет,
курит, слышал даже, что ворует. И какого хрена, скажи мне, ты водишься с этой
падалью? У тебя своих дел мало, приключений захотелось?
— Нет, — сердце в ушах всё бухало и бухало по нарастающей.
Отец еще с раннего детства привил ему простую истину, и в такие моменты в ее
правдивости не приходилось сомневаться. Мир делится на тех, кто бьёт, и тех,
кого бьют. Хенджин категорически не хотел быть вторым. Мать тоже — она на
него больше не смотрела. Вечер обещал быть интересным.
Но всё обошлось. Отец ограничился только ударом ладонью по голове.
Наверное, его смягчили оценки в табеле — всё идеально, даже при огромном
желании не придраться. За подобные косяки, когда репутация рисковала
подмочиться, Хенджина в пятом классе таскали за волосы и прижимали лицом к
тетрадям, но сейчас Хенджин вырос как в длину так и в глазах учителей. После
подобных трепок мама всегда приходила к нему в комнату, обнимала его,
плачущего, говорила: «Всё хорошо. Всё хорошо. Ничего особенного не
произошло, мой милый. Совсем-совсем ничего. Давай постараемся, ладно? Ты же
у мамы хороший мальчик, да, Хенджин-а? Скажи это, Хёнджин-а».
И он сквозь сопли и хныканье говорил, что да, он постарается, обязательно
постарается, чтобы не огорчать больше мамочку. Ведь ей прилетало сильнее,
чем ему. Нередко он маленький слышал болезненные вскрики и плач внизу в
родительской комнате.
В точности как сейчас. На часах почти полночь, и он на грани сна слушал, как
отец колотит мать. Хенджин не собирался вскакивать с места, бежать вниз и
заступаться.
«Здесь же каждый сам за себя, да, мамочка?».
Временами Хенджин смотрел в глаза Дэхви и видел в них нескрываемый
фанатизм. С капелькой холодного расчета. Новенький угождал Хенджину во
всем, потому что жил по тому же принципу и категорически не хотел быть
вторым. А еще Дэхви любил не только подлизывать. Он вынюхивал буквально
обо всём, что могло сыграть ему на руку и хоть как-то защитить. В будущем за
эту опасную пронырливость Чанбин сломает ему челюсть, а отец скажет, что
присматривать за Дэхви себе дороже, и накажет Хенджину больше не иметь с
ним дело.
— Мне о-о-очень страшно. Я еще не был в корпусе старших, — Дэхви сидел за
одним столом, куксил лицо и пил из стаканчика Ынги. В столовой стоял
168/286привычный шум и душный запах тушеных овощей. Хенджин силился привыкнуть
к нормальной еде, хоть и знал, что, когда отец уедет, мать снова начнет
готовить одну траву. — У нас, знаете, в школе только два корпуса было.
Поэтому всех выпускников отправляли доучиваться в школу Хенджина. Дэхви не
мог об этом не знать, он специально строил из себя дурачка, потому что
понимал — чем он глупее, тем очаровательнее выглядит. И тактика работала,
весь класс принял новенького в первый же день, и у Хенджина заметно
уменьшилось количество писем. А Хон Ынги, один из самых известных и
обеспеченных в школе, в начале стал для Дэхви заботливым папочкой, что
сдувал с него пылинки, а затем заделался защитником, в котором затюканный
Дэхви так остро нуждался.
Ынги вообще темная лошадка: внук директора, активист, твердый ударник,
когда-то выдвигал свою кандидатуру на роль старосты. У него куча связей, и
среди старшеклассников своя устоявшаяся компания, что его признает и
уважает, а ребята помладше называют его «супер-хёном». (Хенджин спустя
долгое время задумается: Ынги с таким влиянием вполне мог отжать у Чанбина
лавры, но о стрелке почему-то никто из них не заикнётся, хоть подобная
конкуренция и будет приносить кучу проблем школе).
— Чего там бояться? Обычные старшеклассники, такие же люди как и мы, —
Ынги смотрел с улыбкой, как Дэхви ест его кекс. Хенджин молча надеялся, что
когда-нибудь этот тошнотворный броманс развалится.
— У меня слишком сырые работы. У тех сонбэ, наверное, в сто раз лучше. А вдруг
меня засмеют? — Дэхви всё ныл. У его подноса лежала папка с рисунками на
выставку. Отличными рисунками, не такими уж и сырыми. Пусть Хенджин ничего
не смыслил в рисовании, но его не покидала мысль, что Дэхви прибеднялся
специально.
— Не нужно так переживать, хорошо? — Хенджин ему медово улыбнулся. — Чем
чаще будешь участвовать в жизни школы, тем скорее ко всему привыкнешь. Я
рядом буду и, если совсем плохо станет, разрешаю подержаться за мое плечо.
Новенький засмущался в ладонь и кивнул несколько раз. К величайшему
облегчению, Ынги закончил есть и собирался сходить с ним в туалет. Стулья
отодвинулись, заскрипели по полу. Кто-то окликнул Ынги со стороны выхода.
Тот, закинув рюкзак на одно плечо, озадаченно заозирался.
К их столику чуть ли не бегом бежали двое мальчишек на год младше. Они
торопливо поздоровались с Хенджином, затем обеспокоено попросили Ынги
выйти с ними в коридор, один даже вцепился в рукав его пиджака. Второй
уставился на Дэхви так, словно догадался о чем-то неприятном, и спросил:
— Вы же к нам недавно перевелись, да? — нервный кивок.
Те двое приблизились к уху Ынги, принялись о чем-то испуганно шептать. Ынги
молча и строго взял Дэхви за локоть, будто тот напакостил кому-то, и четверо
покинули столовую под вопросительным взглядом Хенджина.
На следующей перемене вся школа знала о скором переводе Со Чанбина. А через
урок появилась еще более неприятная подробность, из-за которой Дэхви
принялся бледнеть и потеть от страха. Со Чанбина действительно переводят, но
169/286не в старший корпус, как предполагалось, а оставляют на второй год. То есть
зачисляют в класс Хенджина. Вот так резко и абсурдно, посреди семестра. И
один бог знает, до какой степени этот чокнутый закошмарил свою школу, раз
меры приняли такие радикальные.
На выставку Дэхви не явился, девочки сказали, он плакал в туалете все полтора
часа. Хенджин извинился за его отсутствие перед организаторами и передал
папку с рисунками в нужные руки. В аудитории, где базировался
художественный кружок, находились от силы человек девять, плюс Хенджин,
плюс преподаватель, плюс две гипсовые статуи каких-то греков. Вокруг странно
пахло, будто жидкой извёсткой, было невыносимо скучно и неинтересно, но от
старосты требовалось посещение подобных мероприятий. Единственное, что
вызывало любопытство, — само здание, ведь по этим коридорам Хенджин еще
никогда не ходил, пусть корпус и соседствовал рядом, буквально соприкасаясь
крышами.
На стенах в рамах множество показательных картин, куча аппликаций из
лоскутов и даже парочка мозаик, кажется, из битой керамики. Одна серия
работ, исполненная в карандашной технике, зацепила живой динамикой,
Хенджин долго смотрел на то, как люди на листах, словно взаправду
шевелились, кто-то махал руками, кто-то бежал за мячом, кто-то смеялся, а чьи-
то волосы и одежду трепал ветер. Работы шли одна за другой, а в уголках
неизменно значились три буквы.
Хенджин никогда бы не догадался, чьи это инициалы, если бы Минхо сам не
подошел к нему со спины поздороваться. Он смущенно протянул плотный
зернистый лист, где Хенджин узнал себя, расслабленно стоящего у стены. Минхо
улыбался, словно всё то время, пока они не виделись, он скучал и ждал повода
вновь поговорить. Хенджин смотрел на лист в руке и думал о всех тех словах
любви, что копились на его шкафчике и копятся сейчас, думал о том, что больше
не видел в них ни ценности, ни смысла. Потому что Хенджина еще никто не
рисовал, и Минхо стал первым. Он вспомнил, как хорошо им было на крыше,
когда от жары приходилось снимать пиджаки и выправлять рубашки из брюк,
как трепетно проходили встречи на поле под холодным небом. Представилось,
как Минхо забирался к нему в комнату, слушал его, держа за руку, иногда
упирался лбом в плечо и сонно дышал.
Представилось — и в раз померкло. Хенджин посмотрел на лицо перед собой,
опустил взгляд на рисунок, затем оглянулся на прочие работы. Его внезапно
озарило. Минхо чертовски хорошо рисовал, и даже искушенным быть не надо,
чтоб понять — Дэхви со своей мазнёй и рядом не стоял. Будь Хенджин
внимателен с самого начала, это открытие не стукнуло бы по затылку так
болезненно.
Хенджин как маниакальный рассматривал себя, изображенного чем-то
грифельным и черным. Минхо нравились этот восторг и внимание к своему
творчеству, а Хенджину нравился тот факт, что Минхо талантливее всех прочих
рисовак из кружка вместе взятых. Внутренний голос важно выкрикивал
несуществующей аудитории: «Эй, вы, неудачники! Смотрите сюда — эти работы
нарисовал мой хён. МОЙ. Уяснили?».
Минхо обнял его с искренней радостью, спросил, как дела, всё-таки давно не
виделись. Хенджину очень хотелось поговорить с ним наедине, может быть
задержаться в его объятьях чуть подольше, сославшись на внезапный приступ
170/286веселости.
Радость пропала так же быстро, как появилась, слабо мигнула на прощание, как
бракованная лампочка в новогодней гирлянде. Хенджин помрачнел, когда к ним
подошли двое старшеклассников. Ким Уджин протянул руку для пожатия, то же
самое сделал Бан Чан. Оба они числились участниками в конкурсе чтецов среди
своего звена и грозились победить, потому что этих двоих еще никто не
переплюнул в стихосложении и исполнении.
Их выпуск нарекли Золотым не просто так — часть класса состояла в
футбольной команде, другая — в волейбольной, если какие-то ребята не
состояли ни там и ни там, то обязательно пели на конкурсах, рисовали
стенгазеты, разрабатывали проекты, словом, поднимали рейтинг школы в их
богом забытом районе.
Хенджину потребовалось огромного труда замотивировать свой класс на
высокую продуктивность — отец хотел, чтоб в будущем младшие тоже называли
его выпуск золотым. Сейчас приходилось дружелюбно улыбаться Ким Уджину и
Бан Чану. Лопаясь от кипящей злости. Не будь такой высокой планки, не
пришлось бы ради чьих-то ожиданий к ней стремиться.
Со звонком Хенджин попрощался с Минхо и его группой поддержки. Он
напоследок мазнул взглядом по работам хёна на стене, невольно отметив, что
парень, разминающийся вон на том верхнем рисунке чем-то похож на Бан Чана,
что стоял аккурат под этой работой. Это легкое наблюдение быстро исчезло,
растворилось в прочих мыслях. Но Хенджину придется задуматься об этом
повторно спустя полгода.
Минхо окликнул его в проеме, сказал, что будет ждать после уроков привычно у
выхода из школы. Хенджин счастливый кивнул ему.
У ворот Минхо действительно ждал его, радостный, полный предвкушения
продолжить их общение после такого перерыва. Хенджин тоже хотел этого. Во
всяком случае, он думал, что хотел, поэтому попросил Ынги, Дэхви и прочих
ребят, что шли с ним, выйти не через главный выход, а через боковой.
У Хенджина много своих дел, ему не нужны приключения. Ведь это его хён,
значит ему не составит труда подождать ещё.
— Со Чанбин. Приятно познакомиться, — и голос этот сочился отвращением, во
взгляде остром и цепком читалось безмолвное: «В гробу вас всех видел,
малолетки вонючие».
Учитель показал рукой куда сесть — ожидаемо в самый конец, словно, чем
дальше опасность, тем больше кажется, что всё в порядке. Ключевое слово
«кажется», потому что с Чанбином подобное не работало ни разу — Дэхви от его
вида покрылся пятнами и прекратил дышать, а остальные напряглись,
навострили слух, как стадо антилоп, учуявшая враждебный дух. Чанбин со
своего угла мрачно смотрел всем в затылки. Он еще не знал, что Хенджин не
имел ничего общего с антилопами.
На перемене Хенджину пришлось вводить «новенького» в курс дела, он
объяснял ему, где в школе библиотека, столовая, туалет, где учительская и
171/286спортзал. Выдал обязательные бланки, убедительно попросил потом их
заполнить и отдать класруку, либо ему, старосте, на худой конец.
Чувствовалось, как Чанбин тяжело разглядывает лицо перед собой, виделись
его нежелание заниматься этой рутиной, его сопротивление и в целом похуизм.
Хенджину не нравилась эта зыбкость, словно все усилия вот-вот пойдут коту под
хвост. Чанбин как необъезженный конь — только отвернись, и лягнет в спину.
Думается, сам он себя чувствовал кем-то страшным, важным и зубастым,
поэтому и хотел Хенджина загрызть.
Такую попытку он предпринял спустя неделю после перевода. За это время
успеваемость Чанбина сдвинула общую статистику вниз по горке. Он завалил
два теста по истории и один по литературе, а в субботу отказался продежурить
в классе. Именно тогда и произошел тот самый конфликт, который повлек за
собой долгие хождения по врачам и разбирательства на школьном совете.
Хенджин впервые участвовал в драке, хотя то, что произошло тогда, трудно
назвать дракой. Шестеро на одного — сущее безумие, без единого шанса на
спасение. Никто в лицо не бил, только в живот. Сначала кулаками, затем
ботинками, когда Хенджин рухнул на колени. Кто-то ржал в ухо и сально
отзывался о его внешности, кто-то, помнится, тушил окурок о рукав пиджака и
говорил, что было бы неплохо стянуть с него штаны и проверить — член там или
щель, кто-то бил бутылки в стороне, и звон стоял громкий и острый. А потом
спустя время, когда Хенджин почти потерял сознание от боли, послышались
маты и проклятья. Минхо спешил к нему на помощь, но не один — с Ким
Уджином. Они, к счастью или несчастью, оказались поблизости и вынесли
Хенджина оттуда, тоже прилично получив. Вынесли, чтоб после водрузить на
Хенджина вязкое чувство вины и неозвученный долг. Будь Минхо тогда один,
было бы легче пережить и смириться, потому что хен не имел нужного
авторитета, а потому страдал бы от побоев наравне, и Хенджин на этой почве,
возможно, вновь бы с ними сблизился. Вместо этого Уджин принял весь удар на
себя, как бы поставив перед фактом: «Будешь обязан мне до конца жизни,
староста Хван Хенджин».
Первые дни после случившегося тупая боль не позволяла встать с кровати, и
мама поднималась к нему три раза в день, кормила чуть ли не с ложки, за это
получала от отца, мол, есть захочет, сам спустится, нечего нянчиться, заживёт,
как на собаке. Хенджин не хотел есть, он целыми днями спал. Отец отчасти был
рад, что сын получил базовое понятие, что значит быть мужчиной, но не пустил
ситуацию на самотек.
В одну из бессонных и болезненных ночей в окошко тихонько поскреблись. За
стеклом сквозь белый тюль чернел сгорбленный силуэт Минхо. Он стучался
указательным пальцем и часто озирался. Хенджин смотрел на него из темного
угла кровати и не шевелился, не хотел открывать и не хотел хёна слушать. И
плевать, что Минхо мог свалиться на подмерзшую землю из-за скользкой
черепицы, плевать, что отец, у которого чуткий слух, мог услышать звуки
падения. Хенджин при любом раскладе выкрутился бы, соврал бы, что сам не
знает, зачем этот тип ломится в его комнату. Минхо прижался ребром ладони к
стеклу и прищурился, затем задумался о чем-то, аккуратно развернулся и исчез
внизу. Хенджин раздраженно фыркнул, с тихим стоном перевернулся к стене.
Пусть валит к своему Уджину, думал он, пусть суетится над его ранами, сам во
всем виноват, мог бы заступиться в одиночку, а не тащить за собой дружка, от
одного вида которого теперь еще сильнее колошматит. Хенджин не привык
быть кому-то благодарным, в особенности тем, на чье место он метит.
172/286Но, вернувшись, на учебу, он осознал, какой он на самом деле ущербный и
мелочный. Минхо свалил, как ему и хотелось, исчез, растворился, и Хенджин
подозревал, что уже с концами. И вновь, как вспышки в голове, возникали
воспоминания с ним, крутились на вечном репите, не давали покоя ни днем, ни
ночью, а чувство собственной важности заметно усохло. Хенджин теперь сам
искал встречи с Минхо, чтобы хоть немного вернуть себе самоуважение, чтобы
хоть немного перестать чувствовать себя последней мразью.
Пересечься с хёном случайно не выходило, и отец всё еще был дома. Хенджин
впал в крайнее уныние, перестал есть вообще. Он смотрел в тарелку пустым
взглядом и думал: «Если бы Он сидел рядом и сказал мне проглотить всё до
последней крошки, я бы, не задумываясь, его послушался». Мама наполнила его
блюдо горячим рагу. От запаха глотка начала сокращаться, Хенджин зашелся
кашлем, заплевав скатерть. Отец выволок его за шкирку из кухни. Завтрак был
безнадежно испорчен.
Хенджин всегда собой дорожил, потом пришел Минхо и стал дорожить вместе с
ним. Теперь же хён едва о нем вспоминает и, наверное, совсем не скучает.
Спазмы сжали желудок, и новый приступ рвоты еще сильнее прижал к унитазу.
Хенджин уже не уверен, нужен ли он вообще кому-то. Даже себе.
«Ты омерзительный» — шипело собственное отражение в зеркале школьного
туалета.
— Выглядишь уродливо, — вторил прокуренный голос в дальней кабинке.
Чанбин вышел из открытого проёма к раковинам, где Хенджин медленно сходил
с ума, затем бросил окурок на кафель и размазал ботинком. Он мыл руки и
мерзко ухмылялся. Хенджин смотрел на него через зеркало взглядом восковой
фигуры — безжизненно и леденяще. Никто ещё не насмехался над ним, никто
кроме отца (и него самого) не называл уродом. Чанбин поднял на него глаза —
будь кожа Хенджина из латекса, она бы раздулась и лопнула от бурлящей
внутри ненависти.
— Выглядишь никем, — растягивая каждый слог, Хенджин отобрал у Чанбина
имя.
Чанбин предпринял попытку реванша в тот же день. Хенджин имел
освобождение и мог тогда не ходить на физкультуру, в этом случае рухнул бы в
обморок где-нибудь в пустом кабинете, а не при всем честном народе. Но
неизменно очнулся бы в медпункте на кушетке. Медсестра, молодая миловидная
девушка с легким макияжем, спрашивала, почему у него такое низкое давление
и хорошо ли он ест. Хенджин врал, что плохо себя чувствует из-за плохой
погоды и недавних побоев. Голодный обморок у него был не впервые, пыль в
глаза пускать уже наловчился. Девушка посмотрела с сочувствием, налила
стакан воды и достала из выдвижного ящика таблетку от головной боли.
— Полежи пока до конца урока, не делай резких движений, — и ушла по своим
делам, застучав каблуками по коридору.
Ширма в углу резко задралась. Чанбин сидел на другой кушетке, широко
разведя колени, и ел. Кажется, это был сэндвич. Хенджин, измученный, прикрыл
веки и отвернулся к стене. Пахло кетчупом, огурцами и копченой курицей, от
173/286этого запаха становилось еще дурнее.
— Как самочувствие? — спросил голос в стороне. Противный тон,
издевательский, а вкупе с чавканьем — добивало в край.
— Вашими молитвами, — глухо огрызнулся Хенджин.
— Ненавижу, — Чанбин почему-то ожидаемо не усмехнулся, он сделал паузу и
зашуршал упаковкой из-под сэндвича, — таких неженок как ты, правильных во
всём, до пизды ухоженных. Принц, ага. Скажи, староста, а может ты еще и
ссышь розовой водой, а?
— Ненавижу, — Хенджин постарался придать своему ослабевшему голосу хоть
толику той ярости, что бушевала в нем последние две недели, — таких ублюдков
как ты, тупых, как пробка, жалких в своих попытках кому-то что-то доказать.
Мне интересно, ты пальцами ковыряешься у себя в заду? — почему твои ногти
вечно такие черные?
Стало опасно тихо. Хенджин не шевелился на кушетке, ждал, что чужая рука
рванет его плечо в другую сторону, и удар прилетит прямиком в лицо. Вместо
этого Чанбин открыл окно, чтобы противно выхаркать какую-то дрянь из своего
рта и небрежно выбросить пустую упаковку со второго этажа.
Потом ответил:
— Было бы неплохо растрепать всей школе, что их идеальный во всем Хван
Хенджин каждую перемену проводит в сральнике с рукой по самую глотку, —
Хенджин взвинченный привстал, готовый в любой момент Чанбина перекинуть
через подоконник. — Девчули в письмах снова начнут писать: «Оппа-а-а, я так
беспокоюсь за тебя, — Чанбин принялся пискляво передразнивать, а Хенджин
зацепился слухом за это «снова». Что значит «снова»? Этот психованный читал
его письма? — Поскорее выздоравливай, мой мал-ы-ыш». Все они будут рады
узнать о твоей жизни побольше. Хорошая идея, как считаешь?
Хенджин тяжело оперся на руку и встал в полный рост. В глазах потемнело, но
больше от злости, чем от голода.
— Хёнджин-а-а, — Чанбин больше никого не имитировал, говорил привычно
низко, — ведь нехорошо обманывать свой фан-клуб.
Хенджин не собирался торговаться с ним — придавить, как блоху, и дело с
концом.
— Твою шайку отстранили от занятий на неделю. Их не выперли в коррекционку
только чудом. Имей в виду, я лично приложу руку к твоему отчислению, если ты
хоть кому-то посмеешь вякнуть о том, что видел. Понял меня?
— Приложи руку к моему хую, анорексичка.
На следующий день картонный кармашек на шкафчике Хенджина был вскрыт, а
разорванные письма клочьями разбросаны по всему полу. Множество ног ходили
по ним, и обрывки прилипали к чьим-нибудь подошвам — Хенджин смотрел на
это и чувствовал, как грудь тяжелеет, словно внутрь насыпали кучу камней.
Чанбин хотел задеть за живое — ему это удалось. Само собой, гадил он не
174/286своими руками. Виновники нашлись быстро — три мальчишки на год младше,
переведенные из закрытой на ремонт школы в одно время с Чанбином. Крысы
бежали с тонущего корабля за своим вожаком, чтобы на новой территории
установить свои крысиные порядки.
Их вредительство не ограничилось лишь шкафчиком Хенджина. Спортзал после
разбитых окон и испорченного пола восстанавливали долго, а уроки
физкультуры перенесли в спортзал старшего корпуса.
А вскоре в затенённом углу школьного двора, где росло старое дерево, на
котором парочки высекали имена и признания, образовалась курилка. Ту сторону
обходили теперь от греха подальше — ребята там сидели ядреные, что старшие,
что младшие, смолили по-черному, и гогот стоял страшный.
Дэхви, который ходил половину семестра ни жив, ни мертв, внезапно потерял
поддержку влиятельного Ынги и перестал везде таскаться за Хенджином.
Переполз в конец класса на один ряд с Чанбином, которого прежде так боялся.
Он ходил в школу все таким же убитым и бледным, но теперь его страх
компенсировался беспричинной агрессией, которую он направлял на всех
подряд. Однажды зимой Хенджин увидел через окно, как Дэхви, накинув сверху
пуховик, шагал по снежной тропинке прямиком в угол под облезлое дерево,
куда многим путь заказан. Шагал и по пути вытаскивал из внутреннего кармана
пачку сигарет.
Тем вечером отец ходил особенно разъяренным. А ночью мама очень громко
захлебывалась истеричными криками. Хенджин с облегчением думал о том, что
всё это значило. Отец уехал утром, оставив маме на прощание кучу густо-
фиолетовых синяков на руках и ногах, чтоб не забывала. Она беззвучно плакала,
когда стояла вместе с Хенджином на крыльце, провожая удаляющуюся машину.
Хенджин помог ей зайти обратно в дом, посадил за стол и сам приготовил
завтрак из свежих продуктов. Мама поблагодарила его, съела почти всё, в то
время как Хенджин варил себе кофе — чёрное и крепкое, такое же, какое пьет
отец. Ему нравилось заботиться о маме этим утром, он думал: быть может, всё
наладилось, быть может, ненадолго, но пришло в норму? Мама смотрела на него
влажными глазами, улыбалась нежно и так любяще, желала продуктивного дня.
Да, всё определенно хорошо, кивала, ничего «особенного не произошло». Потом,
когда Хенджин поцелует ее в щеку и убежит в школу, почти всю еду из
холодильника она выбросит на помойку.
Изо рта вырывались облачки пара, и щеки пощипывало от утреннего морозца.
После долгожданного отъезда отца Хенджин пребывал в прекрасном
расположении духа. Радость от предстоящей свободы выветрила из головы
недавнее происшествие у собственного шкафчика, он даже забыл, что один бок
после той драки всё еще болит. Дома теперь на месяц, может на два, спокойно,
а это значит, что со всеми проблемами он обязательно справится, какие бы они
не были.
Со спины окликнул голос. Знакомый голос, о котором он так долго думал.
Хенджин развернулся на пятках, полный лучистой радости, полный мыслями о
том, как сию же секунду возьмет Минхо за руку, раскается и пообещает больше
никогда-никогда не оставлять любимого хёна одного.
Увиденное приложило Хенджина как обухом. Обе руки Минхо оказались
несвободны: одна держалась за локоть Уджина, другая крепко сжимала ладонь
175/286какой-то девушки.
— Вот это да. Какая встреча, — Уджин улыбался очень приятно, в его глазах
промелькнуло вежливое беспокойство, когда он продолжил: — Ты выглядел
совсем неважно, когда мы виделись в последний раз. Теперь же всё хорошо?
Ничего не болит?
Хенджин кивнул и пожал его ладонь.
— Нет, почти ничего не болит, — ответил. — Спасибо огромное. Я очень
благодарен за вашу помощь, — потом резко поклонился, задержавшись в таком
положении дольше, чем нужно. — И прошу прощения! Вам ведь из-за меня тоже
досталось.
— Брось! — Уджин, рассмеявшись, хлопнул по плечу, и Хенджин выпрямился. —
Ничего страшного, всё зажило в кратчайшие сроки. Лучше поблагодари Минхо.
Это он тебя заметил, я ведь без линз дальше своего носа не вижу, хах.
Взгляды Хенджина и Минхо пересеклись.
— Хён…
— Не нужно, — Минхо покачал головой. — Я рад, что ты в порядке. Пожалуйста,
в следующий раз будь аккуратнее. С теми ребятами шутки плохи.
— Или свистни нашего Уджин-и, Покровителя всех слабых и немощных.
Разбросает плохих парней как кегли, будь уверен! — сказала незнакомая
старшеклассница, сбив Хенджина с мысли. Ее шапка с двумя пушистыми
помпонами виделась нелепой, а рука Минхо всё еще сжимала ее ладонь. — Чон
Минсон, — представилась. — А тебя я знаю, Принц Хван. Может расскажешь мне
подробности той эпичнейшей битвы в подворотнях?
Они шагали вчетвером до ворот школы, и происходящее настолько выбивало из
колеи, настолько ужасало и оскорбляло, что Хенджин не мог найти в себе силы
поддерживать разговор — он большую часть пути украдкой поглядывал на
улыбающегося Минхо и слушал эту Чон Минсон. Рот у этой особы не затыкался
ни на минуту, а ноги под юбкой загибались как колеса. Хенджин ненавидел ее
наравне с Уджином и про себя сравнивал с коровой, потому что ее грудь через
слой пальто выглядела непозволительно большой.
После этой встречи остаток дня Хенджин пребывал растерянным. Интерес исчез
абсолютно ко всему, улыбка, его привычка, выработанная годами, давалась с
трудом. Письма с первого разгрома резко поредели, а сейчас и вовсе исчезли.
Одноклассницы и девочки из других классов больше не смотрели как прежде
лучисто и с обожанием, а прозвище Принц, казалось, звучало как насмешка. Шкафчик теперь с пугающей частотой вскрывали, выламывали замок, рвали
тетради и крали конспекты. Он боролся с этим как мог, но очень скоро выдохся
и почувствовал… присущий Чанбину похуизм. Когда на перемене Ынги и Дэхви
принялись ругаться, Хенджин не ликовал, а когда в ход пошли уже кулаки — как
староста не вмешался, просто вышел из класса, потому что устал от шума.
Временами что-то влекло его на крышу, одинокую, заваленную снегом. Он стоял
в проеме, дышал холодом, кутаясь в пиджак, и смотрел на тяжелое небо. Будь
Минхо рядом, он бы тыкнул пальцем в какое-нибудь облако и сказал, что это
176/286летающий зефир. Хенджин старался представить над головой что-нибудь
необычное, но упрямо видел только мятое полотно, испачканное в саже.
Хенджин скучал.
Тоска со временем крепко засела в сердце и буйно разрослась. Ждать встречи с
Минхо больше не имело смысла — он пошел к нему сам. Поникший, с виноватым
видом, попросил выйти из класса в коридор. Минхо вышел, и они, наконец,
поговорили. Хенджин искренне извинялся, не единожды обещал все исправить и
больше не подрывать доверие хена. Минхо выглядел незнакомцем,
равнодушным и усталым. После затяжной паузы он сказал Хенджину исчезнуть,
ему не нужны пустые надежды и дружба понарошку, как в детском садике.
«Разберись, чего ты сам хочешь» — услышал Хенджин, перед тем как тоска
сменилась жгучей обидой — Минхо не имел права так поступать! Из проема
высунулась Минсон и попросила поторопиться. Хенджин со психу рявкнул на
нее, чтоб убралась. Минхо за это больно оттолкнул к стене, но не ударил — в
последний момент передумал. Минсон испуганная смотрела на них во все глаза,
и лицо ее выглядело вытянутым и глупым. Вокруг начал скапливаться народ.
Дальше зрелище не продолжилось. Хенджину не хватило духу замахнуться на
своего (снова) сонбэ. Минхо развернулся, Минсон схватила его за руку и
потянула в класс. Прежде, чем прозвенел звонок, Хенджин успел с искренней
злостью пожелать ему быть счастливым «со своей эгоистичной сукой».
На обеде Хенджин вновь нашел свой шкафчик разгромленным. Металлическая
дверца скрипела под его рукой, и этот скрип медленно по нарастающей
выкручивал нервы как штопор. Хенджин кривился от боли, глупой, ничем не
объяснимой. Боже, пусть всё будет как раньше, когда никакая дружба Хенджину
вообще не всралась, когда все сами предлагали свое внимание, когда никто не
ходил по коридору и не смотрел на его вскрытый шкафчик, как на что-то само
собой разумеющееся. Тогда не было ни Минхо с его мнимой посредственностью,
ни Чанбина с его непрекращающимися попытками доминирования. Мгновение
он со вселенским спокойствием смотрел на то, как эта треклятая дверца
открывалась и закрывалась от его указательного пальца, со стороны выглядело,
словно он о чём-то глубоко задумался.
Затем по всему коридору раздался страшный грохот, звук рвущейся бумаги и
разбросанных карандашей, глухой хруст поломанных вещей. Хенджин рывком
выгреб учебники, тетради, листы распечаток, всю канцелярию, обувь и запасную
рубашку, чтобы начать в слепой ярости топтать, пинать, ломать. Он вбивал
дверцу в чужой шкафчик, то ли в попытке с концами сломать замок, то ли
выгнуть петли, но по итогу получил лишь исцарапанную вмятину и множество
ошарашенных лиц, обращенных в его сторону. Хенджин достал из рюкзака
бутылку минералки и вылил всю на хлам под ногами. Как было бы чудесно, будь
в руках не вода, а бензин.
В учительской его ждала воспитательная беседа (класрук сказал, что понимает,
как ему тяжело вести за собой весь класс, но важно научиться себя
сдерживать), а дома мама принялась гневно кричать на него. Кричать и пить
успокоительное. Кричать и пить, кричать и пить, пока Хенджин не уложил ее
слабую и ломкую на диван.
На следующий день история повторилась — несчастный шкафчик вновь вскрыли,
но аккуратно, без разгрома и порчи (уже нового) замка. Внутри лежал банан,
177/286аскорбинки в обёртке и записка с унизительным: «ТРЕНИРУЙ НЕРВЫ И ГОРЛО».
Хенджин вздернул бровь и последовал совету — съел аскорбинку тут же, а
банан в классе — жевал и проглатывал нарочито медленно, таращась на
Чанбина всю перемену.
С того раза дня не проходило, чтобы Хенджин не наблюдал у себя какую-нибудь
находку. По большей части неприятную: в начале были глупые записки,
написанные коряво и с ошибками (Хенджин рвал их без раздумий), после этого
некто решил превратить его шкафчик в мусорку и принялся подбрасывать
внутрь упаковку от сэндвича с крошками внутри, фантики от конфет и
шоколадок, пустую пачку от сигарет, выпитую баночку колы. Хенджин никак не
реагировал, молча выкидывал всё в мусоросжигатель. Затем этот кто-то после
недели затишья поменял тактику — однажды вечером Хенджин нашел в своём
рюкзаке невскрытую баночку детского питания. Нежное лицо младенца
улыбалось ему с этикетки, соседствуя с тремя розовыми персиками. Внезапная
мысль сверкнула яркой вспышкой. Хенджин долго и протяжно смеялся в
подушку, наконец, поняв, что к чему.
Для подтверждения его догадки пустой спортзал виделся неплохим решением.
Физкультура стояла последней, а у Чанбина как раз накопилось достаточно
пропущенных дежурств. Вдвоем (Чанбин — в угрюмой тишине, Хенджин — в
нервной) они прибирались в зале, утаскивали мячи в подсобку с инвентарем.
Там, среди гладких матов, дорожек для упражнений и пыльных коробок Чанбин
долго смотрел Хенджину в лицо… прежде чем предложил закурить. Сказал
«въебёт по самое не балуй», и действительно — голова начала кружиться уже
спустя четыре затяжки: две неудачные и две глубокие, сухие. Что конкретно
ему подсунули, Хенджин не знал и не особо интересовался — его плющило и
распирало от смеха, он никогда ещё не чувствовал такую лёгкость и счастье,
словно все сознательные годы волочил за собой гири на цепях, и теперь,
наконец, освободился. Он даже поделился этой мыслью с Чанбином, а тот в
ответ посмотрел тягуче и тоже рассмеялся. Травка смягчила его вытянутое
хмурое лицо, он выглядел в какой-то степени очаровательно для прожженного
хулигана.
Временами Хенджин прекращал хихикать над самим собой и глупыми мыслями,
начинал низко шептать о том, что, если Чанбин и дальше продолжит так
гыгыкать, их спалят, всё-таки чужой корпус. Чанбин в ответ морщил нос,
говорил, что всё схвачено, и никто не зайдет. Хенджин даже укуренным
понимал, что человек перед ним не просто убедительно трепался, он ставил
перед фактом — ни в спортзале, ни поблизости нет ни одной живой души кроме
них. Сердце билось мелко и быстро, прямо как у тех антилоп в классе.
Момент истины, ради которого и затеялся весь этот цирк, нагрянул с той же
быстротой, с какой у Чанбина сорвало крышу. Зажатым между стенкой и полкой
с мячами, Хенджин исступлённо отвечал на его поцелуй, ликуя и злорадствуя.
Совсем не те чувства, что нормальные люди испытывают при первом поцелуе, но
не всё ли равно? — Чанбин больше не представлял опасности, терся твердым
пахом об его бедро, и Хенджин в любой момент мог оттолкнуть его со словами:
«Было бы не плохо растрепать всей школе, ох, нет! — всей деревне, что самый
жестокий и беспринципный Со Чанбин на самом деле латентный педик. Уверяю,
все они будут в восторге от столь пикантных подробностей твоей жизни.
Прекрасная идея, я считаю! Ох, Бинни-Бинни, не хорошо обманывать своих
друзей, знаешь?». Чанбин, словно услышав эти мысли, схватил за руку, сжал
пальцами намертво как капканом. Хенджин заметил, что ногти тот подстриг до
178/286самого мяса.
Следующая встреча в спортзале старшего корпуса тоже обещала пройти лихо, и
курево в этот раз было какое-то дикое, накрывало по-страшному. Чанбин
выправлял из его брюк рубашку, лапал всего, говорил, как сильно Хенджина
ненавидит, а тот гладил по его шее и фальшиво смеялся в ответ. Хенджин еще
раз глубоко затянулся и запрокинул голову. Чужие руки разомкнули колени,
собственная рука опустилась на шею Чанбина, направила вниз к пряжке ремня.
«Хороший мальчик» — впервые произнесено сиплым шепотом сквозь молочную
дымку именно тогда, на пике триумфа.
Тогда же за спиной упало что-то и покатилось.
Чанбин крупно вздрогнул, клацнул зубами, чуть не откусив член. Хенджин
сдавленно вскрикнул, повернулся лицом к закрытой двери.
И обнаружил там щель. ЕБУЧУЮ ЩЕЛЬ, сквозь которую на них смотрели глаза,
полные истеричного ужаса. Минхо поднял тубус с пола и побежал. Хенджин
слышал в его испуганных шагах свой конец.
Резко подумалось о том, что клуб, в котором на днях отгремел выпускной, когда-
то тоже был спортзалом. Либо всё это наказание свыше, либо чей-то
отвратительный пранк, не иначе.
«Ничего особенного не произошло. Если подозрения подтвердятся, я всё решу.
Мне нужно уехать отсюда, никто мне не помешает».
На первом этаже в гостиной мама выключила телевизор, сейчас она пойдет на
кухню, нальёт стакан воды и выпьет успокоительное.
Чанбин сплюнул в салфетку и расстегнул ширинку.
Примечание:
ВНИМАНИЕ не романтизируйте всё, что здесь происходит. Это - бэкграунд
персонажа, и это никак не значит, что я сама тащусь от абьюза и рпп. Надеюсь,
вы всё верно интерпретируете.
179/286
