Гайде.
Едва лошади графа завернули за угол бульвара, Альбер разразился таким громким смехом, что его нельзя было не заподозрить в искусственности.
- Ну вот, - сказал он графу, - теперь я хочу спросить вас, как спросил король Карл Девятый Екатерину Медичи после Варфоломеевской ночи: хорошо ли я, по-вашему, сыграл свою маленькую роль?
- В каком смысле? - спросил Монте-Кристо.
- Да в смысле водворения моего соперника в доме господина Данглара...
- Какого соперника?
- Как какого? Да Андреа Кавальканти, которому вы покровительствуете!
- Оставьте глупые шутки, виконт; я нисколько не покровительствую Андреа, во всяком случае, не у господина Данглара.
- И я упрекнул бы вас за это, если бы молодой человек нуждался в покровительстве. Но, к счастью для меня, он в этом не нуждается.
- Как, вам разве кажется, что он ухаживает?
- Ручаюсь вам: он закатывает глаза, как воздыхатель, и распевает, как влюбленный; он грезит о руке надменной Эжени. Смотрите, я заговорил стихами! Честное слово, я в этом неповинен. Но все равно, я повторяю: он грезит о руке надменной Эжени.
- Не все ли вам равно, если думают только о вас?
- Не скажите, дорогой граф; обе были со мной суровы.
- Как так обе?
- Очень просто: мадемуазель Эжени едва удостаивала меня ответом, а мадемуазель д'Армильи, ее наперсница, мне вовсе не отвечала.
- Да, но отец обожает вас, - сказал Монте-Кристо.
- Он? Наоборот, он всадил мне в сердце тысячу кинжалов; правда, кинжалов с лезвием, уходящим в рукоятку, какие употребляют на сцене, но сам он их считает настоящими.
- Ревность - признак любви.
- Да, но я не ревную.
- Зато он ревнует.
- К кому? К Дебрэ?
- Нет, к вам.
- Ко мне? Держу пари, что не пройдет недели, как он велит меня не принимать.
- Ошибаетесь, дорогой виконт.
- Чем вы докажете?
- Вам нужны доказательства?
- Да.
- Я уполномочен просить графа де Морсера явиться с окончательным предложением к барону.
- Кем уполномочены?
- Самим бароном.
- Но, дорогой граф, - сказал Альбер так вкрадчиво, как только мог, - ведь вы этого не сделаете, правда?
- Ошибаетесь, Альбер, я это сделаю, я обещал.
- Ну вот, - со вздохом сказал Альбер, - похоже, что вы непременно хотите меня женить.
- Я хочу быть со всеми в хороших отношениях. Но кстати о Дебрэ; я его больше не встречаю у баронессы.
- Они поссорились.
- С баронессой?
- Нет, с бароном.
- Так он что-нибудь заметил?
- Вот это мило!
- А вы думаете, он подозревал? - спросил Монте-Кристо с очаровательной наивностью.
- Ну и ну! Да откуда вы явились, дорогой граф?
- Из Конго, скажем.
- Это еще не так далеко.
- Откуда мне знать нравы парижских мужей?
- Ах, дорогой граф, мужья везде одинаковы; раз вы изучили эту человеческую разновидность в какой-нибудь одной стране, вы знаете всю их породу.
- Но тогда из-за чего Данглар и Дебрэ могли рассориться? Они как будто так хорошо ладили, - сказал Монте-Кристо, снова начиная изображать наивность.
- В том-то и дело, здесь уже начинаются тайны Изиды, а в них я не посвящен. Когда Кавальканти-сын станет членом их семьи, вы его спросите.
Экипаж остановился.
- Вот мы и приехали, - сказал Монте-Кристо, - сейчас только половина одиннадцатого, зайдите ко мне.
- С большим удовольствием.
- Мой экипаж отвезет вас потом домой.
- Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом.
- Да, вот она, - сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа.
Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда.
- Подайте нам чаю, Батистен, - приказал Монте-Кристо.
Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся, неся уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных сказках, словно явился из-под земли.
- Знаете, - сказал Альбер, - меня восхищает не ваше богатство, - быть может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, - если Бомарше был и не умнее вас, то, во всяком случае, столь же умен; но меня восхищает ваше умение заставить служить себе - безмолвно, в ту же минуту, в ту же секунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто то, чего вы захотите, всегда наготове.
- В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо изучены. Вот сейчас увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем?
- Признаться, я не прочь покурить.
Монте-Кристо подошел к звонку и ударил один раз.
Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длинные трубки, набитые превосходным латакиэ.
- Это прямо чудо, - сказал Альбер.
- Вовсе нет, это очень просто, - возразил Монте-Кристо. - Али знает, что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю, знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывается - зачем, и так как на его родине трубка - первый знак гостеприимства, то он вместо одного чубука и приносит два.
- Да, конечно, всему можно дать объяснение, и все же только вы один... Но что это?
И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминающие звуки гитары.
- Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не успели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на лютню Гайде.
- Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона есть женщины, которых зовут Гайде?
- Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в Албании и Эпире оно довольно обычно; оно означает целомудрие, стыдливость, невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении.
- Что за прелесть! - сказал Альбер. - Хотел бы я, чтобы наши француженки назывались мадемуазель Доброта, мадемуазель Тишина, мадемуазель Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель Данглар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невинность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения!
- Сумасшедший! - сказал граф. - Не говорите такие вещи так громко. Гайде может услышать.
- Она рассердилась бы на это?
- Нет, конечно, - сказал граф надменным тоном.
- Она добрая? - спросил Альбер.
- Это не доброта, а долг; невольница не может сердиться на своего господина.
- Ну, теперь вы сами шутите! Разве еще существуют невольницы?
- Конечно, раз Гайде моя невольница.
- Нет, правда, вы все делаете не так, как другие люди, и все, что у вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во Франции - это положение. Притом, как вы сорите золотом, такое место должно приносить сто тысяч экю в год.
- Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сокровищ, перед которыми сокровища «Тысячи и одной ночи» - просто пустяки.
- Так она в самом деле княжна?
- Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране.
- Я так и думал. Но как же случилось, что знатная княжна стала невольницей?
- А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Жребий войны, дорогой виконт, прихоть судьбы.
- А ее происхождение - тайна?
- Для всех - да; но не для вас, дорогой виконт, потому что вы мой друг и будете молчать, если пообещаете, правда?
- Даю вам честное слово!
- Вы слышали историю янинского паши?
- Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрел свое состояние у него на службе.
- Да, правда, я забыл.
- А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину?
- Она всего-навсего его дочь.
- Как, она дочь Али-паши?
- И прекрасной Василики.
- И она ваша невольница?
- Да.
- Как же так?
- Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару и купил ее.
- Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живешь, а грезишь. Скажите, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно...
- Я слушаю вас.
- Но раз вы показываетесь с ней, вывозите ее в Оперу...
- Что же дальше?
- Так я могу попросить вас об этом?
- Можете просить меня о чем угодно.
- Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне.
- Охотно. Но только при двух условиях.
- Заранее принимаю их.
- Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве.
- Отлично. - Альбер поднял руку. - Клянусь в этом!
- Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что ваш отец был на службе у ее отца.
- Клянусь в этом.
- Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы, не правда ли?
- О граф! - воскликнул Альбер.
- Отлично! Я знаю, что вы человек чести.
Граф снова ударил по звонку; вошел Али.
- Предупреди Гайде, - сказал ему граф, - что я приду к ней пить кофе, и дай ей понять, что я прошу у нее разрешения представить ей одного из моих друзей.
Али поклонился и вышел.
- Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее.
- Условились.
Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти.
- Идемте, - сказал Монте-Кристо.
Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французские горничные под командой Мирто.
Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза; в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сидела на диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнездышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков. Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали ее присутствие. Она была прелестна.
Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой - с улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами.
Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого представления.
- Кого ты привел ко мне? - по-гречески спросила девушка у Монте-Кристо. - Брата, друга, просто знакомого или врага?
- Друга, - ответил на том же языке Монте-Кристо.
- Как его зовут?
- Граф Альбер; это тот самый, которого я в Риме вызволил из рук разбойников.
- На каком языке ты желаешь, чтобы я говорила с ним?
Монте-Кристо обернулся к Альберу.
- Вы знаете современный греческий язык? - спросил он его.
- Увы, даже и древнегреческий не знаю, дорогой граф, - сказал Альбер. - Никогда еще у Гомера и Платона не было такого неудачного и, осмелюсь даже сказать, такого равнодушного ученика, как я.
- В таком случае, - заговорила Гайде, доказывая этим, что она поняла вопрос Монте-Кристо и ответ Альбера, - я буду говорить по-французски или по-итальянски, если только мой господин желает, чтобы я говорила.
Монте-Кристо секунду подумал.
- Ты будешь говорить по-итальянски, - сказал он. Затем обратился к Альберу: - Досадно, что вы не знаете ни новогреческого, ни древнегреческого языка, ими Гайде владеет в совершенстве. Бедной девочке придется говорить с вами по-итальянски, из-за того вы, быть может, получите ложное представление о ней.
Он сделал знак Гайде.
- Добро пожаловать, друг, пришедший вместе с моим господином и повелителем, - сказала девушка на прекрасном тосканском наречии, с тем нежным римским акцентом, который делает язык Данте столь же звучным, как язык Гомера. - Али, кофе и трубки!
И Гайде жестом пригласила Альбера подойти ближе, тогда как Али удалился, чтобы исполнить приказание своей госпожи. Монте-Кристо указал Альберу на складной стул, сам взял второй такой же, и они подсели к низкому столику, на котором вокруг кальяна лежали живые цветы, рисунки и музыкальные альбомы.
Али вернулся, неся кофе и чубуки; Батистену был запрещен вход в эту часть дома. Альбер отодвинул трубку, которую ему предложил нубиец.
- Берите, берите, - сказал Монте-Кристо, - Гайде почти так же цивилизованна, как парижанка; сигара была бы ей неприятна, потому что она не выносит дурного запаха; но восточный табак - это благовоние, вы же знаете.
Али удалился.
Кофе был уже налит в чашки; но только для Альбера была все же поставлена сахарница: Монте-Кристо и Гайде пили этот арабский напиток по-арабски, то есть без сахара. Гайде протянула руку, взяла кончиками своих тонких розовых пальцев чашку из японского фарфора и поднесла ее к губам с простодушным удовольствием ребенка, который пьет или ест что-нибудь, что очень любит.
В это время две служанки внесли подносы с мороженым и шербетом и поставили их на два предназначенных для этого маленьких столика.
- Мой дорогой хозяин, и вы, синьора, - сказал по-итальянски Альбер, - простите мне мое изумление. Я совершенно ошеломлен, и есть отчего: передо мной открывается Восток, подлинный Восток, какого я, к сожалению, никогда не видел, но о котором я грезил. И это в самом сердце Парижа! Только что я слышал, как проезжали омнибусы и звенели колокольчики торговцев лимонадом... Ах, синьора, почему я не умею говорить по-гречески! Ваша беседа вместе с этой волшебной обстановкой - это был бы такой вечер, что я сохранил бы его в памяти на всю жизнь.
- Я достаточно хорошо говорю по-итальянски и могу с вами разговаривать, - спокойно сказала Гайде. - И я постараюсь, чтобы вы чувствовали себя на Востоке, раз он вам нравится.
- О чем мне можно говорить? - шепотом спросил Альбер графа.
- Да о чем угодно: о ее родине, о ее юности, о ее воспоминаниях; или, если вы предпочитаете, о Риме, о Неаполе или о Флоренции.
- Ну, не стоило бы искать общества гречанки, чтобы говорить с ней о том, о чем можно говорить с парижанкой, - сказал Альбер. - Разрешите мне поговорить с ней о Востоке.
- Пожалуйста, дорогой Альбер, это будет ей всего приятнее.
Альбер обратился к Гайде:
- В каком возрасте вы покинули Грецию, синьора?
- Мне было тогда пять лет, - ответила Гайде.
- И вы помните свою родину?
- Когда я закрываю глаза, передо мной встает все, что я когда-то видела. У человека два зрения: взор тела и взор души. Телесное зрение иногда забывает, но духовное помнит всегда.
- А с какого времени вы себя помните?
- Я едва умела ходить; моя мать Василики - имя Василики означает царственная, - прибавила девушка, подымая голову, - моя мать брала меня за руку, и мы обе, закутанные в покрывала, положив в кошелек все золотые монеты, какие у нас были, шли просить милостыню для заключенных; мы говорили: «Благотворящий бедному дает взаймы Господу...»[59] Когда кошелек наполнялся доверху, мы возвращались во дворец, не говоря отцу, все эти деньги, которые нам подавали, принимая нас за бедных, отсылали монастырскому игумену, а он распределял их между заключенными.
- А сколько вам было тогда лет?
- Три года, - сказала Гайде.
- И вы помните все, что делалось вокруг вас, начиная с трехлетнего возраста?
- Все.
- Граф, - сказал шепотом Альбер, - разрешите синьоре рассказать нам что-нибудь из своей жизни. Вы запретили мне говорить с ней о моем отце, но, может быть, она сама что-нибудь о нем расскажет, а вы не можете себе представить, как мне было бы приятно услышать его имя из таких прекрасных уст.
Монте-Кристо обернулся к Гайде и, подняв бровь, чтобы обратить ее особое внимание на то, что он ей скажет, произнес по-гречески:
- Patroz athn, mh onoma prodotou cai prodosian, eip'hmtn.[60]
Гайде тяжело вздохнула, и темное облако легло на ее ясное чело.
- Что вы ей сказали? - шепотом спросил Морсер.
- Я снова предупредил ее, что вы наш друг и что ей незачем таиться от вас.
- Итак, - сказал Альбер, - ваше первое воспоминание - о том, как вы собирали милостыню для заключенных; какое же следующее?
- Следующее? Я вижу себя под сенью сикомор, на берегу озера; его дрожащее зеркало я как сейчас различаю сквозь листву. Прислонившись к самому старому и ветвистому дереву, сидит на подушках мой отец; моя мать лежит у его ног, а я, маленькая, играю белой бородой, спадающей ему на грудь, и заткнутым за пояс кинжалом, рукоять которого осыпана алмазами. Время от времени к нему подходит албанец и говорит ему несколько слов; я не обращаю на них никакого внимания, а отец отвечает, никогда не меняя голоса: «Убейте его» или «Я его прощаю».
- Как странно, - сказал Альбер, - слышать такие вещи из уст молодой девушки не на подмостках театра и говорить себе: это не вымысел. Но как же вам после такого поэтического прошлого, после таких волшебных далей нравится Франция?
- Я нахожу, что это прекрасная страна, - сказала Гайде, - но я вижу Францию такой, как она есть, потому что смотрю на нее глазами взрослой женщины; а моя родина, на которую я глядела глазами ребенка, кажется мне всегда окутанной то лучезарным, то мрачным облаком в зависимости от того, видят ли ее мои глаза милой родиной или местом горьких страданий.
- Вы так молоды, синьора, - сказал Альбер, невольно отдавая дань пошлости, - когда же вы успели страдать?
Гайде обратила свой взор на Монте-Кристо, который, подавая ей неуловимый знак, шепнул:
- Eipe.[61]
- Ничто не накладывает такой отпечаток на душу, как первые воспоминания, а кроме тех двух, о которых я вам сейчас рассказала, все остальные воспоминания моей юности полны печали.
- Говорите, говорите, синьора! - сказал Альбер. - Поверьте, для меня невыразимое счастье слушать вас.
Гайде печально улыбнулась.
- Так вы хотите, чтобы я рассказала и о других своих воспоминаниях? - спросила она.
- Умоляю вас об этом.
- Что ж, хорошо. Мне было четыре года, когда однажды вечером меня разбудила мать. Мы жили тогда во дворце в Янине; она подняла меня с подушек, на которых я спала, и, когда я открыла глаза, я увидела, что она плачет.
Она не сказала мне ни слова, взяла меня на руки и понесла.
Видя ее слезы, я тоже хотела заплакать.
«Молчи, дитя», - сказала она.
Часто бывало, что, несмотря на материнские ласки или угрозы, я, капризная, как все дети, продолжала плакать; но на этот раз в голосе моей бедной матери звучал такой ужас, что я в ту же секунду замолчала.
Она быстро несла меня.
Тут я увидела, что мы спускаемся по широкой лестнице; впереди нас шли, вернее, бежали служанки моей матери, неся сундуки, мешочки, украшения, драгоценности, кошельки с золотом.
Вслед за женщинами шли десятка два телохранителей с длинными ружьями и пистолетами, одетых в тот костюм, который вы во Франции знаете с тех пор, как Греция снова стала независимой страной.
- Поверьте мне, - продолжала Гайде, качая головой и бледнея при одном воспоминании, - было что-то зловещее в этой длинной веренице рабов и служанок, которые еще не вполне очнулись от сна, - по крайней мере мне они казались сонными, быть может, потому, что я сама не совсем проснулась.
По лестнице пробегали гигантские тени, их отбрасывало колыхающееся пламя смоляных факелов.
«Поспешите!» - сказал чей-то голос из глубины галереи.
Все склонились перед этим голосом, как клонятся колосья, когда над полями проносится ветер.
Я вздрогнула, услышав этот голос.
Это был голос моего отца.
Он шел последним, в своих роскошных одеждах, держа в руке карабин, подарок вашего императора; опираясь на своего любимца Селима, он гнал нас перед собой, как гонит пастух перепуганное стадо.
- Мой отец, - сказала Гайде, высоко подняв голову, - был великий человек, паша Янины; Европа знала его под именем Али-Тебелина, и Турция трепетала перед ним.
Альбер невольно вздрогнул, услышав ее слова, произнесенные с невыразимой гордостью и достоинством.
В глазах девушки сверкнуло что-то мрачное, пугающее, когда она, подобно пифии, вызывающей призрак, воскресила кровавую тень человека, которого ужасная смерть так возвеличила в глазах современной Европы.
- Вскоре, - продолжала Гайде, - шествие остановилось; мы были внизу лестницы, на берегу озера. Мать, тяжело дыша, прижимала меня к груди; за нею я увидела отца, он бросал по сторонам тревожные взгляды.
Перед нами спускались четыре мраморные ступени, у нижней покачивалась лодка.
С того места, где мы стояли, видна была темная громада, подымающаяся из озера; это был замок, куда мы направлялись.
Мне казалось, может быть, из-за темноты, что до него довольно далеко.
Мы сели в лодку. Я помню, что весла совершенно бесшумно касались воды; я наклонилась, чтобы посмотреть на них; они были обернуты поясами наших паликаров.
Кроме гребцов, в лодке находились только женщины, мой отец, мать, Селим и я.
Паликары остались на берегу и стали на колени в самом низу лестницы, чтобы в случае погони воспользоваться тремя верхними ступенями как прикрытием.
Наша лодка неслась как стрела.
«Почему лодка плывет так быстро?» - спросила я у матери.
«Тише, дитя, - сказала она, - это потому, что мы бежим».
Я ничего не понимала. Зачем бежать моему отцу, такому всемогущему? Перед ним всегда бежали другие, и его девизом было:
Они ненавидят меня, значит, боятся.
