Жилище булочника на покое.
Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом, Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому банкира на Шоссе-д'Антен.
Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о треволнениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.
Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал этого объяснения, и когда оно наконец произошло, лицо его в той же мере просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
Все же раньше, чем принять предложение молодого человека, он счел нужным высказать ему некоторые сомнения.
- Виконт, - сказал он, - не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о браке?
- Нисколько, сударь, - возразил Кавальканти. - В Италии в знатных семьях приняты ранние браки; это обычай разумный. Жизнь так изменчива, что надо ловить счастье, пока оно дается в руки.
- Допустим, - сказал Данглар, - что ваше предложение, которым я очень польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, - с кем мы будем обсуждать деловую сторону? По-моему, этот важный вопрос могут разрешить должным образом только отцы на благо своим детям.
- Мой отец человек мудрый и рассудительный; он предвидел, что я, быть может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, насколько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца.
- А я, - сказал Данглар, - всегда намеревался дать в приданое моей дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
- Вот видите, - сказал Андреа, - как все хорошо складывается, если предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут моего предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч годового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал (это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках всегда принесет десять процентов.
- Я никогда не плачу больше четырех процентов, - сказал банкир, - или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а прибыль мы бы делили пополам.
- Ну и чудно, папаша, - развязно сказал Кавальканти. Врожденная вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
Но, тут же спохватившись, он добавил:
- Простите, барон, - вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рассудка; что же, если она осуществится?
- Однако надо полагать, - сказал Данглар, не замечая, как быстро эта беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, - существует и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отказать?
- Какая именно? - спросил Андреа.
- Та, что принадлежала вашей матери.
- Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
- А как велика эта часть вашего имущества?
- Признаться, - сказал Андреа, - я никогда не задумывался над этим, но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два.
У Данглара от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами твердую почву.
- Итак, барон, - сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банкиру, - смею ли я надеяться...
- Виконт, - отвечал Данглар, - вы можете надеяться; и поверьте, что если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.
- О, как я счастлив, барон! - сказал Андреа.
- Но, - задумчиво продолжал Данглар, - почему же граф Монте-Кристо, ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать ваше предложение?
Андреа едва заметно покраснел.
- Я прямо от графа, - сказал он, - это, бесспорно, очаровательный человек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выразил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя ответственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае, ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он официально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право высказать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
- Прекрасно.
- А теперь, - сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, - разговор с тестем окончен, и я обращаюсь к банкиру.
- Что же вам от него угодно? - сказал, засмеявшись, Данглар.
- Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить; поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, - вот он. На нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
- Принесите мне таких на миллион, и я приму их, - сказал Данглар, пряча чек в карман. - Назначьте час, который вам завтра будет удобен, мой кассир зайдет к вам, и вы распишетесь в получении двадцати четырех тысяч франков.
- В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хотел бы завтра уехать за город.
- Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
- Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двадцать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому, оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно позже. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы, ожидавший его с фуражкой в руке.
- Сударь, - сказал он, - этот человек приходил.
- Какой человек? - небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
- Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
- Ах да, - сказал Андреа, - старый слуга моего отца. Вы ему отдали двести франков, которые я для него оставил?
- Отдал, ваше сиятельство. - По желанию Андреа, слуги называли его «ваше сиятельство». - Но он их не взял, - продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заметил.
- Как? Не взял? - сказал он дрогнувшим голосом.
- Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет дома; он настаивал. Наконец он мне поверил и оставил для вас письмо, которое принес с собой запечатанным.
- Дайте сюда, - сказал Андреа. И он прочел при свете фонаря фаэтона:
«Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в десять утра».
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли кто-нибудь письмо и не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
- Хорошо, - сказал Андреа. - Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше восхищаться, молодым господином или старым слугой.
- Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, - сказал Андреа своему груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, причем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
- Ты одного роста со мной, Пьер, - сказал ему Андреа.
- Имею эту честь, - отвечал грум.
- Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
- Да, сударь.
- У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги, чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостиницы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской «Красная лошадь», в Пикпюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный, как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром дошел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по левой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навести справки.
- Кого вы ищете, красавчик? - спросила торговка фруктами с порога своей лавки.
- Господина Пайтена, толстуха, - отвечал Андреа.
- Бывшего булочника? - спросила торговка.
- Его самого.
- В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и сердито дернул заячью лапку на двери. Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрусса.
- Ты точен! - сказал он.
И он отодвинул засовы.
- Еще бы! - сказал Андреа, входя.
И он так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и покатилась по комнате.
- Ну, ну, малыш, не сердись! - сказал Кадрусс. - Видишь, как я о тебе забочусь, вон какой завтрак я тебе приготовил; все твои любимые кушанья, черт тебя возьми!
Андреа действительно почувствовал запах стряпни, грубые ароматы которой были не лишены прелести для голодного желудка; это была та смесь свежего жира и чесноку, которой отличается простая провансальская кухня; пахло и жареной рыбой, а надо всем стоял пряный дух мускатного ореха и гвоздики. Все это исходило из двух глубоких блюд, поставленных на конфорки и покрытых крышками, и из кастрюли, шипевшей в духовке чугунной печки.
Кроме того, в соседней комнате Андреа увидел опрятный стол, на котором красовались два прибора, две бутылки вина, запечатанные одна - зеленым, другая - желтым сургучом, графинчик водки и нарезанные фрукты, искусно разложенные поверх капустного листа на фаянсовой тарелке.
- Ну, что скажешь, малыш? - спросил Кадрусс. - Недурно пахнет? Ты же знаешь, я был хороший повар: помнишь, как вы все пальчики облизывали? И ты первый, ты больше всех полакомился моими соусами и, помнится, не брезговал ими.
И Кадрусс принялся чистить лук.
- Да ладно, ладно, - с досадой сказал Андреа, - если ты только ради завтрака побеспокоил меня, так пошел к черту!
- Сын мой, - наставительно сказал Кадрусс, - за едой люди беседуют; и потом, неблагодарная душа, разве ты не рад повидаться со старым другом? У меня так прямо слезы текут.
Кадрусс в самом деле плакал; трудно было только решить, что подействовало на слезную железу бывшего трактирщика, радость или лук.
- Молчал бы лучше, лицемер! - сказал Андреа. - Будто ты меня любишь?
- Да, представь, люблю, - сказал Кадрусс, - это моя слабость, но тут уж ничего не поделаешь.
- Что не мешает тебе вызвать меня, чтобы сообщить какую-нибудь гадость.
- Брось! - сказал Кадрусс, вытирая о передник свой большой кухонный нож. - Если бы я не любил тебя, разве я согласился бы вести ту несчастную жизнь, на которую ты меня обрек? Ты посмотри: на тебе ливрея твоего слуги, стало быть, у тебя есть слуга; у меня нет слуг, и я принужден собственноручно чистить овощи; ты брезгаешь моей стряпней, потому что обедаешь за табльдотом в гостинице Принцев или в Кафе-де-Пари. А ведь я тоже мог бы иметь слугу и коляску, я тоже мог бы обедать, где вздумается; а почему я лишаю себя всего этого? Чтобы не огорчать моего маленького Бенедетто. Признай по крайней мере, что я прав.
И недвусмысленный взгляд Кадрусса подкрепил эти слова.
- Ладно, - сказал Андреа, - допустим, что ты меня любишь. Но зачем тебе понадобилось, чтобы я пришел завтракать?
- Да чтобы видеть тебя, малыш.
- Чтобы видеть меня, а зачем? Ведь мы с тобой обо всем уже условились.
- Эй, милый друг, - сказал Кадрусс, - разве бывают завещания без приписок? Но прежде всего давай позавтракаем. Садись, и начнем с сардинок и свежего масла, которое я в твою честь положил на виноградные листья, злючка ты этакий. Но я вижу, ты рассматриваешь мою комнату, мои соломенные стулья, грошовые картинки на стенах. Что прикажешь, здесь не гостиница Принцев!
- Вот ты уже жалуешься, ты недоволен, а сам ведь мечтал о том, чтобы жить, как булочник на покое.
Кадрусс вздохнул.
- Ну, что скажешь? Ведь твоя мечта сбылась.
- Скажу, что это только мечта; булочник на покое, милый Бенедетто, человек богатый, имеет доходы.
- И у тебя есть доходы.
- У меня?
- Да, у тебя, ведь я же принес тебе твои двести франков.
Кадрусс пожал плечами.
- Это унизительно, - сказал он, - получать деньги, которые даются так нехотя, неверные деньги, которых я в любую минуту могу лишиться. Ты сам понимаешь, что мне приходится откладывать на случай, если твоему благополучию придет конец. Эх, друг мой! Счастье непостоянно, как говорил священник у нас... в полку. Впрочем, я знаю, что твое благополучие не имеет границ, негодяй: ты женишься на дочери Данглара.
- Что? Данглара?
- Разумеется, Данглара! Или нужно сказать: барона Данглара? Это все равно, как если бы я сказал: графа Бенедетто! Ведь мы с Дангларом приятели, и не будь у него такая плохая память, ему следовало бы пригласить меня на твою свадьбу... ведь был же он на моей... да, да, да, на моей! Да-с, в те времена он не был таким гордецом; это был маленький служащий у господина Морреля. Не один раз обедал я вместе с ним и с графом де Морсером... Видишь, какие у меня знатные знакомства, и если бы я пожелал их поддерживать, мы с тобой встречались бы в одних и тех же гостиных.
- Ты от зависти совсем заврался, Кадрусс.
- Ладно, Benedetto mio. Я знаю, что говорю. Быть может, в один прекрасный день мы тоже напялим на себя праздничный наряд и скажем у какого-нибудь богатого подъезда: «Откройте, пожалуйста!» А пока садись и давай завтракать.
Кадрусс показал пример и с аппетитом принялся за еду, расхваливая все блюда, которыми он угощал своего гостя. Тот, по-видимому, покорился необходимости, бодро раскупорил бутылки и принялся за буайбес и треску, жаренную в прованском масле с чесноком.
- А, приятель, - сказал Кадрусс, - ты как будто идешь на мировую со своим старым поваром?
- Каюсь, - ответил Андреа, молодой, здоровый аппетит которого на время одержал верх над всеми другими соображениями.
- И что же, вкусно, мошенник?
- Очень вкусно! Не понимаю, как человек, который стряпает и ест такие лакомые блюда, может быть недоволен своей жизнью.
- Видишь ли, - сказал Кадрусс, - все мое счастье отравлено одной мыслью.
- Какой?
- А той, что я живу за счет друга, - я, который всегда честно зарабатывал себе на пропитание.
- Нашел о чем беспокоиться, - сказал Андреа, - у меня хватит на двоих, не стесняйся.
- Нет, право, верь не верь, но к концу каждого месяца меня мучает совесть.
- Полно, Кадрусс!
- Так мучает, что вчера я даже не взял этих двухсот франков.
- Да, ты хотел меня видеть; но разве из-за угрызений совести?
- Именно поэтому. Кроме того, мне пришла мысль.
Андреа вздрогнул; его всегда бросало в дрожь от мыслей Кадрусса.
- Видишь ли, - продолжал тот, - это отвратительно - постоянно жить в ожидании первого числа.
- Эх, - философски заметил Андреа, решив доискаться, куда клонит его собеседник, - разве вся жизнь не проходит в ожидании? А я как живу? Я просто терпеливо жду.
- Да, потому что, вместо того чтобы ждать какие-то несчастные двести франков, ты ждешь пять или шесть тысяч, а то и десять, а то и двенадцать. Ведь ты у нас хитрец. У тебя всегда водились какие-то кошельки, копилки, которые ты прятал от бедного Кадрусса. К счастью, у этого самого Кадрусса был хороший нюх.
- Опять ты чепуху мелешь, - сказал Андреа, - все о прошлом да о прошлом - к чему это, скажи на милость?
- Тебе только двадцать один год, тебе нетрудно забыть прошлое; а мне пятьдесят, и я волей-неволей возвращаюсь к нему. Но поговорим о делах.
- Наконец-то.
- Будь я на твоем месте...
- Ну?
- Я реализовал бы свой капитал.
- Реализовал?
- Да, я попросил бы деньги за полгода вперед, под тем предлогом, что хочу купить недвижимость и приобрести избирательные права. А получив деньги, я удрал бы.
- Так, так, так, - сказал Андреа, - это, пожалуй, неплохая мысль!
- Милый друг, - сказал Кадрусс, - ешь мою стряпню и следуй моим советам: от этого ты только выиграешь душой и телом.
- А почему ты сам не воспользуешься своим советом? - сказал Андреа. - Почему ты не реализуешь деньги за полгода, даже за год, и не уедешь в Брюссель? Вместо того чтобы изображать бывшего булочника, ты имел бы вид настоящего банкрота. Это теперь модно.
- Но что же я сделаю, имея в кармане тысячу двести франков?
- Какой ты стал требовательный, Кадрусс! - сказал Андреа. - Два месяца назад ты помирал с голоду.
- Аппетит приходит во время еды, - сказал Кадрусс, скаля зубы, как смеющаяся обезьяна или как рычащий тигр. - Поэтому я и наметил себе план, - прибавил он, впиваясь своими белыми и острыми, невзирая на возраст, зубами в огромный ломоть хлеба.
Планы Кадрусса приводили Андреа в еще больший ужас, чем его мысли: мысли были только зародышами, а план уже грозил осуществлением.
- Что же это за план? - сказал он. - Могу себе представить!
- А что? Кто придумал план, благодаря которому мы покинули некое заведение? Как будто я. От этого он не стал хуже, мне кажется, иначе мы с тобой не сидели бы здесь!
- Да я не спорю, - сказал Андреа, - ты иной раз говоришь дело. Но какой же у тебя план?
- Послушай, - продолжал Кадрусс, - можешь ли ты, не выложив ни одного су, добыть мне тысяч пятнадцать франков... нет, пятнадцати тысяч мало, я не согласен сделаться порядочным человеком меньше чем за тридцать тысяч франков.
- Нет, - сухо ответил Андреа, - этого я не могу.
- Ты, я вижу, меня не понял, - холодно и невозмутимо продолжал Кадрусс, - я сказал: не выложив ни одного су.
- Что же ты хочешь? Чтобы я украл и испортил все дело, и твое и мое, и чтобы нас опять отправили кое-куда?
- Что до меня, - сказал Кадрусс, - мне все равно, пусть забирают. Я, знаешь ли, со странностями: я иногда скучаю по товарищам, не то, что ты, сухарь! Ты рад бы никогда с ними больше не встретиться!
Андреа на этот раз не только вздрогнул; он побледнел.
- Брось дурить, Кадрусс, - сказал он.
- Да ты не бойся, Бенедетто, ты мне только укажи способ добыть без всякого твоего участия эти тридцать тысяч франков и предоставь все мне.
- Ладно, я подумаю, - сказал Андреа.
- А пока ты увеличишь мою пенсию до пятисот франков, хорошо? Я, видишь ли, решил нанять служанку.
- Ладно, ты получишь пятьсот франков, - сказал Андреа, - но мне это нелегко, Кадрусс... ты злоупотребляешь...
- Да что там! - сказал Кадрусс. - Ведь ты черпаешь из бездонных сундуков!
По-видимому, Андреа только и ждал этих слов; его глаза блеснули, но тотчас же померкли.
- Это верно, - ответил Андреа, - мой покровитель очень добр ко мне.
- Какой милый покровитель! - сказал Кадрусс. - И он выдает тебе ежемесячно?..
- Пять тысяч франков, - сказал Андреа.
- Столько же тысяч, сколько ты мне обещал сотен, - заметил Кадрусс, - верно говорят, что незаконнорожденным везет. Пять тысяч франков в месяц... Куда же, черт возьми, можно девать столько денег?
- Бог мой! Истратить их недолго, и я, как ты, мечтаю иметь капитал.
- Капитал... понятно... всякий хотел бы иметь капитал.
- А у меня он будет.
- Кто же тебе его даст? Твой князь?
- Да, мой князь; к сожалению, я должен еще подождать.
- Подождать чего? - сказал Кадрусс.
- Его смерти.
- Смерти твоего князя?
- Да.
- Почему это?
- Потому что он упоминает меня в своем завещании.
- Правда?
- Честное слово!
- А сколько?
- Пятьсот тысяч!
- Вон куда хватил!
- Я тебе говорю.
- Быть не может!
- Кадрусс, ты мне друг?
- На жизнь и на смерть.
- Я открою тебе тайну.
- Говори.
- Но только помни...
- Буду нем, как рыба.
- Так вот, мне кажется...
Андреа замолчал и оглянулся.
- Тебе кажется... Да ты не бойся! Мы совсем одни.
- Мне кажется, что я нашел своего отца.
- Настоящего отца?
- Да.
- Не папашу Кавальканти?
- Нет, тот уехал; настоящего, как ты говоришь.
- И этот отец...
- Кадрусс, это граф Монте-Кристо.
- Да что ты!
- Да; тогда, видишь ли, все становится понятным. Он, видимо, не может открыто признать меня, но меня признает старик Кавальканти и получает за это пятьдесят тысяч франков.
- Пятьдесят тысяч франков за то, чтобы стать твоим отцом! Я бы согласился за полцены, за двадцать тысяч, за пятнадцать тысяч. Как же ты не подумал обо мне, неблагодарный?
- Да разве я знал об этом? Все это было устроено, когда мы еще были там.
- Да, верно. И ты говоришь, что в своем завещании...
- Он оставляет мне пятьсот тысяч франков.
- Ты уверен?
- Он сам мне показывал; но это еще не все.
- Существует приписка, как я говорил?
- Вероятно.
- И в этой приписке?
- Он признает меня своим сыном.
- Что за добрый отец, славный отец, достойнейший отец! - воскликнул Кадрусс, подкидывая в воздух тарелку и ловя ее обеими руками.
- Вот видишь! Скажи после этого, что у меня есть от тебя тайны!
- Ты прав; а твое доверие ко мне делает тебе честь. И что же, этот князь, твой отец - богатый человек, богатейший?
- Еще бы. Он сам не знает, сколько у него денег.
- Да не может быть!
- Кому же знать, как не мне; ведь я вхож к нему в любое время. На днях банковский служащий принес ему пятьдесят тысяч франков в бумажнике величиною с твою скатерть; а вчера сам банкир привез ему сто тысяч золотом.
Кадрусс был ошеломлен; в словах Андреа ему чудился звон металла, шум пересыпаемых червонцев.
- И ты вхож в этот дом? - наивно воскликнул он.
- Во всякое время.
Кадрусс помолчал; было ясно, что его занимает какая-то важная мысль.
Вдруг он воскликнул:
- Как бы мне хотелось видеть все это! Как все это должно быть прекрасно!
- Да, правда, - сказал Андреа, - он живет великолепно.
- Ведь он, кажется, живет на Елисейских полях?
- Номер тридцать.
- Номер тридцать? - повторил Кадрусс.
- Да, великолепный особняк, с двором и садом, ты должен знать!
- Очень возможно; но меня интересует не внешний вид, а внутренний; какая, должно быть, там прекрасная обстановка!
- Ты когда-нибудь бывал в Тюильри?
- Нет.
- У него гораздо лучше.
- Скажи, Андреа, должно быть, приятно бывает нагнуться, когда этот добрый Монте-Кристо уронит кошелек?
- Незачем ждать этого, - сказал Андреа, - деньги в этом доме и так валяются, как яблоки в саду.
- Ты бы когда-нибудь взял меня с собой.
- Как же это можно? В качестве кого?
- Ты прав; но у меня от твоих слов слюнки потекли. Я непременно должен это видеть собственными глазами, я уж найду способ.
- Не дури, Кадрусс!
- Я скажу, что я полотер.
- Там всюду ковры.
- Ах, черт! Значит, мне придется только воображать себе все это.
- Поверь, это будет лучше всего.
- Ну, хоть расскажи мне, что там есть?
- Как же я тебе расскажу?
- Ничего нет легче. Дом большой?
- Не большой и не маленький.
- А как расположены комнаты?
- Ну, знаешь, если тебе нужен план, давай бумагу и чернила.
- Сейчас дам! - поспешно заявил Кадрусс.
И он взял со старенького письменного стола лист бумаги, чернила и перо.
- Вот! - сказал Кадрусс. - Изобрази-ка мне это на бумаге, сынок.
Андреа едва заметно улыбнулся, взял перо и приступил к делу.
- При доме, как я уже тебе говорил, есть двор и сад; вот посмотри.
И Андреа начертил сад, двор и дом.
- Ограда высокая?
- Нет, футов восемь или десять, не больше.
- Это большая неосторожность, - сказал Кадрусс.
- Во дворе кадки с померанцевыми деревьями, лужайки, цветники.
- А капканов нет?
- Нет.
- А где конюшни?
- По обе стороны ворот, вот здесь и здесь.
И Андреа продолжал чертить.
- Нарисуй мне нижний этаж, - сказал Кадрусс.
- В нижнем этаже - столовая, две гостиные, бильярдная, прихожая, парадная лестница и внутренняя лестница.
- Окна?
- Окна великолепные, большие, широкие; я думаю, в каждое мог бы пролезть человек твоего роста.
- И на кой черт устраивают лестницы, когда в доме имеются такие окна.
- Что поделаешь? Роскошь!
- А ставни есть?
- Ставни есть, но их никогда не закрывают. Большой оригинал этот граф Монте-Кристо, любит смотреть на небо даже по ночам.
- А где спят слуги?
- У них отдельный дом. Направо от входа есть сарай, где хранятся пожарные лестницы. А над этим сараем комнаты для слуг, у каждого своя, и туда из дома проведены звонки.
- Звонки, черт возьми!
- Ты что?..
- Нет, ничего. Я говорю, звонки штука дорогая; и на что они, скажи на милость?
- Прежде там была собака, которая всю ночь бродила по двору, но ее отвезли в Отейль - знаешь, в тот дом, куда ты приходил?
- Да.
- Я ему вчера еще говорил: «Это очень неосторожно с вашей стороны, граф; ведь когда вы уезжаете в Отейль и увозите с собой всех ваших слуг, в доме никого нет».
«Ну и что же?» - спросил он.
«А то, что вас в один прекрасный день обокрадут».
- И что он ответил?
- Что он ответил?
- Да.
- Он ответил: «Ну и пускай обокрадут».
- Андреа, там, наверное, есть какая-нибудь конторка с западней.
- С какой западней?
- А вот с такой: схватит вора за руку, и тут же музыка начинает играть. Я слышал, что такую показывали на последней выставке.
- Там есть только секретер красного дерева, и в нем всегда торчит ключ.
- И твоего графа не обкрадывают?
- Нет, все его слуги ему очень преданы.
- И какая должна быть прорва денег в этом секретере!
- Там, может быть... впрочем, кто его знает!
- А где он стоит?
- Во втором этаже.
- Нарисуй-ка мне, малыш, заодно примерный план второго этажа.
- Изволь.
И Андреа снова взялся за перо.
- Во втором, видишь ли, есть прихожая, гостиная; направо от гостиной - библиотека и кабинет, налево от гостиной - спальня и будуар. В будуаре и стоит этот самый секретер.
- А окно там есть?
- Два: тут и тут.
И Андреа нарисовал два окна в небольшой угловой комнате, которая примыкала к более просторной спальне графа.
Кадрусс задумался.
- И часто он уезжает в Отейль? - спросил он.
- Раза два-три в неделю, завтра, например, он собирается туда на весь день и будет там ночевать.
- Ты в этом уверен?
- Он пригласил меня туда обедать.
- Ну и жизнь! - сказал Кадрусс. - Дом в городе, дом за городом.
- На то он и богач.
- А ты поедешь к нему обедать?
- Наверное.
- Когда ты у него там обедаешь, ты и ночевать остаешься?
- Как вздумается. Я у графа, как у себя дома.
Кадрусс взглянул на молодого человека таким взглядом, словно хотел вырвать истину из глубины его сердца. Но Андреа вынул из кармана портсигар, выбрал себе «гавану», спокойно закурил ее и стал небрежно пускать кольца дыма.
- Когда тебе угодно получить свои пятьсот франков? - спросил он Кадрусса.
- Да хоть сейчас, если они с тобой.
Андреа достал из кармана двадцать пять луидоров.
- Канареечки, - сказал Кадрусс, - нет, покорно благодарю!
- Ты ими брезгаешь?
- Напротив, я их очень уважаю, но я их не хочу.
- Да ведь ты наживешь на размене, болван: за золотой дают на пять су больше.
- Знаю, а потом меняла велит выследить беднягу Кадрусса, а потом его зацапают, а потом ему придется разъяснять, какие такие арендаторы вносят ему платежи золотом. Не дури, малыш, - давай просто серебро, кругляшки с портретом какого-нибудь монарха. Монета в пять франков у всякого найдется.
- Да не могу же я носить с собой пятьсот франков серебром; мне пришлось бы взять носильщика.
- Ну так оставь их в гостинице, у швейцара, - он честный малый; я схожу за ними.
- Сегодня?
- Нет, завтра; сегодня я занят.
- Ладно; завтра, отправляясь в Отейль, я оставлю их у него.
- Я могу рассчитывать на это?
- Вполне.
- Дело в том, что я заранее хочу сговориться со служанкой.
- Сговаривайся. Но на этом и конец? Ты не будешь больше приставать ко мне?
- Никогда.
Кадрусс стал так мрачен, что Андреа боялся, не придется ли ему обратить внимание на эту перемену. Поэтому он постарался казаться еще веселее и беспечнее.
- С чего ты так развеселился, - сказал Кадрусс, - можно подумать, что ты уже получил наследство!
- Нет еще, к сожалению!.. Но в тот день, когда я получу его...
- Что тогда?
- Одно тебе скажу: тогда я не забуду своих друзей.
- Ну еще бы, с твоей-то памятью!
- Да, я думал, ты будешь с меня деньги тянуть.
- Это я-то! Скажешь тоже! Напротив, я дам тебе добрый совет.
- Какой?
- Оставь здесь это кольцо с бриллиантом. Ты что же хочешь, чтобы нас поймали? Хочешь погубить нас обоих?
- А что такое? - спросил Андреа.
- Да как же? Ты надеваешь ливрею, выдаешь себя за слугу, а оставляешь у себя на пальце бриллиант в пять тысяч франков.
- Чет побери! Ты угадал! Почему ты не поступишь в оценщики?
- Да, уж я знаю толк в бриллиантах; у меня у самого они бывали.
- Ты бы побольше этим хвастал! - сказал Андреа и, ничуть не сердясь, вопреки опасениям Кадрусса, на это новое вымогательство, благодушно отдал ему кольцо.
Кадрусс близко поднес его к глазам, и Андреа понял, что он рассматривает грани.
- Это фальшивый бриллиант, - сказал Кадрусс.
- Да ты шутишь, что ли? - сказал Андреа.
- Не сердись, сейчас проверим.
Кадрусс подошел к окну и провел камнем по стеклу: послышался скрип.
- Confiteor![62] - сказал Кадрусс, надевая кольцо на мизинец. - Я ошибся; но эти жулики ювелиры так ловко подделывают камни, что прямо страшно забираться в ювелирные лавки. Вот еще одно отмирающее ремесло!..
- Ну что, - сказал Андреа, - теперь конец? Что тебе еще угодно? Отдать тебе куртку, а может, заодно и фуражку? Не церемонься, пожалуйста.
- Нет, ты, в сущности, парень хороший. Я больше тебя не держу и постараюсь обуздать свое честолюбие.
- Но берегись, продавая бриллиант, не попади в такую передрягу, какой ты опасался с золотыми монетами.
- Не беспокойся, я не собираюсь его продавать.
«Во всяком случае, до послезавтра», - подумал Андреа.
- Счастливый ты, мошенник, - сказал Кадрусс. - Ты возвращаешься к своим лакеям, к своим лошадям, экипажу и невесте!
- Конечно, - сказал Андреа.
- Я надеюсь, ты мне сделаешь хороший свадебный подарок в тот день, когда женишься на дочери моего друга Данглара?
- Я уже говорил, что это просто твоя фантазия.
- Сколько за ней приданого?
- Да я же тебе говорю...
- Миллион?
Андреа пожал плечами.
- Будем считать, миллион, - сказал Кадрусс, - но сколько бы у тебя ни было, я желаю тебе еще больше.
- Спасибо, - сказал Андреа.
- Это от чистого сердца, - прибавил Кадрусс, расхохотавшись. - Погоди, я провожу тебя.
- Не стоит трудиться.
- Очень даже стоит.
- Почему?
- Потому что у меня замок с маленьким секретом; мне пришло в голову им обзавестись; замок системы Юре и Фише, просмотренный и исправленный Гаспаром Кадруссом. Я тебе сделаю такой же, когда ты будешь капиталистом.
- Благодарю, - сказал Андреа, - я предупрежу тебя за неделю.
Они расстались. Кадрусс остался стоять на площадке лестницы, пока не убедился собственными глазами, что Андреа не только спустился вниз, но и пересек двор. Тогда он поспешно вернулся к себе, тщательно запер дверь и, как опытный архитектор, принялся изучать план, оставленный ему Андреа.
- Мне кажется, - сказал он, - что этот милый Бенедетто не прочь получить наследство; и тот, кто приблизит день, когда ему достанутся в руки пятьсот тысяч франков, будет не худшим из его друзей.
