Кладбище Пер-Лашез.
Бовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Валентину к месту последнего упокоения.
Погода была хмурая и облачная; ветер, еще теплый, но уже гибельный для желтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой, заполнявшей Бульвары.
Вильфор, истый парижанин, смотрел на кладбище Пер-Лашез как на единственное, достойное принять прах одного из членов парижской семьи; все остальные кладбища казались ему слишком провинциальными, какими-то меблированными комнатами смерти. Только на кладбище Пер-Лашез покойник из хорошего общества был у себя дома.
Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение место, на котором возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его первой семьи.
Надпись на фронтоне мавзолея гласила: «Семья Сен-Меран и Вильфор», - такова была последняя воля бедной Рене, матери Валентины.
Итак, пышный кортеж от предместья Сент-Оноре продвигался к Пер-Лашез. Пересекли весь Париж, прошли по предместью Тампль, затем по наружным Бульварам до кладбища. Более пятидесяти собственных экипажей следовало за двадцатью траурными каретами, а за этими пятьюдесятью экипажами более пятисот человек шли пешком.
Это были почти все молодые люди, которых как громом поразила смерть Валентины; несмотря на ледяное веяние века, на прозаичность эпохи, они поддавались поэтическому обаянию этой прекрасной, непорочной, пленительной девушки, погибшей в цвете лет.
Когда процессия приближалась к заставе, появился экипаж, запряженный четырьмя резвыми лошадьми, которые сразу остановились; их нервные ноги напряглись, как стальные пружины: приехал граф Монте-Кристо.
Граф вышел из коляски и смешался с толпой, провожавшей пешком похоронную колесницу.
Шато-Рено заметил его; он тотчас же оставил свою карету и присоединился к нему. Бошан также покинул свой наемный кабриолет.
Граф внимательно осматривал толпу; он, видимо, искал кого-то. Наконец он не выдержал.
- Где Моррель? - спросил он. - Кто-нибудь из вас, господа, знает, где он?
- Мы задавали себе этот вопрос еще в доме покойной, - сказал Шато-Рено, - никто из нас его не видел.
Граф замолчал, продолжая оглядываться.
Наконец пришли на кладбище.
Монте-Кристо зорко оглядел рощи тисов и сосен и вскоре перестал беспокоиться; среди темных грабин промелькнула тень, и Монте-Кристо, должно быть, узнал того, кого искал.
Все знают, что такое похороны в этом великолепном некрополе: черные группы людей, рассеянные по белым аллеям; безмолвие неба и земли, изредка нарушаемое треском ломающихся веток или живой изгороди вокруг какой-нибудь могилы; скорбные голоса священников, которым вторит то там, то здесь рыдание, вырвавшееся из-за груды цветов, где поникла женщина с молитвенно сложенными руками.
Тень, которую заметил Монте-Кристо, быстро пересекла рощу за могилой Элоизы и Абеляра, поравнялась с факельщиками, шедшими во главе процессии, и вместе с ними подошла к месту погребения.
Все взгляды скользили с предмета на предмет.
Но Монте-Кристо смотрел только на эту тень, почти не замеченную окружающими.
Два раза граф выходил из рядов, чтобы посмотреть, не ищет ли рука этого человека оружия, спрятанного в складках одежды.
Когда кортеж остановился, в этой тени узнали Морреля; бледный, со впалыми щеками, в наглухо застегнутом сюртуке, судорожно комкая шляпу в руках, он стоял, прислонясь к дереву, на холме, возвышавшемся над мавзолеем, так что мог видеть все подробности предстоящего печального обряда.
Все совершилось согласно обычаям. Несколько человек - как всегда, наименее опечаленные - произнесли речи. Одни оплакивали эту безвременную кончину; другие распространялись о скорби отца; нашлись и такие, которые уверяли, что Валентина не раз просила у г-на де Вильфора пощады виновным, над чьей головой он заносил меч правосудия; словом, не жалели цветистых метафор и прочувствованных оборотов, переиначивая на все лады стансы Малерба и Дюперье.
Монте-Кристо ничего не слышал; он видел лишь Морреля, чье спокойствие и неподвижность представляли страшное зрелище для того, кто знал, что совершается в его душе.
- Посмотрите! - сказал вдруг Бошан, обращаясь к Дебрэ. - Вон Моррель! Куда это он залез?
И они показали на него Шато-Рено.
- Какой он бледный, - сказал тот, вздрогнув.
- Ему холодно, - возразил Дебрэ.
- Нет, - медленно произнес Шато-Рено, - по-моему, он потрясен. Максимилиан - человек очень впечатлительный.
- Да нет же! - сказал Дебрэ. - Ведь он почти не был знаком с мадемуазель де Вильфор. Вы сами говорили.
- Это верно. Все же, я помню, на балу у госпожи де Морсер он три раза танцевал с ней; знаете, граф, на том балу, где вы произвели такое впечатление.
- Нет, не знаю, - ответил Монте-Кристо, не замечая даже, на что и кому он отвечает, до того он был занят Моррелем, у которого покраснели щеки, как у человека, старающегося не дышать.
- Речи кончились, прощайте, господа, - вдруг сказал Монте-Кристо.
И он подал сигнал к разъезду, исчезнув сам, причем никто не заметил, куда он направился.
Церемония похорон кончилась, присутствующие пустились в обратный путь.
Один Шато-Рено поискал Морреля глазами; но пока он провожал взглядом удаляющегося графа, Моррель покинул свое место, и Шато-Рено, так и не найдя его, последовал за Дебрэ и Бошаном.
Монте-Кристо вошел в кусты, и спрятавшись за широкой могилой, следил за каждым движением Морреля, который приближался к мавзолею, покинутому любопытными, а потом и могильщиками.
Моррель медленно посмотрел вокруг себя; в то время как его взгляд был обращен в противоположную сторону, Монте-Кристо незаметно подошел еще на десять шагов.
Максимилиан опустился на колени.
Граф, пригнувшись, с расширенными, остановившимися глазами, весь в напряжении, готовый броситься по первому знаку, продолжал приближаться к нему.
Моррель коснулся лбом каменной ограды, обеими руками ухватился за решетку и прошептал:
- Валентина!
Сердце графа не выдержало звука его голоса; он сделал еще шаг и тронул Морреля за плечо.
- Вы здесь, мой друг, - сказал он. - Я вас искал.
Монте-Кристо ожидал жалоб, упреков - он ошибся.
Моррель взглянул на него и с наружным спокойствием ответил:
- Вы видите, я молился!
Монте-Кристо испытующим взглядом окинул Максимилиана с ног до головы.
Этот осмотр, казалось, успокоил его.
- Хотите, я вас отвезу в город? - предложил он Моррелю.
- Нет, спасибо.
- Не нужно ли вам чего-нибудь?
- Дайте мне молиться.
Граф молча отошел, но лишь для того, чтобы укрыться в новом месте, откуда он по-прежнему не терял Морреля из виду; наконец он встал, отряхнул пыль с колен и пошел по дороге в Париж, ни разу не обернувшись. Он медленно прошел на улицу Ла-Рокет.
Граф, отослав свой экипаж, дожидавшийся у ворот кладбища, шел в ста шагах позади Максимилиана.
Максимилиан пересек канал и по Бульварам достиг улицы Меле.
Через пять минут после того, как калитка закрылась за Моррелем, она открылась для Монте-Кристо.
Жюли была в саду и внимательно наблюдала, как Пенелон, очень серьезно относившийся к своей профессии садовника, нарезал черенки бенгальских роз.
- Граф Монте-Кристо! - воскликнула она с искренней радостью, которую выражал обычно каждый член семьи, когда Монте-Кристо появлялся на улице Меле.
- Максимилиан только что вернулся, правда? - спросил граф.
- Да, он, кажется, пришел, - сказала Жюли, - Но, прошу вас, позовите Эмманюеля.
- Простите, сударыня, но мне сейчас необходимо пройти к Максимилиану, - возразил Монте-Кристо, - у меня к нему чрезвычайно важное дело.
- Тогда идите, - сказала она, провожая его своей милой улыбкой, пока он не исчез на лестнице.
Монте-Кристо быстро поднялся на третий этаж, где жил Максимилиан; остановившись на площадке, он прислушался: все было тихо.
Как в большинстве старинных домов, занимаемых самим хозяином, на площадку выходила всего лишь одна застекленная дверь.
Но только в этой застекленной двери не было ключа.
Максимилиан заперся изнутри; а через дверь ничего нельзя было увидеть, потому что стекла были затянуты красной шелковой занавеской.
Беспокойство графа выразилось ярким румянцем - признак необычайного волнения у этого бесстрастного человека.
- Что делать? - прошептал он.
На минуту он задумался.
- Позвонить? - продолжал он. - Нет! Иной раз звонок, чей-нибудь приход ускоряют решение человека, который находится в таком состоянии, как Максимилиан, и тогда в ответ на звонок раздается другой звук.
Монте-Кристо вздрогнул с головы до ног, и так как его решения всегда бывали молниеносны, то он ударил локтем в дверное стекло, и оно разлетелось вдребезги; он поднял занавеску и увидел Морреля, который сидел у письменного стола с пером в руке и резко обернулся при звоне разбитого стекла.
- Это ничего, - сказал граф, - простите, ради бога, дорогой друг; я поскользнулся и попал локтем в ваше стекло; раз уж оно разбилось, я этим воспользуюсь и войду к вам. Не беспокойтесь, не беспокойтесь.
И, протянув руку в разбитое стекло, граф открыл дверь.
Моррель встал, явно раздосадованный, и пошел навстречу Монте-Кристо, не столько чтобы принять его, сколько чтобы загородить ему дорогу.
- Право же, в этом виноваты ваши слуги, - сказал Монте-Кристо, потирая локоть, - у вас в доме паркет натерт, как зеркало.
- Вы не поранили себя? - холодно спросил Моррель.
- Не знаю. Но что вы делали? Писали?
- Я?
- У вас пальцы в чернилах.
- Да, я писал, - отвечал Моррель, - это со мной иногда случается, хоть я и военный.
Монте-Кристо сделал несколько шагов по комнате. Максимилиан не мог не впустить его; но он шел за ним.
- Вы писали? - продолжал Монте-Кристо, глядя на него пытливо-пристальным взглядом.
- Я уже имел честь сказать вам, что да, - отвечал Моррель.
Граф бросил взгляд кругом.
- Положив пистолеты возле чернильницы? - сказал он, указывая Моррелю на оружие, лежавшее на столе.
- Я отправляюсь путешествовать, - отвечал Максимилиан.
- Друг мой! - сказал Монте-Кристо с бесконечной нежностью.
- Сударь!
- Дорогой Максимилиан, не надо крайних решений, умоляю вас!
- У меня крайние решения? - сказал Моррель, пожимая плечами. - Почему путешествие - это крайнее решение, скажите, пожалуйста?
- Сбросим маски, Максимилиан, - сказал Монте-Кристо. - Вы меня не обманете своим деланным спокойствием, как я вас не обману моим поверхностным участием. Вы ведь сами понимаете, что, если я поступил так, как сейчас, если я разбил стекло и ворвался в запертую дверь к своему другу, - значит, у меня серьезные опасения, или, вернее, ужасная уверенность. Моррель, вы хотите убить себя.
- Что вы! - сказал Моррель, вздрогнув. - Откуда вы это взяли, граф?
- Я вам говорю, что вы хотите убить себя, - продолжал граф тем же тоном, - и вот доказательство.
И, подойдя к столу, он приподнял белый листок, положенный молодым человеком на начатое письмо, и взял письмо в руки.
Моррель бросился к нему, чтобы вырвать письмо.
Но Монте-Кристо предвидел это движение и предупредил его; схватив Максимилиана за кисть руки, он остановил его, как стальная цепь останавливает приведенную в действие пружину.
- Вы хотели убить себя, Моррель, - сказал он. - Это написано здесь черным по белому!
- Так что же! - воскликнул Моррель, разом отбросив свое показное спокойствие. - А если даже и так, если я решил направить на себя дуло этого пистолета, кто мне помешает?
У кого хватит смелости мне помешать?
Когда я скажу: все мои надежды рухнули, мое сердце разбито, моя жизнь погасла, вокруг меня только тьма и мерзость, земля превратилась в прах, слышать человеческие голоса для меня пытка.
Когда я скажу: дать мне умереть, это - милосердие, ибо если вы не дадите мне умереть, я потеряю рассудок, я сойду с ума.
Когда я это скажу, когда увидят, что я говорю это с отчаянием и слезами в сердце, кто мне ответит: «Вы не правы!» Кто мне помешает перестать быть несчастнейшим из несчастных?
Скажите, граф, уж не вы ли осмелитесь на это?
- Да, Моррель, - сказал твердым голосом Монте-Кристо, чье спокойствие странно контрастировало с волнением Максимилиана. - Да, я.
- Вы! - воскликнул Моррель, с возрастающим гневом и укоризной. - Вы обольщали меня нелепой надеждой, вы удерживали, убаюкивали, усыпляли меня пустыми обещаниями, когда я мог бы сделать что-нибудь решительное, отчаянное и спасти ее или хотя бы видеть ее умирающей в моих объятиях; вы хвалились, будто владеете всеми средствами разума, всеми силами природы; вы притворяетесь, что все можете, вы разыгрываете роль провидения, и вы даже не сумели дать противоядия отравленной девушке! Нет, знаете, сударь, вы внушили бы мне жалость, если бы не внушали отвращение!
- Моррель!
- Да, вы предложили мне сбросить маску; так радуйтесь, что я ее сбросил. Да, когда вы последовали за мной на кладбище, я вам еще отвечал по доброте душевной; когда вы вошли сюда, я дал вам войти... Но вы злоупотребляете моим терпением, вы преследуете меня в моей комнате, куда я скрылся, как в могилу, вы приносите мне новую муку - мне, который думал, что исчерпал их уже все... Так слушайте, граф Монте-Кристо, мой мнимый благодетель, всеобщий спаситель, вы можете быть довольны: ваш друг умрет на ваших глазах!..
И Моррель с безумным смехом вторично бросился к пистолетам.
Монте-Кристо, бледный, как привидение, но с мечущим молнии взором, положил руку на оружие и сказал безумцу:
- А я повторяю: вы не убьете себя!
- Помешайте же мне! - воскликнул Моррель с последним порывом, который, как и первый, разбился о стальную руку графа.
- Помешаю!
- Да кто вы такой, наконец! Откуда у вас право тиранически распоряжаться свободными и мыслящими людьми? - воскликнул Максимилиан.
- Кто я? - повторил Монте-Кристо. - Слушайте. Я единственный человек на свете, который имеет право сказать вам: Моррель, я не хочу, чтобы сын твоего отца сегодня умер!
И Монте-Кристо, величественный, преображенный, неодолимый, подошел, скрестив руки, к трепещущему Максимилиану, который, невольно покоренный почти божественной силой этого человека, отступил на шаг.
- Зачем вы говорите о моем отце? - прошептал он. - Зачем память моего отца соединять с тем, что происходит сегодня?
- Потому что я тот, кто спас жизнь твоему отцу, когда он хотел убить себя, как ты сегодня; потому что я тот, кто послал кошелек твоей юной сестре и «Фараон» старику Моррелю; потому что я Эдмон Дантес, на коленях у которого ты играл ребенком.
Потрясенный, Моррель, шатаясь, тяжело дыша, сделал еще шаг назад; потом силы ему изменили, и он с громким криком упал к ногам Монте-Кристо.
И вдруг в этой благородной душе совершилось внезапное и полное перерождение: Моррель вскочил, выбежал из комнаты и кинулся на лестницу, крича во весь голос:
- Жюли! Эмманюель!
Монте-Кристо хотел броситься за ним вдогонку, но Максимилиан скорее дал бы себя убить, чем выпустил бы ручку двери, которую он закрывал перед графом.
На крики Максимилиана в испуге прибежали Жюли и Эмманюель в сопровождении Пенелона и слуг.
Моррель взял их за руки и открыл дверь.
- На колени! - воскликнул он голосом, сдавленным от слез. - Вот наш благодетель, спаситель нашего отца, вот...
Он хотел сказать: «Вот Эдмон Дантес!»
Граф остановил его, схватив за руку.
Жюли припала к руке графа, Эмманюель целовал его, как бога-покровителя; Моррель снова стал на колени и поклонился до земли.
Тогда этот железный человек почувствовал, что сердце его разрывается, пожирающее пламя хлынуло из его груди к глазам; он склонил голову и заплакал.
Несколько минут в этой комнате лились слезы и слышались вздохи, этот хор показался бы сладостным даже возлюбленнейшим ангелам божьим.
Жюли, едва придя в себя после испытанного потрясения, бросилась вон из комнаты, спустилась этажом ниже, с детской радостью вбежала в гостиную и приподняла стеклянный колпак, под которым лежал кошелек, подаренный незнакомцем с Мельянских аллей.
Тем временем Эмманюель прерывающимся голосом говорил Монте-Кристо:
- Ах, граф, ведь вы знаете, что мы так часто говорим о нашем неведомом благодетеле, знаете, какой благодарностью и каким обожанием мы окружаем память о нем. Как вы могли так долго ждать, чтобы открыться? Право, это было жестоко по отношению к нам и, я готов сказать, по отношению к вам самим!
- Поймите, друг мой, - сказал граф, - я могу называть вас так, потому что, сами того не зная, вы мне друг вот уже одиннадцать лет; важное событие заставило меня раскрыть эту тайну, я не могу сказать вам какое. Видит бог, я хотел всю жизнь хранить эту тайну в глубине своей души; Максимилиан вырвал ее у меня угрозами, в которых, я уверен, он раскаивается.
Максимилиан все еще стоял на коленях, немного поодаль, припав лицом к креслу.
- Следите за ним, - тихо добавил Монте-Кристо, многозначительно пожимая Эмманюелю руку.
- Почему? - удивленно спросил тот.
- Не могу объяснить вам, но следите за ним.
Эмманюель обвел комнату взглядом и увидел пистолеты Морреля.
Глаза его с испугом остановились на оружии, и он указал на него Монте-Кристо, медленно подняв руку до уровня стола.
Монте-Кристо наклонил голову.
Эмманюель протянул было руку к пистолетам.
Но граф остановил его.
Затем, подойдя к Моррелю, он взял его за руку; бурные чувства, только что потрясавшие сердце Максимилиана, сменились глубоким оцепенением.
Вернулась Жюли, она держала в руке шелковый кошелек; и две сверкающие радостные слезинки катились по ее щекам, как две капли утренней росы.
- Вот наша реликвия, - сказала она, - не думайте, что я ею меньше дорожу с тех пор, как мы узнали, кто наш спаситель.
- Дитя мое, - сказал Монте-Кристо, краснея, - позвольте мне взять этот кошелек; теперь, когда вы узнали меня, я хочу, чтобы вам напоминало обо мне только дружеское расположение, которого вы меня удостаиваете.
- Нет, нет, умоляю вас, - воскликнула Жюли, прижимая кошелек к сердцу, - ведь вы можете уехать, ведь придет горестный день, и вы нас покинете, правда?
- Вы угадали, - отвечал, улыбаясь, Монте-Кристо, - через неделю я покину эту страну, где столько людей, заслуживавших небесной кары, жили счастливо, в то время как отец мой умирал от голода и горя.
Сообщая о своем отъезде, Монте-Кристо взглянул на Морреля и увидел, что слова «Я покину эту страну» не вывели Морреля из его летаргии; он понял, что ему предстоит выдержать еще последнюю битву с горем друга; и, взяв за руки Жюли и Эмманюеля, он сказал им отечески мягко и повелительно:
- Дорогие друзья, прошу вас, оставьте меня наедине с Максимилианом.
Жюли это давало возможность унести драгоценную реликвию, о которой забыл Монте-Кристо.
Она поторопила мужа.
- Оставим их, - сказала она.
Граф остался с Моррелем, недвижным, как изваяние.
- Послушай, Максимилиан, - сказал граф, властно касаясь его плеча, - станешь ли ты наконец опять человеком?
- Да, я опять начинаю страдать.
Граф нахмурился; казалось, он был во власти тяжкого сомнения.
- Максимилиан! - сказал он. - Такие мысли недостойны христианина.
- Успокойтесь, мой друг, - сказал Максимилиан, подымая голову и улыбаясь графу бесконечно печальной улыбкой. - Я не стану искать смерти.
- Итак, - сказал Монте-Кристо, - нет больше пистолетов, нет больше отчаяния?
- Нет, ведь у меня есть нечто лучшее, чем дуло пистолета или острие ножа, чтобы излечиться от моей боли.
- Бедный безумец!.. Что же это такое?
- Моя боль; она сама убьет меня.
- Друг, выслушай меня, - сказал Монте-Кристо с такой же печалью. - Однажды, в минуту отчаяния, равного твоему, ибо оно привело к тому же решению, я, как и ты, хотел убить себя; однажды твой отец, в таком же отчаянии, тоже хотел убить себя.
Если бы твоему отцу в тот миг, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу, или мне, когда я отодвигал от своей койки тюремный хлеб, к которому не прикасался уже три дня, кто-нибудь сказал: «Живите! Настанет день, когда вы будете счастливы и благословите жизнь», - откуда бы ни исходил этот голос, мы бы встретили его с улыбкой сомнения, с тоской неверия. А между тем сколько раз, целуя тебя, твой отец благословлял жизнь, сколько раз я сам...
- Но вы потеряли только свободу, - воскликнул Моррель, прерывая его, - мой отец потерял только богатство, а я потерял Валентину!
- Посмотри на меня, Максимилиан, - сказал Монте-Кристо с той торжественностью, которая подчас делала его столь величавым и убедительным. - У меня нет ни слез на глазах, ни жара в крови, мое сердце не бьется уныло. А ведь я вижу, что ты страдаешь, Максимилиан, ты, которого я люблю, как родного сына. Разве это не говорит тебе, что страдание - как жизнь: впереди всегда ждет неведомое. Я прошу тебя, и я приказываю тебе жить, ибо я знаю: будет день, когда ты поблагодаришь меня за то, что я сохранил тебе жизнь.
- Боже мой, - воскликнул молодой человек, - зачем вы это говорите, граф? Берегитесь! Быть может, вы никогда не любили?
- Дитя! - ответил граф.
- Не любили страстно, я хочу сказать, - продолжал Моррель. - Поймите, я с юных лет солдат; я дожил до двадцати девяти лет, не любя, потому что те чувства, которые я прежде испытывал, нельзя назвать любовью; и вот в двадцать девять лет я увидел Валентину; почти два года я ее люблю, два года я читал в этом раскрытом для меня, как книга, сердце, начертанные рукой самого бога совершенства девушки и женщины.
Граф, Валентина для меня была бесконечным счастьем, огромным, неведомым счастьем, слишком большим, слишком полным, слишком божественным для этого мира; и если в этом мире оно мне не было суждено, то без Валентины для меня на земле остаются только отчаяние и скорбь.
- Я вам сказал: надейтесь, - повторил граф.
- Берегитесь, повторяю вам, - сказал Моррель, - вы стараетесь меня убедить, а если вы меня убедите, я сойду с ума, потому что стану думать, что увижусь с Валентиной.
Граф улыбнулся.
- Мой друг, мой отец! - воскликнул Моррель в исступлении. - Берегитесь, повторяю вам в третий раз! Ваша власть надо мной меня пугает; берегитесь значения ваших слов, глаза мои оживают, и сердце воскресает; берегитесь, ибо я готов поверить в сверхъестественное!
Я готов повиноваться, если вы мне велите отвалить камень от могилы дочери Иаира, я пойду по волнам, как апостол, если вы сделаете мне знак идти; берегитесь, я готов повиноваться.
- Надейся, друг мой, - повторил граф.
- Нет, - воскликнул Моррель, падая с высоты своей экзальтации в пропасть отчаяния, - вы играете мной, вы поступаете, как добрая мать, вернее - как мать-эгоистка, которая слащавыми словами успокаивает больного ребенка, потому что его крик ей докучает.
Нет, я был не прав, когда говорил, чтобы вы остерегались; не бойтесь, я так запрячу свое горе в глубине сердца, я сделаю его таким далеким, таким тайным, что вам даже не придется ему соболезновать. Прощайте, мой друг, прощайте.
- Напротив, Максимилиан, - сказал граф, - с нынешнего дня ты будешь жить подле меня, мы уже не расстанемся, и через неделю нас уже не будет во Франции.
- И вы по-прежнему говорите, чтобы я надеялся?
- Я говорю, чтобы ты надеялся, ибо знаю способ тебя исцелить.
- Граф, вы меня огорчаете еще больше, если это возможно. В постигшем меня несчастье вы видите только заурядное горе, и вы надеетесь меня утешить заурядным средством - путешествием.
И Моррель презрительно и недоверчиво покачал головой.
- Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? - отвечал Монте-Кристо. - Я верю в свои обещания, дай мне попытаться.
- Вы только затягиваете мою агонию.
- Итак, малодушный, - сказал граф, - у тебя не хватает силы подарить твоему другу несколько дней, чтобы он мог сделать попытку?
Да знаешь ли ты, на что способен граф Монте-Кристо?
Знаешь ли ты, какие земные силы мне подвластны?
У меня довольно веры в бога, чтобы добиться чуда от того, кто сказал, что вера движет горами!
Жди же чуда, на которое я надеюсь, или...
- Или, - повторил Моррель.
- Или берегись, Моррель, я назову тебя неблагодарным!
- Сжальтесь надо мной!
- Максимилиан, слушай: мне очень жаль тебя. Так жаль, что если я не исцелю тебя через месяц, день в день, час в час, запомни мои слова: я сам поставлю тебя перед этими заряженными пистолетами или перед чашей яда, самого верного яда Италии, более верного и быстрого, поверь мне, чем тот, который убил Валентину.
- Вы обещаете?
- Да, ибо я человек, ибо я тоже хотел умереть, и часто, даже когда несчастье уже отошло от меня, я мечтал о блаженстве вечного сна.
- Так это верно, вы мне обещаете, граф? - воскликнул Максимилиан в упоении.
- Я не обещаю, я клянусь, - сказал Монте-Кристо, подымая руку.
- Вы даете слово, что через месяц, если я не утешусь, вы предоставите мне право располагать моей жизнью, и, как бы я ни поступил, вы не назовете меня неблагодарным?
- Через месяц, день в день, Максимилиан; через месяц, час в час, и число это священно, - не знаю, подумал ли ты об этом? Сегодня пятое сентября. Сегодня десять лет, как я спас твоего отца, который хотел умереть.
Моррель схватил руку графа и поцеловал ее; тот не противился, словно понимая, что достоин такого поклонения.
- Через месяц, - продолжал Монте-Кристо, - ты найдешь на столе, за которым мы будем сидеть, хорошее оружие и легкую смерть; но взамен ты обещаешь мне ждать до этого дня и жить?
- Я тоже клянусь! - воскликнул Моррель.
Монте-Кристо привлек его к себе и крепко обнял.
- Отныне ты будешь жить у меня, - сказал он, - ты займешь комнаты Гайде: по крайней мере сын заменит мне мою дочь.
- А где же Гайде? - спросил Моррель.
- Она уехала сегодня ночью.
- Она покинула вас?
- Нет, она ждет меня... Будь же готов переехать ко мне на Елисейские поля и дай мне выйти отсюда так, чтобы меня никто не видел.
Максимилиан склонил голову, послушный, как дитя или как апостол.
