Всего пара слов

Качели

Лето 1876 года было необычайно спокойным и небогатым на редкие явления и события. Жизнь вблизи Баньоса да и во всей округе текла слишком размеренно, слишком тягуче и мелодично, чтобы писать в мировых издательствах о таком захудалом городке.
Жаркое солнце каньона пекло, словно я стоял, окружённый сотнями костров. Пот катился с лица, и сердце гулко стучало в такт моему сбившемуся дыханию. Каждый день пробежка до обрыва отнимала много сил, и в большинстве случаев у меня не было сил делать что-то ещё. Я садился возле обрыва, скрытый под сенью старейших в стране дубов и обветшалых ив и устало наблюдал за тем, что происходило на самом краю. Скорее, я воспринимал это место, как конец всего мироздания, ведь разобрать, какая жизнь была внизу, было невозможно из-за низкого густого тумана у подножия скал.
Я держал в руках новую тетрадь и карандаш, думая чем занять себя. В голову не лезли важные мысли, только о жаре, да о том, чем заняться на следующий день. При такой погоде хотелось просто повеситься под дубом, что нависал надо мной как купол.
Внутри меня было странное смятение и наслаждение от моей незапланированной поездки в такую даль. Моё место не здесь, оно было в Лондоне – городе надежд и месте их разрушения. Но делать мне там уже нечего.
Я не хотел вспоминать. Слишком тяжелы были картины, всплывающие перед глазами, слишком свежи были раны, нанесённые той ужасной катастрофой. И сейчас, глядя на всё это великолепие природы, на величие и разнообразие форм жизни мне даже как-то не верилось, что где-то там, за океаном, творилась анархия.
Вдруг из-за кустов выпрыгнула пара детишек – мальчик с тёмными волнистыми волосами и девочка лет шести с длинными локонами цвета соломы и глазами цвета неба.
Они смотрели друг другу в глаза и бежали вперёд, весело смеясь. На миг мне показалось, что они бежали прямо к обрыву и хотели спрыгнуть вниз, но у самой кромки, там, где резко обрывалась земля и начинался бесконечный полёт навстречу смерти, они остановились. Секунду они смотрели друг на друга не мигая, а затем, взявшись за руки, устремили свои детские невинные взгляды вдаль, откуда из-за горизонта выглядывал частокол заснеженных Анд, окружённый бесконечной грядой цветущих холмов.
Они стояли несколько минут словно статуи. Я тоже сидел тихо, стараясь не тревожить сию идиллию. Они выглядели вместе, как две половинки одного целого. И пусть я не знал, о чём они тогда почти неслышно переговаривались, в глубине души я понимал, что говорят о прекрасных вещах.
Это был мой первый рисунок, нарисованный здесь.
Я приходил сюда каждый день. Не ради пробежки вверх по склону, чтобы полюбоваться на безумной красоты и опьяняющей высоты скалы, а ради этих детишек. Они прибегали такие радостные, такие весёлые и беззаботные, что хотелось взять у них кусочек этого лучистого счастья и ощутить хоть на краткий миг детство в душе. Мне было достаточно того, что дети просто существовали, и не было между нами преград. И пусть они даже не знали, что каждый божий день я неслышно наблюдаю за ними, смотрю на то, как изменяется их дружба, перерастающая в нечто большее.
Тетрадь моя полнилась рисунками, каждый день, каждую неделю и год я рисовал их по памяти, следил за их движениями и пытался передать детскую грацию и лаконичность в невидимых мыслях.
Деревня близ Баньоса была полузаброшена, было занято от силы несколько домов, в одном из которых жил я. Маленькое одинокое жилище на окраине одной большой главной улицы, давно лишившейся своего величавого блеска: дороги разбиты, заборы рядом с домами разрушены силами воды и ветров. Где-то в душе я понимал, что рано или поздно мне придётся уехать отсюда, но пока волноваться было не о чем, ровно как и был повод остаться.
– Мой мяч!
– Нет, мой!
Эти возгласы я слушал пару дней. Денни и Джинджер (те самые детишки) не могли поделить старый, уже почти развалившийся резиновый мяч. Мне было немного больно смотреть на такое, но встревать я не имел права – они должны были сами научиться преодолевать мелкие препятствия и улаживать конфликты. Ведь без этого на Земле не прожить. И все уже успели убедиться, видя как Лондон сгорает в огне.
И пусть днём я был целиком и полностью поглощён жизнь двух ребят, ночью меня не покидали тревожные мысли. Осенью 1880 года, когда с юга начали приходить тёплые потоки воздуха, у меня случился первый инсульт. Тогда стояла глубокая ночь, и только доктор, по счастливой случайности оказавшийся в деревне, смог спасти меня. Я понял, что вспоминать то, что было несколько лет назад бессмысленно, ведь прошлое уже не исправишь, ничего нельзя переписать, как в книге, как на рисунке, который ты только-только начинаешь рисовать. Всё совершенно не так.
Годы шли безотрадно и пусто. После разгрома Лондона я мимоходом услышал, что пали Бостон, Париж, Москва и Рига. Все эти города оказались стёрты с лица земли, а я знал, что это только начало. Когда-нибудь это доберётся и сюда, но прежде чем такое случится, я уже успею умереть. И буду несказанно рад.
А дети росли. Росли быстро, взрослели их разговоры, их взгляды становились всё глубже и утончённее. Каждый вздох теперь имел значение, каждая фраза могла принести счастье или беду. Подростковый возраст, что с него взять.
Рядом с обрывом, с того момента как я приехал, высилось большое высокое дерево, название которого затерялось в глубине веков. Его ветви раскинулись на несколько метров, оставляя под собой огромную тень.
В один прекрасный момент Денни и Джинджер решили построить дом на дереве, чтобы сидеть там и играть друг с другом в игры.
– Думаешь, у нас получится? – говорила робко Джинджер, поглядывая на дерево, щурясь от солнца.
– Да, конечно, получится! – отмахивался Денни, крутя в руках молоток, а в другой держа коробку гвоздей. – Мы же команда! Значит справимся!
Джинджер улыбнулась ему. Это была не простая улыбка, не такая, которая может быть у друзей. Это была улыбка робкой, влюблённой по уши девчонки.
Строительство дома на дереве продолжалось около полугода. Кипела работа почти каждый день, от заката до рассвета, от утренней зари до поздней ночи, когда и парень, и девушка уже валились с ног.
Я рисовал это, и на тот момент, на 1883 год, когда в мире творился беспредел и беззаконие, в моей тетради было не меньше пятиста рисунков. Я знал всю жизнь Денни и Джинджер почти с самого их рождения. Знал, о чём мечтали, о чём говорили до рассвета, как играли, как влюбились.
Вскоре после постройки дома Денни пошёл на отчаянный шаг. Он решил построить самые воздушные, самые высокие качели в округе. И самым подходящим местом оказался наш любимый обрыв. Подвесив два прочных троса, которые, по его словам, он взял у отца, и закрепив между ними две деревянные дощечки, он подарил эти качели Джинджер, назвав их "Конец света".
Там же был их первый поцелуй.
Лето 1884 года подходило к концу, когда вся наша жизнь начала медленно затухать. Денни и Джинджер всё больше ссорились по мелочам, подолгу не разговаривали друг с другом и вообще игнорировали любые попытки помириться. Я не знал, что на них нашло, но как с этим справиться, я тоже не имел понятия.
Между тем мои волосы начали быстро седеть.
Моё слабое сердце дало трещину, когда я услышал, что Джинджер больше не могла приходить к Денни. Тот день, когда Денни сидел на качелях один, наконец, наступил.
Это был тёплый и ненавязчивый день. Ветер неторопливо шумел в волосах, трепал помятую тетрадь, птицы нежно напевали свои мелодии себе под нос, и даже облака на небе застыли на месте, чтобы насладиться этим прекрасным беспечным днём.
"26 апреля, 1884 год" – аккуратно вывел я на полях тетради. Я чувствовал грусть почти так же сильно, как и Денни. Он был ужасно подавлен. Весь день прошёл как в забытие, всё, что я мог сделать, так это смотреть на то, как он мучается, как горюет. Я не хотел смотреть на его страдания, но не мог уйти из этой жизни, оставив свою тетрадь незаконченной. Она стала моим смыслом жизни, ровно как и сами дети. Я старел вместе с ним, в то время как они взрослели и познавали радости и горечи этого дурного мира, наполненного смрадом одиночества и безответной любви.
В один момент всё действительно начало обрываться. Связь с моим единственным миром, с Денни, постепенно угасала и сошла на "нет" в тот день, когда он не пришёл на свои любимые качели в ожидании своей возлюбленной. Я так же как и он ждал возвращения Джинджер, до последнего верил, что всё наладится и всё будет хорошо.
Но в один прекрасный день качели с самого утра пустовали. Я сидел весь день до самого заката на своей давно ставшей мне родной скамейке, с нетерпением ждал, когда же Денни вернётся. Иначе бы моя жизнь просто не имела смысла.
Шли дни, недели, а от них никаких новостей. Спустя месяц я сидел на скамейке по привычке, просто потому что знал, что больше идти мне некуда, что весь этот мир резко стал для меня чужим. Такое я чувствовал только когда видел, как полыхает Лондон в праведном огне.
Я не знал, сколько прошло лет, не знал, какой шёл год моего пребывание в деревушке, но однажды, ровно на день, мой мир вновь стал чем-то важным для меня.
15 марта 1891 года я вновь увидел Денни. Тогда мне еле удалось сдержаться, чтобы не подойти к нему, приободрить и отдать эту злосчастную тетрадь, от которой с каждым днём мне становилось только хуже, ведь на вершине этого холма, в богом забытом Эквадоре меня держала именно она.
Я смотрел на Денни весь день. Он просто сидел, держась за тросы качелей, которые когда когда-то сам повязал на старое дерево на краю обрыва. Время текло словно мёд, и надежда на что-то действительно важное постепенно начала угасать.
И вот, когда я уже собирался уходить, краем глаза мне удалось заметить кое-что необычное, даже приятное, что заставило меня улыбнуться впервые за несколько лет.
Денни раскачивался на качелях. Он отталкивался ногами от земли, переносил свой центр тяжести и качался все выше, всё быстрее, заставляя ветер свистеть в волосах.
Это было прекрасно. Это было действительно прекрасно.
Это мгновение стало последним в книге жизни Денни и Джинджер.
Как только я вновь собрался уходить, то почувствовал в воздухе перемены. Чутьё начинало подсказывать что-то недоброе, но я упорно игнорировал все доводы.
Я начал спускаться по уже раскрошившейся лестнице с этого треклятого холма. Взглянув на Денни в последний раз, я ступил на первую ступень и... и не смог заставить себя идти дальше.
Я должен был сделать это.
Но когда я развернулся, чтобы отдать Денни труд всей моей жизни, то никого уже не было.
Качель качалась высоко, резво рассекая воздух.
Медленно подойдя ближе, я посмотрел вдаль. Горы сияли в вечернем свете, низкие облака стелились у подножия вулкана Тунгурауа.
И только где-то внизу, скрытый от лишних глаз под покровом густого тумана, лежал труп молодого парня по имени Денни, который так и не смог дождаться своего истинного счастья.
А я не смог дождаться своего. И я прыгнул за ним.