Стендаль.Красное и черное

РОД ЛЮДСКОЙ, ИЛИ О ТОМ, ЧЕГО НЕДОСТАЕТ БОГАЧУ

XXVI РОД ЛЮДСКОЙ, ИЛИ О ТОМ, ЧЕГО НЕДОСТАЕТ БОГАЧУ Я один на белом свете, никому до меня нет дела. Все, кто на моих глазахдобивается успеха, отличаются бесстыдством и жестокосердием, а во мне этогосовсем нет Они ненавидят меня за мою уступчивую доброту. Ах, скоро я умрулибо от голода, либо от огорчения, из-за того, что люди оказались такимижестокими. Юнг. Он наспех вычистил свою одежду и поспешно сошел вниз; он опоздалНадзиратель сделал ему строгий выговор, но Жюльен вместо того, чтобыоправдываться, скрестил руки на груди. - Peccavi, pater optime (Согрешил, каюсь, отец мой), - ответил онсокрушенным тоном. Такое начало имело большой успех. Те из семинаристов, что былипохитрее, сразу догадались, что это не новичок в их деле. Наступила переменамежду занятиями, и Жюльен оказался предметом всеобщего любопытства. Но имтолько и удалось подметить, что он скрытничает и молчит. Следуя правилам,которые он сам для себя установил, он смотрел на всех своих триста двадцатьодного собрата, как на врагов, а самым опасным из всех в его глазах былаббат Пирар. Прошло несколько дней, и Жюльен должен был выбрать себе духовника. Емудали список. "Боже мой! Да за кого они меня принимают? - подумал он. - Они думают, яне понимаю, что это только церемония?" И он выбрал аббата Пирара. Ему и в голову не приходило, что этот поступок оказался для негорешающим" Один семинаристик, совсем желторотый юнец, родом из Верьера, спервого дня объявивший себя его другом, открыл ему, что если бы он выбралг-на Кастанеда, помощника ректора семинарии, это, пожалуй, было бы болееосмотрительно с его стороны. - Аббат Кастанед - лютый враг господина Пирара, а Пирара подозревают вянсенизме, - добавил семинарист, наклоняясь к самому уху Жюльена. Все первые шаги нашего героя, вполне уверенного в том, что он действуеткак нельзя более осторожно, оказались, как и выбор духовника, крайнеопрометчивыми. Введенный в заблуждение той самонадеянностью, которойотличаются люди с воображением, он принимал свои намерения за совершившиесяфакты и считал себя непревзойденным лицемером. Его ослепление доходило дотого, что он даже упрекал себя за свои успехи в этом искусстве, к которомуприбегают слабые. "Увы! Это единственное мое оружие! - размышлял он. - Будь сейчас другоевремя, я бы зарабатывал свой хлеб делами, которые говорили бы сами за себяперед лицом неприятеля". Довольный своим поведением, Жюльен осматривался кругом; все здесь,казалось, свидетельствовало о самой высокой добродетели. Человек десять семинаристов были окружены ореолом святости: подобносвятой Терезе или святому Франциску, когда он сподобился обрести своистигматы на горе Берне в Апеннинах, их посещали видения. Но это была великаятайна, которую ревностно оберегали их друзья. А бедные юноши с видениямипочти не выходили из лазарета. Еще можно было, пожалуй, насчитать человексто, у которых могучая вера сочеталась с неутомимым прилежанием. Онитрудились до того, что едва ноги таскали, но толку получалось немного. Двоеили трое выделялись подлинными дарованиями, среди них - некий Шазель; ноЖюльен держался от них в стороне, так же как и они от него. Остальные из трехсот двадцати одного семинариста были просто темныеневежды, вряд ли способные толком объяснить, что означают эти латинскиеслова, которые они зубрят с утра до вечера. Почти все это были простыедеревенские парни, которым казалось, что зарабатывать себе на хлеб,затвердив несколько слов по-латыни, куда легче, чем копаться в земле. Наосновании этих наблюдений Жюльен с первых же дней решил, что он очень быстродобьется успеха. "На всякой работе нужны люди с головой, потому что надо жеделать дело, - рассуждал он сам с собой. - У Наполеона я был бы сержантом; асреди этих будущих попов я буду старшим викарием". "Все эти несчастные парни, - думал он, - выросли на черной работе и дотого, как попали сюда, жили на простокваше и на черном хлебе. Там у себя, всвоих лачугах, они видят говядину раз пять-шесть в году. Подобно римскимвоинам, для которых война была временем отдыха, эти темные крестьянесовершенно очарованы сладостной семинарской жизнью". В их хмурых взорах Жюльену никогда не удавалось прочесть ничего, кромечувства удовлетворенной физической потребности после обеда и предвкушенияфизического удовольствия перед едой. Вот каковы были люди, среди которых емунадлежало выделиться. Однако Жюльен не знал одного, - и никто не собиралсяего в это посвящать, - а именно: что быть первым по различным предметам,как, например, по догматике, истории церкви и прочее и прочее, словом, повсему, что проходят в семинарии, считалось в их глазах просто-напростогрехом гордыни. Со времени Вольтера, со времени введения двухпалатнойсистемы, которая, в сущности, есть не что иное, как недоверие и личноесуждение, и которая прививает умам народным гнусную привычку не доверять,французская церковь поняла, что истинные ее враги - это книги.Смиренномудрие - превыше всего в ее глазах. Преуспеяние в науках, и даже всвященных науках, кажется ей подозрительным, и не без основания. Ибо ктосможет помешать просвещенному человеку перейти на сторону врага, как этосделали Сийес или Грегуар? Церковь трепещет и цепляется за папу, как за свойединственный якорь спасения. Только папа может пресечь личные суждения дапри помощи благочестивой пышности своих придворных церемоний произвестинекоторое впечатление на пресыщенный и растленный ум светских людей. Жюльен, наполовину угадывая эти многообразные истины, которыестарательно опровергаются всем, что произносится в семинарии, постепенновпадал в глубокое уныние. Он много занимался и быстро овладевал всяческимизнаниями, весьма полезными для служителя церкви, в высшей степени лживыми,на его взгляд, и не внушавшими ему ни малейшего интереса. Он полагал, чтобольше ему, собственно, нечего делать. "Неужели же все на свете забыли обо мне? - думал он. Он не знал, чтог-н Пирар получил и сжег немало писем с дижонским штемпелем, в которых,несмотря на благопристойный стиль, угадывалась самая неудержимая страсть ичувствовалось, что страшные муки раскаяния гнетут и преследуют эту любовь."Тем лучше, - думал аббат Пирар, - по крайней мере этот юноша любил все-такиверующую женщину". Однажды аббат Пирар вскрыл письмо, которое можно было прочесть тольконаполовину, так оно все расплылось от слез: это было прощание с Жюльеномнавек. "Наконец-то, - было написано в письме, - господь даровал мне милостьи заставил меня возненавидеть не того, кто был причиной моего греха, ибо онвсегда останется для меня самым дорогим, что есть на свете, а самый грехмой. Жертва принесена, друг мой. И, как видите, это стоило мне немалых слез.Забота о спасении тех, кому я принадлежу, тех, кого вы так любили, одержалаверх. Господь наш - справедливый, но грозный - теперь уже не обрушит на нихгнев свой за грехи матери. Прощайте, Жюльен, будьте справедливы к людям".Эти последние прощальные слова в конце письма почти невозможно былоразобрать. В письме" прилагался дижонский адрес, хотя при этом выражаласьнадежда, что Жюльен воздержится отвечать на это письмо, а если и ответит, тов таких выражениях, которые женщина, обратившаяся к добродетели, могла быпрочесть, не краснея. Меланхолия Жюльена вкупе с тем скудным питанием, которым снабжалсеминарию некий поставщик обедов по 83 сантима за порцию, стала сказыватьсяна его здоровье, как вдруг однажды утром у него в келье неожиданно появилсяФуке. - Наконец-то я до тебя добрался. Пятый раз, не в упрек тебе будьсказано, я нарочно приезжаю в Безансон, чтобы повидаться с тобой. И всякийраз вижу перед собой одну и ту же деревянную рожу. Уж я тут поставилкое-кого караулить у ворот семинарии. Да почему же ты, черт побери, никогдане выходишь? - Это - испытание, которое я наложил на себя. - А ты очень переменился. Наконец-то я тебя вижу! Две звонких монетки,по пяти франков каждая, сейчас только просветили меня: какой я, оказывается,был дурак, что не сунул их в первый же раз. Разговорам двух друзей, казалось, конца не будет. Жюльен сильнопобледнел, когда Фуке сказал ему: - Да, кстати, знаешь, мать твоих учеников впала в самое исступленноеблагочестие. И он непринужденным тоном, который тем сильнее задевает пылкую душу,что в ней в эту минуту, нимало не подозревая о том, ворошат все самое длянее дорогое, стал рассказывать: - Да, дружище, она ударилась в самую, понимаешь ли, пылкую набожность.Говорят, ездит на богомолье. Однако, к вечному позору аббата Малона, которыйтак долго шпионил за беднягой Шеланом, госпожа де Реналь не захотела иметь сним дело. Она ездит исповедоваться в Дижон или в Безансон. - Она бывает в Безансоне? - весь вспыхнув, спросил Жюльен. - Бывает, и довольно часто, - с недоуменным видом ответил Фуке. - Есть у тебя с собой номер "Конститюсьонель"? - Что такое? - переспросил Фуке. - Я спрашиваю, есть у тебя с собой номер "Конститюсьонель"? - повторилЖюльен самым невозмутимым тоном. - Он здесь, в Безансоне, продается потридцать су за выпуск. - Подумать! Даже в семинарии водятся либералы! - воскликнул Фукелицемерным тоном, подражая приторному голосу аббата Малона. Это свидание с другом произвело бы очень сильное впечатление на нашегогероя, если бы на другой день одно словечко, сказанное ему мимоходомсеминаристиком из Верьера, которого он считал глупым мальчишкой, не навелоего на весьма важное открытие: с того самого дня, как Жюльен поступил всеминарию, все поведение его представляло собой непрерывный ряд ошибок. Онгорько посмеялся над собой. В самом деле, каждый важный шаг его был тщательно обдуман, но он малозаботился о мелочах, а семинарские умники только на подробности и обращаливнимание. Таким образом, он уже успел прослыть вольнодумцем Множество всякихмелких промахов изобличало его. Так, в их глазах, он был безусловно повинен в страшном грехе: он думал,он судил сам, вместо того чтобы слепо подчиняться авторитету и следоватьпримеру Аббат Пирар не помог ему решительно ни в чем: он ни разу даже непоговорил с ним, кроме как в исповедальне, да и там он больше слушал, чемговорил. Все было бы совершенно иначе, если бы он выбрал себе в духовникиаббата Кастанеда. Но с той самой минуты, как Жюльен обнаружил свое безрассудство, онперестал скучать. Ему нужно было узнать, как далеко он дал зайти злу, и сэтой целью он разрешил себе несколько нарушить высокомерное и упорноемолчание, которым он отпугивал от себя своих товарищей. Вот тут-то они иначали мстить ему. Его попытки заговорить были встречены таким презрением,что это граничило с издевательством. Он узнал теперь, что с того момента,как он поступил в семинарию, не было ни одного часа - особенно во времяперерывов между занятиями, - который не принес бы для него дурных илиблагоприятных последствий, не увеличил бы число его врагов или, нерасположил бы в его пользу какого-нибудь поистине достойного семинариста илихотя бы просто не такого невежду, как все прочие. Зло, которое емупредстояло исправить, было огромно, и задача эта была чрезвычайно нелегкая.С этих пор внимание Жюльена было постоянно настороже: ему надлежалоизобразить себя совсем другим человеком. Выражение его глаз, например, причиняло ему немало забот Ведь не безоснования в такого рода местах их держат постоянно опущенными. "Чего толькоя не мнил о себе в Верьере, - рассуждал про себя Жюльен. - Я воображал, чтоя живу, а оказывается, я только еще приготавливался жить; а вот теперь япопал в жизнь, и такой она будет для меня до конца, пока роль моя не будетсыграна. Кругом - одни лютые враги. И какой же адский труд, - говорил онсебе, - это ежеминутное лицемерие! Да оно затмит все подвиги Геркулеса!Геркулес нашего времени - это Сикст Пятый, который пятнадцать лет подрядобманывал своей кротостью сорок кардиналов, знавших его в юности надменным изапальчивым". "Значит, знания здесь и в грош не ставятся? - говорил он себе сдосадой. - Успехи в догматике, в священной истории и прочее поощряютсятолько для виду? Все, что здесь говорится по этому поводу, просто ловушка,куда попадаются болваны вроде меня? Увы! Единственной моей заслугой были моибыстрые успехи, моя способность легко схватывать весь этот вздор. Выходит,они сами знают ему цену и относятся ко всему так же, как и я! А я-то, дурак,гордился! Ведь как раз тем, что я всегда выхожу на первое место, я и нажилсебе лютых врагов. Шазель, который знает много больше меня, постояннодопускает в своих сочинениях то ту, то другую нелепицу и благодаря этомуплетется пятидесятым, а если когда и выходит на первое место, так только понедосмотру. Ах, одно-единственное слово, одно слово аббата Пирара могло быменя спасти!" С тех пор как Жюльен убедился в своих ошибках, долгие упражнения васкетическом благочестии, как, например, чтение молитв по четкам пять раз внеделю, пение псалмов в часовне Сердца Иисусова и прочее и прочее, - все то,что раньше казалось ему смертной скукой, стало для него самым интереснымзанятием. Тщательно следя за собой, стараясь главным образом не обольщатьсясвоими способностями, Жюльен не стремился уподобиться сразу примернымсеминаристам и совершать ежеминутно значительные деяния, свидетельствующие оего восхождении на новую ступень христианского совершенства. Ведь всеминарии даже яйцо всмятку можно съесть так, что это будетсвидетельствовать об успехах на пути к благочестию. Пусть читатель, у которого, это, может быть, вызовет улыбку, припомнит,сколько оплошностей допустил аббат Делиль, кушая яичко за завтраком у однойзнатной дамы при дворе Людовика XVI. Жюльен прежде всего стремилсядостигнуть поп culpa [19] то есть такого состояния, при котором всявнешность семинариста, его походка, манера двигать руками, поднимать глаза итак далее свидетельствуют о полном отрешении от всего мирского, но вместе стем еще не обнаруживают в нем человека, поглощенного видением вечной жизни ипознавшего бренность жизни земной. Повсюду на стенах коридора Жюльен постоянно видел написанные углемфразы: "Что значит шестьдесят лет испытаний по сравнению с вечнымблаженством или с вечными муками в кипящем масле преисподней?" Теперь этифразы уже не внушали ему презрения Он понял, что их надо постоянно иметьперед глазами. "Чем я буду заниматься всю жизнь? - спрашивал он себя. -Продавать верующим места в раю. Как же наглядно показать им, что это такое?Только различием во внешности между мной и мирянином". После многих месяцев неустанного усердия Жюльен все еще сохранил видчеловека мыслящего. Его манера поднимать глаза, двигать губами отнюдь несвидетельствовала о слепой вере, которая приемлет вес и готова претерпетьвсе вплоть до мученичества. Жюльен с досадой видел, что даже самыенеотесанные деревенские парни превосходят его в этом. Чего проще было дляних не обнаруживать своим видом, будто они что-то думают? Сколько стараний положил он, чтобы приобрести этот лик, исполненныйвосторженной слепой веры, готовой все принять, все претерпеть, этот лик,который так часто можно встретить в итальянских монастырях и превосходныеобразцы которого оставил нам, мирянам, Гверчино в своих религиозных картинах[20]. В дни больших праздников семинаристам давали на обед сосиски с кислойкапустой. Соседи Жюльена по столу обнаружили, что он был совершеннонечувствителен к такого рода блаженству, - это было одним из первых егопреступлений. Товарищи его усмотрели в этом лишь гнусное проявлениеглупейшего лицемерия; этим ни нажил себе больше всего врагов. "Поглядите-кана этого богатея, полюбуйтесь-ка на этого спесивца, - толковали они. - Ишь,притворяется, будто ему на самую лучшую еду наплевать, на сосиски с кислойкапустой! У-у! Гадина! Гордец окаянный!" Ему следовало бы сделать вид, что он наказывает себя, оставляя своюпорцию недоеденной на тарелке, и, обрекая себя на такое самопожертвование,сказать комунибудь из товарищей, показав на капусту: "На какую еще жертвуможет обречь себя человек из любви к богу, как не на добровольное мучение?" Но у Жюльена не было опыта, который позволяет без труда разбираться втакого рода вещах. "Увы мне! Невежество этих деревенских парней, моих сотоварищей, великоеих преимущество! - восклицал Жюльен в минуты отчаяния. - Когда они являютсяв семинарию, их наставнику не приходится выколачивать из них бесконечноемножество всяких светских мыслей, то, что принес с собой я, и то, что оничитают на моем лице, как бы я ни старался скрыть это". Жюльен с интересом, почти граничащим с завистью, изучал самыхнеотесанных из этих деревенских юнцов, поступавших в семинарию. В ту минуту,когда с них стаскивали их суконную куртку и напяливали на них черную одежду,все их образование заключалось в безграничном, безоговорочном уважении кзвонкой монете, монетине чистоганом, как говорят во ФраншКонте. Этим загадочным высокопарным словом выражается благоговейно-возвышенноепредставление о наличных деньгах. Все счастье для этих семинаристов, как для героев вольтеровскихроманов, заключается главным образом в сытном обеде. Почти у всех Жюльен за-мечал также врожденное благоговение перед любым человеком, на котором былоплатье из гонкою сукна. Это чувство показывает, во что ценится или, пожалуй,даже как недооценивается та справедливость по части распределения благземных, которая установлена нашими законами. "А чего добьешься, - частопоговаривали они между собой, - коли с толстосумом ссору заведешь?" Этим словечком в долинах Юры именуют богача. Можно представить себе,каково же должно быть их уважение к тому, кто богаче всех, к правительству! Не расплыться в почтительной улыбке при одном только упоминании именигосподина префекта - это, с точки зрения франшконтейских крестьян, явнаянеосмотрительность. А бедняк за неосмотрительность живо расплачиваетсябескормицей. Первое время Жюльен чуть не задыхался от охватывавшего его чувствапрезрения. Но в конце концов в нем шевельнулась жалость: ведь отцыбольшинства его товарищей, должно быть, не раз в зимние вечера возвращаютсядомой в свою лачугу и обнаруживают, что в доме нет ни куска хлеба, ни одногокаштана, ни единой картофелины. "Что ж тут удивительного, - говорил себеЖюльен, - если в их представлении счастливый человек - это тот, кто,во-первых, хорошо пообедал, а затем тот, кто одет в хорошее платье? У всехмоих товарищей очень твердое призвание: иначе говоря, они убеждены, чтодуховное звание даст им возможность длительно и постоянно наслаждаться этимвеликим счастьем - сытно обедать и тепло одеваться зимой". Как-то Жюльен услыхал, как один юный семинарист, наделенный пылкимвоображением, говорил соседу: - А почему бы мне не стать папой, подобно Сиксту Пятому, который свинейпас? - Папами бывают только итальянцы, - отвечал ему его друг. - Ну, а срединас-то уж, наверно, кому-нибудь выпадет жребий получить местечко старшеговикария, настоятеля, а там, глядишь, и епископа. Вот господин П., которыйепископствует в Шалоне, - так ведь он сын бочара. А мой отец тоже бочар. Однажды во время урока догматики аббат Пирар прислал за Жюльеном.Бедный юноша обрадовался случаю хоть ненадолго вырваться из той физической инравственной атмосферы, в которой он совершенно задыхался. У г-на ректора Жюльена встретил в точности такой же прием, какой такнапугал его в день поступления в семинарию. - Объясните, что здесь написано, вот на этой игральной карте? - сказалон, глядя на Жюльена так, что тот рад был бы провалиться сквозь землю. Жюльен прочел: "Аманда Бине, кофейня "Жираф", до восьми. Скажите, что вы родом изЖанлиса, родня моей матери". Жюльен сразу понял, какая страшная опасность угрожает ему фискалыаббата Кастанеда выкрали у него этот адрес. - В тот день, когда я переступил порог этот, - отвечал он, глядя на лобаббата Пирара, ибо он был не в силах выдержать его грозный взгляд, - ясодрогался: господин Шелан предупреждал меня, что здесь будут и доносы ивсякие злобные преследования и что клевета и ябедничество поощряются средиучеников Такова воля господа бога: чтобы юные священники видели жизнь такой,какая она есть, и проникались отвращением к мирскому со всей его суетойсует. - И это вы меня осмеливаетесь угощать таким пустословием! - воскликнулв негодовании аббат Пирар. - Ах, негодник! - В Верьере - спокойно продолжал Жюльен, - мои братья колотили меня,если им случалось позавидовать мне в чем-нибудь. - К делу! К делу! - закричал г-н Пирар, теряя самообладание. Нимало не испугавшись, Жюльен невозмутимо продолжал говорить: - В тот день, когда я прибыл в Безансон, часов около двенадцати, я,проголодавшись, зашел в кофейню Сердце мое было полно отвращения к этомунечестивому месту, но я подумал, что здесь, должно быть, дешевлепозавтракать, чем в гостинице Какая-то женщина, кажется, хозяйка этогозаведения, видя, что я новичок, пожалела меня "В Безансоне множество всякихпроходимцев, - сказала она мне, - я за вас боюсь. Если с вами случитсякакая-нибудь неприятность, обратитесь ко мне, пошлите сюда кого-нибудь,только до восьми. А если в семинарии привратник откажется ко мне сходить,так вы ему скажите, что вы мой двоюродный брат и родом вы из Жанлиса...?" - Всю эту болтовню мы проверим! - воскликнул аббат Пирар Он не могусидеть на месте и расхаживал по комнате - Марш сейчас же в келью! Аббат пошел за ним по пятам и запер его на ключ. Жюльен тут же бросилсяк своему баулу, на дне которого была старательно припрятана роковая карта.Все там было цело, но много лежало не так, как он уложил, хотя он никогда нерасставался с ключом. "Какое все-таки счастье, - сказал себе Жюльен, - что вто время, когда я еще ровно ничего здесь не понимал, я ни разу невоспользовался разрешением уйти из семинарии в город, а ведь мне так частопредлагал это аббат Кастанед, да еще с такой добротой! Теперь-то я понимаю,что это значит. Могло случиться, что я бы сдуру переоделся и пошелповидаться с прелестной Амандой, - и был бы мне конец. Когда они ужепотеряли надежду погубить меня таким способом, они, не желая терять даромтакой козырь, пошли и донесли". Через два часа его снова позвали к ректору. - Вы не солгали мне, - сказал он, глядя на него теперь уже не таксурово, - но хранить подобный адрес - это такая неосторожность, что вы дажеи вообразить себе не можете, как это могло для вас обернуться. Несчастныйюноша, даже и через десять лет это все еще может иметь для вас печальныепоследствия.