Стендаль.Красное и черное

БАЛ

IX БАЛ Роскошные туалеты, блеск свечей, тончайшие ароматы! А сколькопрелестных обнаженных рук, дивных плеч! А букеты цветов! А упоительные арииРоссини, а живопись Сисери! Прямо дух захватывает! "Путешествия Узери". - Вы чем-то недовольны? - сказала ей маркиза де Ла-Моль. - Должна вамзаметить, что показывать это на бале нелюбезно. - У меня просто голова болит, - пренебрежительно ответила Матильда, -здесь слишком жарко. В эту минуту, словно в подтверждение слов Матильды, престарелому баронуде Толли сделалось дурно, и он упал. Пришлось вынести его на руках. Кругомстали шептаться, что с ним случился удар; это было пренеприятноепроисшествие. Матильда не проявила к нему ни малейшего интереса. Она давно взяла себеза правило никогда не глядеть на стариков и вообще ни на кого из тех, ктосклонен был говорить печальные вещи. Она снова пошла танцевать, чтобы не слышать этих разговоров об ударе,которого вовсе не было, ибо через день барон снова появился в обществе. "Но господин Сорель и не думает появляться", - опять, сказала она себе,направляясь к креслу. Она чуть ли не искала его глазами и вдруг увидела егов другом зале. Удивительная вещь! Он как будто утратил свой невозмутимохолодный и, казалось бы, столь естественный для него вид; он сейчас совсемне был похож на англичанина. "Он говорит с графом Альтамирой, с моим приговоренным к смерти! -воскликнула про себя Матильда. - Глаза его сверкают каким-то мрачным огнем;он похож на переодетого принца. А взгляд какой! Сколько высокомерия!" Жюльен, продолжая беседовать с графом Альтамирой, приближался к томуместу, где она стояла; она глядела на него не отрываясь, вглядываясь в егочерты, стараясь отыскать в них те высокие качества, которыми человек можетзаслужить честь быть приговоренным к смерти. Жюльен и граф прошли мимо нее. - Да, - говорил Жюльен Альтамире, - Дантонэто был человек! "О боже! Уж не Дантон ли он? - подумала Матильда. - Но у него такоеблагородное лицо, а Дантон был страшным уродом и, кажется, мясником". Жюльенбыл еще довольно близко от нее; она, не задумываясь, окликнула его: сосвойственной ей самоуверенностью и надменностью она прямо обратилась к немус вопросом, весьма необычным для молодой девушки. - Ведь он был сущий мясник, этот Дантон, не правда ли? - сказала она. - Да, в глазах некоторых людей, - отвечал ей Жюльен, поднимая на неееще горящий от разговора с Альтамирой взгляд, и на лице его отразилось плохоскрытое презрение. - Но, к несчастью для людей знатных, он был адвокатом вМерин-на-Сене! Иначе говоря, мадемуазель, - ехидно добавил он, - он началсвою карьеру, как и многие пэры из числа тех, что я вижу здесь. Несомненно вглазах женщин Дантон обладал одним ужасным недостатком: он был оченьбезобразен. Эти последние слова он произнес быстро и каким-то необыкновенностранным и положительно неучтивым тоном. Жюльен подождал минутку, слегка наклонив корпус с видом горделивогосмирения. Казалось, он говорил: "Мне платят, чтоб я вам отвечал, и я на этосуществую". Он не соизволил поднять глаза на Матильду - А она, глядя на негоне отрываясь своими широко раскрытыми прекрасными глазами, стояла перед ним,словно его рабыня. Так как молчание продолжалось, он, наконец, взглянул нанее, как смотрит слуга на господина, ожидая приказаний. И, хотя глаза еговстретились в упор с глазами Матильды, по-прежнему устремленными на него скаким-то странным выражением, он тотчас же отошел с явной поспешностью. "Как он красив! - сказала себе Матильда, очнувшись, наконец, от своегозабытья. - И так превозносит безобразие! Ведь никогда не вспомнит о себе.Нет, он совсем не такой, как Келюс или Круазенуа. У этого Сореля есть что-тообщее с моим отцом, когда он так замечательно разыгрывает на балахНаполеона". Она совсем забыла о Дантоне. "Нет, положительно я сегодняскучаю". Она взяла брата под руку и, к великому его огорчению, заставила егопройтись с ней по зале. Ей хотелось послушать, о чем они говорят, - этотприговоренный к смерти и Жюльен. В зале толпилась масса народу. Наконец ей удалось их настигнуть в тотсамый момент, когда в двух шагах от нее Альтамира подошел к подносу взятьвазочку с мороженым. Он стоял полуобернувшись и продолжал разговаривать сЖюльеном. И вдруг увидел руку в расшитом обшлаге, которая протянулась квазочке рядом с его рукой. Это шитье, видимо, привлекло его внимание: онобернулся посмотреть на человека, которому принадлежала эта рука. В тот жемиг его благородные и такие простодушные глаза сверкнули чуть заметнымпрезрением. - Вы видите этого человека? - тихо сказал он Жюльену. - Это князьАрачели, посол***. Сегодня утром он требовал моей выдачи: он обращался сэтим к вашему министру иностранных дел, господину де Нервалю. Вот он,поглядите, там играет в вист. Господин де Нерваль весьма склонен выдатьменя, потому что в тысяча восемьсот шестнадцатом году мы передали вам двухили трех заговорщиков. Если меня выдадут моему королю, он меня повесит вдвадцать четыре часа. И арестовать меня явится один из этих прелестныхгоспод с усиками. - Подлецы! - воскликнул Жюльен почти громко. Матильда не упустила ни одного слова из этого разговора. Вся скука ееисчезла. - Не такие уж подлецы, - возразил граф Альтамира. - Я заговорил о себе,просто чтобы дать вам наглядное представление. Посмотрите на князя Арачели,он каждые пять минут поглядывает на свой орден Золотого Руна. Он в себя неможет прийти от радости, видя у себя на груди эту безделушку. Этот жалкийсубъект просто какой-то анахронизм. Лет сто тому назад орден Золотого Рунапредставлял собой высочайшую почесть, но ему в то время не позволили бы онем и мечтать. А сегодня, здесь, среди всех этих знатных особ, надо бытьАрачели, чтобы так им восхищаться. Он способен целый город перевешать радиэтого ордена. - Не такой ли ценой он и добыл его? - с горечью спросил Жюльен. - Да нет, не совсем так, - холодно отвечал Альтамира. - Ну может быть,он приказал у себя на родине бросить в реку десятка три богатых помещиков,слывших либералами. - Вот изверг! - снова воскликнул Жюльен. Мадемуазель де Ла-Моль, склонив голову и слушая с величайшим интересом,стояла так близко от него, что ее чудные волосы чуть не касались его плеча. - Вы еще очень молоды! - отвечал Альтамира. - Я говорил вам, что у меняв Провансе есть замужняя сестра. Она и сейчас недурна собой: добрая, милая,прекрасная мать семейства, преданная своему долгу, набожная и совсем неханжа. "К чему это он клонит? - подумала м-ль де ЛаМоль. - Она живет счастливо, - продолжал граф Альтамира, - и жила так женедурно и в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Я тогда скрывался у нее, в ееимении около Антиб. Так вот, когда она узнала, что маршал Ней казнен, оназаплясала от радости. - Да что вы! - вырвалось у потрясенного Жюльена. - Таков дух приверженности к своей партии, - возразил Альтамира. -Никаких подлинных страстей в девятнадцатом веке нет. Потому-то так и скучаютво Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякойжестокости. - Тем хуже! - сказал Жюльен-Уж если совершать преступления, то надо ихсовершать с радостью: а без этого что в них хорошего; если их хотьчем-нибудь можно оправдать, так только этим. Мадемуазель де Ла-Моль, совершенно забыв о том, подобает ли это еедостоинству, протиснулась вперед и стала почти между Жюльеном и Альтамирой.Ее брат, которого она держала под руку, привыкнув повиноваться ей, смотрелкуда-то в сторону и, дабы соблюсти приличия, делал вид, что их задержалатолпа. - Вы правы, - сказал Альтамира. - Все делается без всякогоудовольствия, и никто не вспоминает ни о чем, даже о преступлениях. Вотздесь, на этом балу, я могу показать вам уж наверно человек десять, которыена том свете будут осуждены на муки вечные, как убийцы. Они об этом забыли,и свет тоже забыл [26]. Многие из них готовы проливать слезы, если их собачка сломает себелапу. На кладбище Пер-Лашез, когда их могилу, как вы прелестно выражаетесь вПариже, засыпают цветами, нам говорят, что в их груди соединились вседоблести благородных рыцарей, и рассказывают о великих деяниях их предков,живших при Генрихе IV. Но если, невзирая на усердные старания князя Арачели,меня все-таки не повесят и если я когда-нибудь получу возможностьраспоряжаться своим состоянием в Париже, я приглашу вас пообедать в обществевосьми или десяти убийц, людей весьма почтенных и не знающих никакихугрызений совести. Вы да я - только мы двое и будем не запятнаны кровью на этом обеде, и,однако же, меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть как лютого изверга,кровожадного якобинца, а вас будут презирать как простолюдина, втершегося впорядочное общество. - Совершенно верно! - сказала м-ль де Ла-Моль. Альтамира взглянул на нее с удивлением. Жюльен не удостоил ее взглядом. - Заметьте, что революция, во главе которой я очутился, - продолжалграф Альтамира, - не удалась только по той единственной причине, что я незахотел снести три головы и раздать нашим сторонникам семь или восемьказенных миллионов, лежавших в сундуке, ключ от которого был у меня. Мойкороль, которому сейчас не терпится меня повесить и с которым до этоговосстания мы были на "ты", пожаловал бы меня своим королевским орденомпервой степени, если б я снес эти три головы и роздал бы казенные деньги,потому что тогда я добился бы, по меньшей мере, хоть половинного успеха истрана моя имела бы хоть какую-нибудь конституцию... Так уж оно на светезаведено: это шахматная игра. - Но тогда, - с загоревшимся взором возразил Жюльен, - вы еще былинеопытны в игре, а теперь... - Я бы срубил эти головы - это вы хотите сказать? И не стал быразыгрывать жирондиста, как вы мне заметили на днях?.. Я с вами поговорю обэтом, - грустно ответил Альтамира, - когда вы убьете человека на дуэли; аведь это куда менее гнусно, чем отдать его в руки палача. - Ну, знаете! - сказал Жюльен. - Если идешь к цели, нечего гнушатьсясредствами. Если бы, вместо того, чтобы быть ничтожной пылинкой, я имелкакую-то власть в руках, я бы отправил на виселицу троих, чтобы спасти жизньчетверым. Глаза его вспыхнули убежденной решимостью и презрением к жалкимчеловеческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом с м-льде Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение, вместотого, чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, еще возросло. Матильда почувствовала себя глубоко уязвленной, но она уже была не всилах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собой брата. "Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, сказала она себе. - Выберусейчас самого блестящего кавалера и во что бы то ни стало постараюсь статьцентром внимания. Да вот, кстати, прославленный наглец, граф де Фервак". Онаприняла его приглашение, и они пошли танцевать. "Посмотрим, кто из нассумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю поиздеваться над ним,надо заставить его говорить". Вскоре все, принимавшие участие в кадрили,танцевали только для соблюдений приличий. Никому не хотелось упустить ниодного из острых словечек, которыми Матильда парировала замечания графа. Г-нде Фервак был в замешательстве, у него было наготове сколько угодногалантных фраз, но никаких мыслей, он корчил недовольные мины. Матильда былараздражена, она была беспощадна к нему и нажила себе врага. Она танцевала доутра и наконец уехала смертельно усталая. Но и в карете она из последних силне переставала тосковать и огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, а она немогла его презирать. Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьяненмузыкой, цветами, красивыми женщинами, всей окружавшей его роскошью, абольше всего - своим собственным воображением, мечтами о славе для себя исвободе для всех. - Какой чудесный бал! - сказал он графу, - Просто не налюбуешься. Чеготут только нет! - Мысли, - отвечал Альтамира. И на лице его промелькнуло презрение, которое было тем явственнее, чтоего по долгу вежливости старались скрыть. - Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль, взлелеявшаязаговор! - Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидятмысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного куплета, -вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его шуткахесть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется,один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как иБеранже. Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь - стоит в смысле ума,конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так называемыепорядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшего общества самоеглавное - соблюдать приличия... Вам никогда не подняться выше военнойхрабрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Я не вижу воФранции ничего, кроме пустого тщеславия. Человек, который проявляет какую-тоизобретательность в разговоре, легко может обронить какое-нибудьнеосторожное словцо. И вот уж хозяин дома считает себя обесчещенным. Тут коляска" графа, отводившая Жюльена, остановилась перед особнякомде. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамирапреподнес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души: - В вас нет этого французского легкомыслия, и вы понимаете принципполезного. Как раз за два дня перед этим Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедиюКазимира Делавиня. "Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо кудабольше характера, чем у всех знатных венецианцев? - говорил себе нашвозмутившийся плебей. - А ведь все это были люди родовитые, и их родословнуюможно проследить до семисотого года, за целый век до Карла Великого, тогдакак вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу у господина деРеца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этихблагородных венецианцев столь славного происхождения, но, в сущности,совершенно бесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имяИзраэля Бертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями тогоили иного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, накоторое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум, и тот теряетсвое могущество... Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудьпомощником прокурора, да и то вряд ли. Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром,потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тожепродался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагуступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет никогда не воровал.Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?" На этом вопросе Жюльензапнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал историю революции. На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то и деловозвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой. "Действительно, выходит так, - сказал он себе после долгого раздумья. -Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в преступления, их бы тогда невыкинули с такой легкостью. А это были дети; они важничали,разглагольствовали, как я", - вдруг вскричал Жюльен, точно внезапнопроснувшись. "Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этих несчастных,которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели действовать? Я похожна человека, который, вставая из-за стола, кричит: "Завтра я не будуобедать, но это не помешает мне и завтра быть таким же сильным и бодрым, каксегодня!" Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?..Ведь, в конце концов, это же не то, что выстрелить из пистолета!.." Этивысокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, котораянеожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечен своимимыслями, воодушевившись великими достоинствами всех этих Дантонов, Мирабо,Карно, которые сумели не дать себя победить, что, подняв глаза, остановилсвой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней, не поклонившись ей и почтине видя ее. Когда, наконец, эти большие, широко раскрытые глаза обнаружилиее присутствие, взгляд его потух. М-ль де ЛаМоль с горечью подметила это. Напрасно придумала она попросить его достать ей том "Истории Франции"Вели, стоявший на самой верхней полке, что заставило Жюльена пойти забольшой библиотечной лестницей. Жюльен притащил лестницу, нашел книгу, подалее Матильде, но все еще был неспособен думать о ней. Унося лестницу, Жюльенстремительно повернулся и ударил локтем в стекло библиотечного шкафа;осколки со звоном посыпались на паркет, и тут только он наконец очнулся. Онпоспешил извиниться перед м-ль де Ла-Моль: он хотел быть вежливым идействительно был вежливым, но и только. Матильда ясно видела, что она емупомешала и что ему доставляет гораздо больше удовольствия предаваться темразмышлениям, которые его занимали до ее прихода, чем разговаривать с ней.Она долго смотрела на него и наконец медленно удалилась. Жюльен проводил еевзглядом. Его восхитил этот контраст: простота ее сегодняшнего туалета посравнению с изысканной роскошью вчерашнего наряда. И лицо ее почти столь жеразительно отличалось от того лица, какое у нее было вчера. Эта молодаядевушка, такая надменная на балу у герцога де Реца, сейчас смотрела каким-топочти умоляющим взглядом. "Пожалуй, это черное платье, - подумал Жюльен, -еще больше подчеркивает красоту ее фигуры. У нее поистине царственнаяосанка; только почему она в трауре? Если спросить у кого-нибудь, чтоозначает этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости". Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья."Надо мне перечесть все письма, которые я сочинил сегодня утром. Бог знает,что я там написал или пропустил по рассеянности". В то время как он,стараясь сосредоточиться, перечитывал первое письмо, он вдруг услышал рядомс собой шелест шелкового платья; он быстро обернулся: м-ль де ЛаМоль стоялав двух шагах от стола; она смеялась. Жюльена охватило чувство досады: егопрерывали второй раз. Что же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно ничего незначит для этого молодого человека; смех ее был притворным, она стараласьскрыть свое замешательство, и это ей удалось. - Вы, по-видимому, думали о чем-то очень интересном, господин Сорель?Может быть, вам вспомнилась какая-нибудь любопытная подробность тогозаговора, который... послал к нам в Париж графа Альтамиру? Расскажите мне,что это такое, я прямо сгораю от любопытства. Я никому не скажу, клянусьвам! Слушая самое себя, она удивлялась, как это она могла произнести этислова. Как так? Она умоляет своего подчиненного? Замешательство ее еще болееусилилось, и она добавила шутливо-небрежным тоном: - Что бы это такое могло быть, что заставило вас, обычно такогохолодного, превратиться вдруг во вдохновенное существо, вродемикеланджеловского пророка. Этот внезапный и бесцеремонный допрос возмутил Жюльена, и на негословно нашло какое-то безумие. - Дантон правильно делал, что воровал? - внезапно заговорил он скаким-то ожесточением, которое, казалось, с секунды на секунду всевозрастало. - Пьемонтские, испанские революционеры должны были запятнатьсвой народ преступлениями? Раздавать направо и налево людям без всякихзаслуг командные места в армии и всякие ордена? Ведь люди, которые получилибы эти отличия, должны были бы опасаться возвращения короля! Следовало лиотдать туринскую казну на разграбление? Короче говоря, мадемуазель, - сказалон, наступая на нее с грозным видом, - должен ли человек, который хочетистребить невежество и преступление на земле, разрушать, как ураган, ипричинять зло не щадя, без разбора? Матильде стало страшно; она не могла вынести его взгляда и невольнопопятилась Она молча поглядела на него, потом, устыдившись своего страха,легкими шагами вышла из библиотеки,