Дом в туманах

14

Тропа между белыми скалами заросла травой и колючим кустарником. Морин шагала на пределе сил, не позволяя себе остановиться и перевести дух. Нынешняя цель, в отличие от предыдущей, представлялась ей донельзя ясно ‒ и это придавало сил, даже когда сердце заходилось в рваном ритме.

На сей раз предстояло добиться ответа от самого Аодфина.

Дом-в-туманах и деревня остались далеко позади. Воздух здесь был чист настолько, что Морин не раз отчаянно тёрла глаза: после привычной мглы казалось, что это они стали видеть иначе.

Редколесье сменилось скальными пиками, местами укрытыми сухой порослью, местами ‒ обнажёнными до молочной белизны. Среди них, на вершине холма, Морин отыскала вход в храм ‒ дыру между плитами каменной породы, откуда ощутимо веяло прохладой.

Оставалось лишь сбросить мирское тряпье и облачиться в торжественно-белую хламиду: перед ликами бога пристало являться в достойном виде.

‒ Славься, Трёхликий, ‒ пробормотала Морин, склоняясь перед грубо вытесанной фигурой. Голубовато-серые прожилки минерала проступали на белом камне, словно в теле бога текла живая кровь. Человеческая голова, бесстрастная прямоугольная маска, смотрела на восток, а пёсья, вытянутая клином и оскалившая острые клыки, ‒ на запад. Вперёд же торчал треугольный вороний клюв.

Морин исполнила приветственный псалом, не отрывая напряжённого взгляда от изваяния. Храм отвечал тишиной. Жрица не различила ничего кроме невесомых касаний прохлады.

Она оглянулась на пустую жертвенную чашу. В былые времена в ней неусыпно плясало Белое пламя. Постамент покрывала мелкая каменная крошка ‒ очевидный знак того, что никто из жрецов не появлялся в храме многие месяцы. Морин приблизилась и принялась счищать пыль голыми руками. Острые рёбра камешков впивались в ладони, царапали и кололи. Жрица прикрыла глаза и сосредоточилась на молитве.

Когда пальцы перестали ощущать что-то кроме гладкого постамента, Морин тщательно стряхнула с пальцев крошку и мелкие капли крови. Теперь нужно было открыть глаза. Она оттягивала этот момент до последнего ‒ так велик оказался страх.

Ещё будучи младшей послушницей, Морин с трепетом представляла, как сила её молитвы пробуждает огненные лепестки, слепящие в своей чистоте ‒ и содрогалась от мысли о позоре, что ждал несостоявшихся жриц. Но не столько этот позор пугал её, а гибель последней надежды, обрыв последней нити, что могла привести жалкую смертную к чародейской тропе.

Морин распахнула глаза.

Чаша была пуста.

Ноги перестали держать Морин. Мир перед глазами замерцал, закрутился, рискуя раствориться в пелене мрака. Жрица судорожно глотала воздух, словно он был единственной щепкой, способной удержать её на плаву.

‒ И ты отвергаешь меня, ‒ бессильно прошептала она, обращаясь к бесстрастному лику своего бога.

Мгновения, за которые Морин вновь обретала способность дышать, показались вечностью. За это время, будто подражая смене дня и ночи, заглядывавшее в щели потолка солнце исчезло. Храм погрузился в полумрак. Из-под вырубленных в скале сводов внутрь прорвался холодный ветер ‒ и принёс с собой влагу.

Шелест и стук тысяч дождевых капель нарастал каждую секунду, даже когда казалось, что он не может быть громче. Водяная армия наступала неумолимо, пробиваясь и через крышу, и через стены храма. Потоки, стекавшие по скалам, сочились на пол ручейками, быстро расширявшими русла. Смешивались с пылью и песком ‒ и уносили их прочь, по им одним ведомым путям.

Морин вскоре перестала вытирать от брызг лицо. Выйти сейчас из храма она всё равно бы не смогла ‒ да и не хотела. Обычный дождь, обернувшийся сценой божественного омовения, зачаровал её, и она покорилась его нехитрому сценарию, позволяя холодным каплям слезинками скатываться по коже. Морин облизнула губы, солёные, будто свежая кровь.

Из полумрака проступил округлый силуэт жертвенной чаши. Вода наполняла её до краёв.

Дробь, что выбивали капли, слилась в чётком ритме с сердцем, глухо стучавшим об рёбра. Этот зов заставил Морин опрянуть от забытья, поднял на ноги. Спотыкаясь о камни, прятавшиеся в полутьме под покрывалом ручейков, она поднялась на постамент, поближе к чаше. Ступни давно перестали чувствовать холод и боль, и Морин казалось, что она идёт не по разрушенному храму, а по облаку бесплотного тумана.

Дождь утих ещё стремительнее, чем начался. До того мгновения, как пальцы Морин коснулись округлых стенок, низвергавшиеся с потолка потоки иссякли. Шум ослаб. Казалось, всё в храме застыло в молчаливом ожидании.

Морин склонилась над зеркальной гладью.

Круги от капель исчезли, и с каждой секундой отражение становилось всё более чётким. Вскоре у Морин перехватило дыхание. Она смотрела в собственные глаза, полные слёз и страха, и не могла отвести взгляда.

‒ Это ложь, ‒ хрипло пробормотала она, ‒ неправда, нет, нет!

Морин хлестнула по воде, вложив в удар всё своё отчаяние. Ведь оттуда, из чаши, на неё смотрела вовсе не задорная веснушчатая девчонка. То была измученная женщина ‒ почти старуха, с ___ лицом, изрезанным морщинками.

Улёгшись, вода вновь отразила этот жуткий лик. Морин завыла, закрылась руками ‒ и с криком отняла их от лица. Почему она прежде не замечала шрамов, складок кожи и мозолей, что покрывали её некогда фарфоровые ладони?

Сколько же лет прошло? Десять? Двадцать?

Аодфин не даровал жрецам вечной юности. Этот дар открывался одним только чародеям, Фиакра, проникшим в глубины тайного искусства, и имел свою цену. А Морин не обладала и каплей чародейской силы.

Как она могла так обмануться?

Что, если всё было обманом с самого начала?

Не вера в Трёхликого привела Морин в ряды жриц, не она давала власть над Белым пламенем. Нет, то было одно лишь осознание ‒ это единственный путь к Кревану и его миру, каким только могла пойти живая, последний шанс избежать пустой жизни рядом с кем-то кроме него.

И был лишь один способ навсегда разорвать эту связь.

Морин посмотрела на свою хламиду. Потяжелевшая от дождевой воды ткань потемнела, вместо изящных складок повисла комьями. Нити сами расползались под пальцами. Морин вложила в одно движение рук всю оставшуюся силу ‒ дёрнула ткань в разные стороны, освобождая тело.

Лохмотья рухнули на землю и мгновенно пропитались грязью ‒ немое доказательство заблуждения, мучившего её долгие годы. Морин перешагнула через них, не опустив взгляда.

В глубине души она ждала, что на голову обрушится камень и навеки оставит лежать перед алтарём, где она однажды приняла обет. Но Аодфин не пытался препятствовать. Значит, единственно верный путь вёл наружу. И Морин шла, спотыкаясь, царапая о камни босые ступни ‒ упрямо шагала навстречу новой жизни.

Она выбралась из развалин, нагая, перепачканная ‒ и оглушенная внезапно обретённой свободой.

***

Морин добралась до дома-в-туманах, не чувствуя под ногами земли, не понимая, солнце или луна освещает путь ‒ всё смешалось, спуталось в её душе. Словно во сне, она толкнула дверь затихшего дома. Вторя хозяйке, и он погрузился в дрёму: мягкие волны тумана баюкали его, укрывали серым одеялом, как усталое непослушное дитя.

Морин аккуратно закрыла за собой дверь и прислонилась спиной к прохладному дереву. В усталых стопах горячо и щекотно билась кровь ‒ единственное, что напоминало: она ещё жива.

Это был предел. Она больше не могла сделать ни одного шага, не могла произнести ни одного слова. Только дверь за спиной удерживала её на ногах.

Внутри царил полумрак. Последние отблески Белого пламени таились в чашах, столь слабые, что не могли ничего осветить.

В гостиную выскользнула тонкая тень. Она пронеслась по комнате, невесомая и бестелесная, и жалкие лучики света вязли в ней. Когда она приблизилась, Морин узнала Кейру.

Лицо дочери едва можно было разглядеть за густой завесой чёрных волос. Её глаза блестели, словно два тлеющих уголька, и в них Морин больше не видела вражды или злости.

Кейра не произнесла ни слова. Вместо этого она крепко обняла мать, прижалась к её груди ‒ поближе к еле трепетавшему сердцу.

Тепло чародейского тела, хрупкого вместилища нечеловеческой силы, обожгло не сразу. Кейра отстранилась, как только первые иголки мучительного жара отозвались на коже Морин болью.

‒ Прости.

Она осторожно взяла мать под локоть и помогла добраться до спальни.