После казни.

Глава 9

9.

     Скорее бы уже эта чертова зима закончилась...

     Никому от нее толку не было, кроме ребятишек, гурьбой выскакивающих на улицу, расстреливающих друг друга и прохожих снежками, лепящих снежных баб, а к вечеру откашливающихся и сопливых. Для всех остальных это была чертова зима, с чертовым холодом, чертовым снегом, который почти по чертовы крыши занес чертов город. И настроение было соответствующие, -- чертово. Агрофен Кирилыч совсем размяк, теперь его кашель то и дело раздавался эхом по всей тюрьме, из-за чего стражники, и ранее избегавшие распорядителя, стали обходить его такой стороной, что в тюрьме вовсе не появлялись. Бенедикт Бенедиктович заперся в своей усадьбе и целыми днями ждал, протянув завернутые в плед ноги к камину. И так мерзко было это ожидание, что, бывало, вскочит с места, заходит как сумасшедший, запаникует, а после вновь плюхнется и молчит, глядя на огонь. Библиотекарь, чтобы согреться, решил "списать" некоторую часть тюремной библиотеки в очаг. Исаак Авраамович замерз настолько, что согнал всех послушников к себе в келью, чтоб они там надышали. Теперь вместо утренней службы все занимались этой ерундой. Бог, дескать, никуда не денется, а человеку холодно, между прочим. Варвара Петровна согревалась, как могла. А могла очень даже. 

     Михаилу с Лилей жаловаться было не на что. Их тюремная камера если и не представляла собой рай в этом бренном мире, то очень к этому стремилась. Лили все пыталась одомашнить обстановку, украсить ее к Новому Году, развешивала везде вырезанные из бумаги завихрени, лепила и вырезала елочные игрушки, и только однажды потревожила бедного Агрофен Кириллыча колокольчиком, чтобы сходить в лес и срубить елку. Во время этого похода Агрофен Кирилыч проклял практически все сущее, кроме огня, тулупа и горячей воды. Лиле елки категорически не нравились. Одна слишком большая, другая чересчур маленькая, та -- пышная, эта -- скудная, вот -- колючая, а здесь -- мягкая. После того, как был подобран идеал, и Агрофен Кирилыч почти срубил нужную елку, Лиля вдруг передумала и решила, что рубить такую "красавицу" жалко, на что Агрофен Кирилыч долбанул с такой силой по стволу, отчего тот треснул и елка повалилась. Лиля в слезах назвала его живодером. Делать было нечего, понесли срубленную в камеру. Там Лиля и Михаил ее украсили, пока Агрофен Кирилыч, умолявший о благе, отмокал в теплой ванне. 

     Зажгли свечи. Комната заблестела праздником. 

     Еще пара часов, и наступит другой год. Лучше прежнего, только потому, что новый. Потому что еще не изведанный. Верилось в это всем, потому что хотелось верить. Забавно это единение людей в предвкушении чего-то таинственного. Весь город будто с ума сошел от блага. Каждый каждому братом или сестрой стал, каждый каждому мил и приятен. Безусловно, назавтра все изменится. Проснуться люди и поймут, что ничего толком не изменилось, всего-то навсего одна ночь прошла. Ночь надежд, веры, обещаний и глупой, непонятно откуда взявшейся, любви ко всему. 

     Ровно в двенадцать часов, с последним ударом колокола стало светло, как днем, от потешных огней, стало громко, как в опере, от смешения голосов, полетели в небо пробки, зазвучали бокалы, снег окрашивался в конфетти, песни, танцы, обнимания, гости, груда еды, словно весь год только и делали, что запасались все к сегодня, и смех...   

     В тюремной камере сидели двое. Глядели в окно. Молчали. И хорошо было в этом молчании. Михаил подошел к фортепьяно, стал тихонько наигрывать простенькую нежную мелодию. Лиля стояла рядом, смотрела и улыбалась. Михаил остановился, поднялся, протянул Лиле руку, она ответила, и они закружились в вальсе. Фортепьяно уже не требовалось что-то земное для исполнения мелодии. Музыка сама лилась, унося влюбленных в тайное пространство вселенной, где вокруг их прекрасного танца мерцали звезды, а сами они ступали по млечному пути, перепрыгивая через галактики...

     В дверь постучали. Не сразу к Михаилу пришло осознание, что стук идет в дверь, будто и быть не могло никакой двери сейчас. Он открыл. На пороге стояла Варвара.

     -Можно? -- спросила она, не пытаясь войти без разрешения, -- только на секундочку.

     Михаил отступил на шаг, позволяя жене войти. Варвара оглядела тюремную камеру, поправила руки, спрятанные в муфту, и села. 

     -Вы Лиля? -- спросила она наиглупейший вопрос, ответ на который очевиден. -- Я не буду скандалить. Я... я и не знаю, зачем пришла. Наверное, так нужно. Мне на удивление некуда пойти. Совсем одна. Так внимания хотелось... всегда хотелось... Мне думалось, что, только находясь рядом с другими людьми, и чувствуешь себя счастливым и живым. Я не права. Для счастья много людей не нужно. Согласитесь, банальная мысль. А я не понимала. Банальные мысли вообще плохо понимаются. Все их, вроде, знают, глаза закатывают, когда кто-то повторяет, а понимать... никто не понимает. Настолько банальны, что кажется, и не стоят понимания. 

     Почти под окнами тюрьмы разорвался цветок фейерверка, на мгновение окрасив камеру в красный.

     -Вот тебе и символ, -- Варвара Петровна рассмеялась, -- и придумывать ничего не нужно. Ты меня простишь? 

     -А ты меня? -- спросил Михаил.

     -Конечно, прощу, -- глаза Варвары заслезились. Она никак не ожидала, что простые слова Михаила так перевернут ей душу, -- уже простила. 

     -И я тебя, -- ответил Михаил.

     Варвара поднялась, не в силах больше выносить саму себя. Подошла к двери и на уходе сказала Лиле:

     -Вы его берегите, -- хотела еще что-то добавить, но не смогла, и вышла.

     Идя по улице, мимо яркого праздника, Варвара Петровна нашла темный угол и тихо, никого не смущая, замерзла, под слышимые только ей отдаленные ноты скорбной мелодии фортепьяно.