Любовь живет неделю [редактирование]

***

— Мне нравится твоя комната.

— А в прошлый раз не понравилась?

Дарвин сидел на моей кровати, а я на стуле — напротив большого пианино.

— Не успел рассмотреть.

— Слушай! — перебила я.

— Что? — шепотом спросил Дарвин, чуть поёжившись на кровати задом, от чего кровать жалобно заскулила под ним.

Я провела двумя пальцами по белым — основным клавишам и через секунду заиграла на пианино весёлую, но пропитанную чем-то отрицательным мелодию. Меня научила бабушка. Эта композиция досталась мне будто бы по наследству — её знают не так много людей. Она не популярна, но красивее всех мелодий вместе взятых. Вообщем, как всегда и бывает — все популярное чаще всего бесполезное и однотонное.

— Ты слышишь это? — я была в восторге от своей же игры на пианино. Я играла и слышала в нотах смешную трагедию, или как сказать по-другому? Я не знаю...

Дарвин молчал.

— Слушай, — предупредила и перешла на чёрные клавиши. Мелодия стала быть похожа на гибель императрицы. Мелодия была теперь и трагическая и страшная.

Дарвин снова ничего не произнёс. Эти парни и понятия не имеют, как классно чувствовать душой ноты. Тем более, такие парни, как Дарвин — пафосные, с малой долей добрые чувств и нервные, хотя причин на это никогда не бывает.

Я закончила играть. Повернулась с улыбкой на лице к Дарвину и тогда моя улыбка сошла с моего лица, точно старая краска с обветшавших окон. Я увидела то, что никогда не видела прежде.

Дарвин хотел руками скрыть слезы, но у него не вышло — было хорошо видно, что он недавно плакал. И плачем сейчас. Его руки слегка отдавали блеском, что несвойственно сухим рукам.

— Эй, что? — мне было жалко его, хоть я недавно и проговорила про себя, что этот парень не имеет чувств и всегда злой.

Дарвин убрал руку с лица и попытался улыбнуться, но некая боль была вдвое сильнее. У него не получилось совершить этот трюк эмоций.

— Ты плакал? Почему? — я сняла свои очко и пересела на кровать — рядом с Дарвином. Не стала его трогать, ведь завтра последний день нашей игры. Нельзя сближаться с ним.

— Я не плакал, — сказал он на выдохе.

— Что? — я вскинула бровь вверх. Стала хохотать, все же тронул его — положила на секунду руку Дарвину на плечо, но потом сразу же убрала.

Его и самого позабавила собственная ложь. Дарвин расплылся в улыбке, поняв, что меня не провести так просто.

— Забудь это! — его голос будто бы был обижен. Но в тоже время весёлый, злой, строгий, добрый и умоляющий.

— Нет! — запротестовала я, достав свой телефон из тугого кармана джинс. — Ты плакал. Это нужно выложить в сеть. Как сделал недавно ты! Хочешь? — я стала смеяться, набирая пароль для выхода на главный экран.

— Я сглупил, а ты не глупи, — голос его был милый, но уже не добрый.

Я переждала. Решила, что буду сегодня глупой, ведь именно глупость делает жизни людей такими лёгкими. Так ему и сказала:

— Буду сегодня глупой, — прошептал я, ослепив вспышкой мокрое лицо Дарвина. Эту фотку я хотела быстро загрузить в свои фотографии в фейсбуке, но Дарвин перехватил мой руку и насильно хотел вытащить телефон.

— Отвали! — первая засмеялась я, а позже на пять секунд засмеялся и он.

Началась игра за публикацию в сеть постыдную фотку вечно брутального и пафосного Дарвина Джексона. Тогда люди бы увидели, что у этого парня все же есть положительные чувства. Но в битве я проиграла — фотография была удалена. Но мне было так приятно знать, что этот кадр останется в моей памяти навсегда. Оттуда он ничего не сотрёт.