Примечания:
с днем гражданской авиации России нас, коты!
бывает так, что некуда деваться
и я как рыба в банке начинаю задыхаться
внутри моей чешуи и снаружи
сплошное безвоздушное пространство
в обоих легких воздуха ещё на полвека
меняю воздух я на человека
которому смогу я всей душой отдаться
и, улыбаясь, вместе сойти с дистанции
рianoбой – ихтиандр .mp3
Арсений отламывает кусок булки и кидает его голубю, севшему посреди лужи подтаявшего снега прямо напротив него – кусочек, не долетев до птицы, грустно шлепается в лужу и размокает, и голубь смотрит на Арсения странно. Если голуби в принципе могут смотреть странно и как бы выражать взглядом эмоцию «криворукий долбоеб» или «понаехали ебать из своей провинции». Арсений криворуким себя не считает, потому что в таком случае он не смог бы идеально вписываться в глиссаду при посадке, а вот голубя ленивым зажравшимся уродом – считает. И кидает еще один кусочек, попадая ему в лоб.
Неловко.
Арсению вместо булки хотелось бы себя раскрошить и скормить этим ленивым сизым гандонам, которых вокруг него спустя минут пять собирается приличное количество, и вид у них такой, будто человечину они, в принципе, тоже способны переварить. Арс рассматривает мокрые носы синих ботинок и на автомате мнет руками булку, уже даже не ежась от порывов влажного холодного ветра с реки, если это вообще можно назвать рекой. Сколько лет он уже в Москве, а все пытается понять, Москва-река это прикол такой или мем.
На телефоне уже два или три пропущенных от Антона, но всякий раз Арсений молча скользит взглядом по экрану и понимает, что трубку не поднимет, потому что сил у него нет даже говорить. Он еле добирается обратно до машины и потом еще долго сидит там, бездумно глядя в одну точку, и едет в итоге куда-то почти наугад, но явно не в сторону дома. То, что у Антона скоро рейс, он вспоминает гораздо позже, но сейчас даже это не в состоянии вывести из этого болючего транса – Арсений все едет, едет куда-то и думает, что он никогда не просил, чтобы его любили.
Тем более – любили вот так, чтобы потом не быть способным по-человечески отпустить.
Эта мысль вырисовывается у него гораздо позже, когда за спиной оказываются несколько районов Москвы, и он приезжает на набережную – сначала в нем нет ничего, что могло бы хоть как-то назваться мыслями. Кровавая каша из эмоций – да, забитая в мышечные волокна боль – да, межреберная невралгия – да; Арсений надеется, что его именно от невралгии кривит так, что вдохнуть бывает сложно, а не от каких-то там метафорических переживаний. Уже вдохнув полной грудью мокрый речной смог, Арсений встречается глазами с первым голубем и думает – он никогда не просил, чтобы его любили.
