Danke

11.

Это был цвет моей любви.

      Нежно-голубой, почти белый. Холодный и кристально-чистый, опасный. Со всполохами ярких розовых пятен. Горячих и незабываемых.

      Бессмысленная, необоснованная. Неизвестно как и почему возникшая. Просто существующая. Завораживающая.

      Да, моя любовь была похожа на рассвет...

      Вокруг царил полный беспорядок: повсюду валялись листки-черновики, испорченные неправильными эскизами, салфетки, на которых всё время получалась не та палитра, ошмётки ластика, почти чёрные, обидные и остатки моих нервов в виде беспорядочно расставленных баночек с красками и водой. Всё было залито тусклым светом лампочки и мерцанием экрана ноутбука.

      Я сидел на кровати и взирал на сие великолепие, чуть ли не выдирая волосы на голове от досады.

      Объясняю.

      Я заболел. Первые пару дней ветрянки усиленно записывал завещание голосовыми сообщениями в беседу, хлебал таблетки и грустно взирал в окно подобно девице, подхватившей чуму в средневековом городке и размышлявшей на тему смысла жизни. Потом стало чуть легче, и я смог написать завещание на бумаге. А через неделю так вообще хорошо. И даже из осложнений остался только кашель.

      Я стал розовым. Дома не было зелёнки, и, вопреки всем канонам, мама обмазала ранки фукорцином. Возмущался, конечно, долго, но перспектива рубцов не радовала. Всеми переживаниями по этому поводу делился в той же беседе. Оксана визжала от умиления, а Дима посмеивался, мол, «заразился скиттлзтрянкой». 

      Уже на пятый день болезни мне стало дико скучно. Друзья не заходили, потому что боялись заразиться повторно, на улицу было нельзя по той же причине, а все сериалы я досмотрел ещё на третий день. Доклады всё ещё лежали нетронутыми, поэтому решил взяться за портрет мамы. Долго выбирал музыку подходящую, потом расставлял краски и кисти, и банки, и холсты. А потом едой запасся. Сел.

      И ахуел.

      Ничего не получалось. Вот, блять, совсем. И не в том смысле, что я растерял все свои навыки(хотя и это немного тоже), а в том, что именно мама у меня не получалась.

      Вслушиваясь в музыку и слегка уходя в транс, я забывался и рисовал почти на чистых инстинктах, потом замечая, что изначально тёплая цветовая гамма перетекала в холодную, женские плавные черты - в мужские угловатые. С каждым исписанным листом я понимал, что рисовал одного и того же человека. Одни и те же глаза. С каждой заляпанной салфеткой всё отчётливее осознавал, насколько всё было плохо.