𝓼𝓪𝓿𝓮 / 𝓹.𝓶

Часть 13

ПЭЙТОН

   Оранжевый приглушенный свет бара и затемненные окна создают ощущение, что за окном уже поздняя ночь, а не пять часов вечера. Многочисленные высокие столики из темного дерева практически пусты, и в самом помещении относительно тихо. Из колонок звучит один из альбомов группы Scorpions, пока мы усаживаемся за барную стойку, мозаика на столешнице которой мерцает в свете гирлянды, оставшейся со вчерашнего вечера.
   Ровинский бросает на стул куртку и громко смеется над шуткой Донсона. И я даже не вникаю, что они обсуждают, потому что мне все равно. Я просто не хочу возвращаться домой к Эмили, поэтому я сейчас здесь.
   – Бро, как насчет текилы? – спрашивает Ровинский, и я просто киваю.
   Не люблю текилу, но сейчас насрать.
   Мой товарищ заказывает выпивку и продолжает рассказывать о том, как вчера зависал с какой-то азиаткой.
   Я честно не въезжаю, зачем парни хвастаются тем, что куда-то засунули свой член, будто это какое-то невероятное событие.
   Или он не в курсе, что все люди занимаются сексом?
   Это не что-то из ряда вон выходящее, не подвиг и не восьмое чудо света, о котором всем нужно срочно рассказать. Тем более не понимаю, зачем рассказывать о том, как, в какой позе и сколько по времени ты трахался. Что я должен делать с этой информацией?
– Чуваки, ее рот работал как пылесос, – восторженно вскрикивает парень, проводя руками по своим темным волосам. – Она едва успела обхватить губами моего дружка, а я уже кончил!
Морщусь и выпиваю шот текилы. Именно в таком порядке.
Потому что, во-первых, это мерзко.
Во-вторых, ЭТО МЕРЗКО.
В-третьих, какая это стадия шизофрении, когда парень дает своему члену кликуху?
Ну и наконец, в-четвертых, кончить за секунду – стремная причина для гордости.
Но Дэну я говорить этого не буду. Хоть я и говнюк, но говнюк, который не считает нужным высказывать свое мнение, если его не спрашивают.
Ровинский продолжает рассказывать о вчерашней ночи с широченной улыбкой на губах, и мне остается лишь просто наблюдать со стороны и радоваться, что у меня есть мозги.
Нет, не подумайте, Дэн отличный парень. Добрый и юморной. В свои двадцать два он просто самая настоящая машина. «Бугатти», развивающая невероятную скорость на льду всего за пару секунд. Вот только теперь я в курсе, что в сексе он развивает такую же скорость...И я не знаю, как теперь избавиться от этой бесполезной информации в моей голове.
Выпиваю еще один шот. Алкоголь обжигает горло, и мне хочется еще.
Идеальным завершением дня было бы напиться и уйти отсюда с какой-нибудь девушкой. Вот только в такое время здесь явно нет желающих. Да и все хоккейные зайки сейчас обитают в барах ближе к ледовой арене, а не на Манхэттене.
– Пэйтон, а как прошло твое четырнадцатое февраля? – неожиданно интересуется Донсон.
   Отрываю взгляд от столешницы и с удивлением поворачиваюсь к здоровяку. Люк Донсон – наш опорник. Ему двадцать пять, и, насколько я знаю, за последние полгода он встречал свою любовь уже не меньше шести раз, непременно говоря нам об очередной подружке, что «она – та самая».
   Ну как можно влюбляться каждый месяц?
   Не то чтобы я считал его тупым. Но он еще более странный, чем я, согласитесь?
   – Ничего сверхъестественного, – коротко отвечаю я.
   Целого вечера не хватит, чтобы я рассказал, в каких позах трахал Эмили, а даже если я вдруг свихнусь и решу рассказать, то все равно не сделаю этого.
   Черт. Снова в голове эта Эмили.
   Да какого черта?
   Парни еще несколько минут обмениваются историями о своем сексуальном опыте, а затем переходят к обсуждению самых странных происшествий в постели.
   Честно, так насрать.
   Я считаю, что в сексе вообще не может быть ничего странного, если оба получают от этого кайф.
   Хотите себе всюду пихать фаллоимитаторы?    Да пожалуйста.
   Нравится вам, когда вас душат? Ваше дело.
   И я сейчас без шуток об этом говорю.
   Никого не касается, чем вы занимаетесь у себя в спальне. Или в машине. В душе. Да где угодно.
   Трахайтесь на здоровье.
   – Какие прогнозы на воскресное дерби? – прерывает мои мысли Дэн.
   – Будет жарко, – выдаю очевидный факт я.
   – Стивенсон травмирован, – пожимает плечами Ровинский.
   – Да. Но даже его отсутствие не поможет нам. Или ты не заметил, как говняно мы играем?
   Мужики выпивают текилу и хмурятся.
   – А есть идеи, почему мы так говняно играем? – вскидывает бровь Донсон.
   – Потому что вместо того, чтобы тренироваться, нажираемся в очко в баре, когда на часах еще даже нет шести вечера? – ухмыляюсь я.
   – Мужик, какой ты нудный.
   – Я не нудный, – пожимаю плечами я. – Это просто факт.
   – Надо что-то с этим делать. Может, в следующий раз нажраться всей командой?
   – С каких это пор спортсменов алкоголь сближает?
   – Выпьем еще пару шотов и тогда поговорим о сближении. Надеюсь, у тебя снова не встанет в этот момент, – поигрывает бровями Ровинский. – Я никогда не занимался сексом с парнем.
   Закатываю глаза.
   – А ты? – интересуется он.
   Долбануться!
   – Ладно, мужики, – вскакиваю со стула и тянусь за курткой. – Мне пора. Меня дома девушка ждет.
   – Девушка?! – вскидывает брови Ровинский. – Даже не знаю, радоваться сейчас, что ты натурал, или расстраиваться, что я зря на тебя вечер потратил.
   Фыркаю и отбиваю парням кулаки.
   – До завтра, мужики.
   Выхожу из бара и жадно вдыхаю свежий воздух. Делаю шаг в противоположную от своего жилого комплекса сторону, не желая возвращаться в квартиру. Конечно, я мог бы остаться с мужиками в баре, но, по правде говоря, разговоры о хоккее меня утомили не меньше, чем истории об их сексуальных похождениях.
   Бреду по Бродвею, ярко сияющему всеми цветами радуги в свете разноцветных прожекторов. Бродвей знаменит тем, что здесь можно встретить творческих людей с разных концов страны. Прохожу чуть вперед и вижу парня с девушкой, изображающих пантомиму, а затем иду дальше и натыкаюсь на небольшую толпу, которая окружила группу музыкантов, исполняющую песню Мика Джаггера.
Я никогда не был влюблен в Нью-Йорк. Шум и толпы людей никогда меня не впечатляли.
В Лос-Анджелесе мы с мамой жили в Малибу, где самым шумным был прилив океана. Мы жили в домике, что достался по наследству от ее отца, вдали от центра города. В деньгах мы тоже были не ограничены благодаря тому, что дедушка оставил маме все свое состояние. Дед был классным мужиком, и именно он привел меня в хоккей. Мама часто оставляла меня у него, пока пыталась устро устроить свою личную жизнь, а я...чувствовал себя брошенным. Понимаю, что ей хотелось женского счастья, но мне тоже была нужна мама.
Вероятно, именно поэтому все свое свободное время я стал проводить на льду. Только там, защищая ворота, я чувствовал свою значимость. Хотя бы на льду я был кому-то нужен.
После смерти матери я вдруг осознал, что хоккей – единственное, что вообще осталось у меня в жизни. Но и от него я по какой-то непонятной причине уже устал. Выдохся.
Он перестал выводить меня на те эмоции, что были прежде. И у меня нет ни малейшей идеи, что с этим делать дальше.
В крови стремительно разливается алкоголь, и я закрываю глаза, задумавшись о том, что будет с «Пингвинами» дальше. Но если быть с вами предельно честным, то сильнее этого меня волнует то, что я превратился на льду в безэмоциональную машину по отбиванию шайб.
Да, когда-то я действительно мечтал о том, что происходит со мной сейчас. Я был одержим хоккеем с детства. И сколько я себя помню, я всегда хотел быть именно вратарем.
Мне нравится эта традиция на льду, когда игроки подбадривают вратаря на протяжении всей игры. И особое удовольствие приносит осознание, что ты единственный член команды, который находится на льду все игровое время.
Вот только мне кажется, что сейчас я играю от нехер делать. Это больше не смысл моей жизни.
Если со мной не захотят продлевать контракт или же я сам решу вдруг стать каким-нибудь послом йоги, то я ничего не потеряю.
Это не одержимость. Это не мечта. Хоккей – это просто хоккей.
Да, повторюсь, я выкладываюсь на все сто на арене. Но просто я такой. За что бы я ни брался, я все сделаю в лучшем виде. По-другому я просто не умею.
Другой вопрос, что я понятия не имею, чем бы хотел заняться, если завяжу с хоккеем. И что помимо него сможет вызвать во мне хоть какие-то эмоции.
До окончания моего контракта полтора года. И заполучить меня после этого к себе наверняка захотят многие клубы.
Вот только еще проблема в том, что я не хочу ничего менять в своей жизни. Я в целом не люблю перемены. Удивительно, что я вообще перебрался сюда, в Нью-Йорк.
Сам не замечаю, как оказываюсь у Рокфеллеровского центра, на катке возле которого звучит громкая музыка. Ледовое покрытие подсвечивает множество лампочек, мерцающих разноцветными огнями. Маленькие снежинки, неторопливо спускающиеся с темного неба, образуют на льду покрывало, на котором тут же остаются следы от лезвий коньков, рассекающих по снежному покрову. Я останавливаюсь и понимаю, что за три года в Нью-Йорке я ни разу не был на этом катке. Ни разу за эти годы вообще не делал в этом городе что-то в свое удовольствие.
   И эта мысль меня пугает.