Господин де Труавиль - имя, которое еще продолжают носить его родичи вГаскони, или де Тревиль, как он в конце концов стал называть себя в Париже,- путь свой и в самом деле начал так же, как д'Артаньян, то есть без единогосу в кармане, но с тем запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодарякоторому даже самый бедный гасконский дворянчик, питающийся лишь надеждамина отцовское наследство, нередко добивался большего, чем самый богатыйперигорский или беррийский дворянин, опиравшийся на реальные блага. Егодерзкая смелость, его еще более дерзкая удачливость в такое время, когдаудары шпаги сыпались как град, возвели его на самую вершину лестницы,именуемой придворным успехом, по которой он взлетел, шагая через триступеньки. Он был другом короля, как всем известно, глубоко чтившего память своегоотца, Генриха IV. Отец г-на де Тревиля так преданно служил ему в войнахпротив Лиги (), что за недостатком наличных денег, - а наличных денег всюжизнь не хватало беарнцу, который все долги свои оплачивал остротами,единственным, чего ему не приходилось занимать, - что за недостаткомналичных денег, как мы уже говорили, король разрешил ему после взятия Парижавключить в свой герб льва на червленом поле с девизом: "Fidelis et fortis"(Верный и сильный (лат.)). То была большая честь, но малая прибыль. И,умирая, главный соратник великого Генриха оставил в наследство сыну всеготолько шпагу свою и девиз. Благодаря этому наследству и своемунезапятнанному имени г-н де Тревиль был принят ко двору молодого принца, гдеон так доблестно служил своей шпагой и был так верен неизменному девизу, чтоЛюдовик XIII, один из лучших фехтовальщиков королевства, обычно говорил,что, если бы кто-нибудь из его друзей собрался драться на дуэли, онпосоветовал бы ему пригласить в секунданты первым его, а вторым - г-на деТревиля, которому, пожалуй, даже следовало бы отдать предпочтение. Людовик XIII питал настоящую привязанность к де Тревилю - правда,привязанность королевскую, эгоистическую, но все же привязанность. Дело втом, что в эти трудные времена высокопоставленные лица вообще стремилисьокружить себя людьми такого склада, как де Тревиль. Много нашлось бы таких,которые могли считать своим девизом слово "сильный" - вторую часть надписи вгербе де Тревилей, но мало кто из дворян мог претендовать на эпитет"верный", составлявший первую часть этой надписи. Тревиль это право имел. Онбыл один из тех редких людей, что умеют повиноваться слепо и безрассуждений, как верные псы, отличаясь сообразительностью и крепкой хваткой.Глаза служили ему для того, чтобы улавливать, не гневается ли на кого-нибудькороль, а рука - чтобы разить виновника: какого-нибудь Бема или Моревера,Польтро де Мере или Витри. Тревилю до сих пор недоставало только случая,чтобы проявить себя, но он выжидал его, чтобы ухватить за вихор, лишь толькослучай подвернется. Недаром Людовик XIII и назначил де Тревиля капитаномсвоих мушкетеров, игравших для него ту же роль, что ординарная стража дляГенриха III и шотландская гвардия для Людовика XI. Кардинал, со своей стороны, в этом отношении не уступал королю. Увидев,какой грозной когортой избранных окружил себя Людовик XIII, этот второй или,правильнее, первый властитель Франции также пожелал иметь свою гвардию.Поэтому он обзавелся собственными мушкетерами, как Людовик XIII обзавелсясвоими, и можно было наблюдать, как эти два властелина-соперника отбиралидля себя во всех французских областях и даже в иностранных государствахлюдей, прославившихся своими ратными подвигами. Случалось нередко, чтоРишелье и Людовик XIII по вечерам за партией в шахматы спорили одостоинствах своих воинов. Каждый из них хвалился выправкой и смелостьюпоследних и, на словах осуждая стычки и дуэли, втихомолку подбивал своихтелохранителей к дракам. Победа или поражение их мушкетеров доставляли имнепомерную радость или подлинное огорчение. Так, по крайней мере, повествуетв своих мемуарах человек, бывший участником большого числа этих побед инекоторых поражений. Тревиль угадал слабую струнку своего повелителя и этому был обязаннеизменным, длительным расположением короля, который не прославилсяпостоянством в дружбе. Вызывающий вид, с которым он проводил парадным маршемсвоих мушкетеров перед кардиналом Арманом дю Плесси Ришелье, заставлял вгневе щетиниться седые усы его высокопреосвященства. Тревиль до тонкостивладел искусством войны того времени, когда приходилось жить либо за счетврага, либо за счет своих соотечественников; солдаты его составляли легионсорвиголов, повиновавшихся только ему одному. Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры короля, или,вернее, мушкетеры г-на де Тревиля шатались по кабакам, по увеселительнымместам и гульбищам, орали, покручивая усы, бряцая шпагами и с наслаждениемзадирая телохранителей кардинала, когда те встречались им на дороге. Затемиз ножен с тысячью прибауток выхватывалась шпага. Случалось, их убивали, иони падали, убежденные, что будут оплаканы и отомщены; чаще же случалось,что убивали они, уверенные, что им не дадут сгнить в тюрьме: г-н де Тревиль,разумеется, вызволит их. Эти люди на все голоса расхваливали г-на деТревиля, которого обожали, и, хоть все они были отчаянные головы, трепеталиперед ним, как школьники перед учителем, повиновались ему по первому слову иготовы были умереть, чтобы смыть с себя малейший его упрек. Господин де Тревиль пользовался вначале этим мощным рычагом на пользукоролю и его приверженцам, позже - на пользу себе и своим друзьям. Впрочем,ни из каких мемуаров того времени не явствует, чтобы даже враги, - а их былоу него немало как среди владевших пером, так и среди владевших шпагой, -чтобы даже враги обвиняли этого достойного человека в том, будто он бралкакую-либо мзду за помощь, оказываемую его верными солдатами. Владеяспособностью вести интригу не хуже искуснейших интриганов, он оставалсячестным человеком. Более того: несмотря на изнурительные походы, на всетяготы военной жизни, он был отчаянным искателем веселых приключений,изощреннейшим дамским угодником, умевшим при случае щегольнуть изысканныммадригалом. О его победах над женщинами ходило столько же сплетен, сколькодвадцатью годами раньше о сердечных делах Бассомпьера (), - а это кое-чтозначило. Капитан мушкетеров вызывал восхищение, страх и любовь, другимисловами - достиг вершин счастья и удачи. Людовик XIV поглотил все мелкие созвездия своего двора, затмив их своимослепительным сиянием, тогда как отец его - солнце, pluribus impar (Многимне равное (лат.)), - предоставлял каждому из своих любимцев, каждому изприближенных сиять собственным блеском. Кроме утреннего приема у короля и укардинала, в Париже происходило больше двухсот таких "утренних приемов",пользовавшихся особым вниманием. Среди них утренний прием у де Тревилясобирал наибольшее число посетителей. Двор его особняка, расположенного на улице Старой Голубятни, походил налагерь уже с шести часов утра летом и с восьми часов зимой. Человекпятьдесят или шестьдесят мушкетеров, видимо, сменявшихся время от времени, стем чтобы число их всегда оставалось внушительным, постоянно расхаживали подвору, вооруженные до зубов и готовые на все. По лестнице, такой широкой,что современный строитель на занимаемом ею месте выстроил бы целый дом,сновали вверх и вниз старухи, искавшие каких-нибудь милостей, приезжие изпровинции дворяне, жаждущие зачисления в мушкетеры, и лакеи в разноцветных,шитых золотом ливреях, явившиеся сюда с посланиями от своих господ. Вприемной на длинных, расположенных вдоль стен скамьях сидели избранные, тоесть те, кто был приглашен хозяином. С утра и до вечера в приемной стоялнесмолкаемый гул, в то время как де Тревиль в кабинете, прилегавшем к этойкомнате, принимал гостей, выслушивал жалобы, отдавал приказания и, каккороль со своего балкона в Лувре, мог, подойдя к окну, произвести смотрсвоим людям и вооружению. В тот день, когда д'Артаньян явился сюда впервые, круг собравшихсяказался необычайно внушительным, особенно в глазах провинциала. Провинциал,правда, был гасконец, и его земляки в те времена пользовались славой людей,которых трудно чем-либо смутить. Пройдя через массивные ворота, обитыедлинными гвоздями с квадратными шляпками, посетитель оказывался среди толпывооруженных людей. Люди эти расхаживали по двору, перекликались, затевали тоссору, то игру. Чтобы пробить себе путь сквозь эти бушующие людские волны,нужно было быть офицером, вельможей или хорошенькой женщиной. Наш юноша с бьющимся сердцем прокладывал себе дорогу сквозь этутолкотню и давку, прижимая к худым ногам непомерно длинную шпагу, не отнимаяруки от края широкополой шляпы и улыбаясь жалкой улыбкой провинциала,старающегося скрыть свое смущение. Миновав ту или иную группу посетителей,он вздыхал с некоторым облегчением, но ясно ощущал, что присутствующиеоглядываются ему вслед, и впервые в жизни д'Артаньян, у которого до сих порвсегда было довольно хорошее мнение о своей особе, чувствовал себя неловкими смешным. У самой лестницы положение стало еще затруднительнее. На нижнихступеньках четверо мушкетеров забавлялись веселой игрой, в то время какстолпившиеся на площадке десять или двенадцать их приятелей ожидали своейочереди, чтобы принять участие в забаве. Один из четверых, стоя ступенькойвыше прочих и обнажив шпагу, препятствовал или старался препятствоватьостальным троим подняться по лестнице. Эти трое нападали на него, ловкоорудуя шпагой. Д'Артаньян сначала принял эти шпаги за фехтовальные рапиры, полагая,что острие защищено. Но вскоре, по некоторым царапинам на лицах участниковигры, понял, что клинки были самым тщательным образом отточены и заострены.При каждой новой царапине не только зрители, но и сами пострадавшиеразражались бурным хохотом. Мушкетер, занимавший в эту минуту верхнюю ступеньку, блестяще отбивалсяот своих противников. Вокруг них собралась толпа. Условия игры заключались втом, что при первой же царапине раненый выбывал из игры и его очередь нааудиенцию переходила к победителю. За какие-нибудь пять минут трое оказалисьзадетыми: у одного была поцарапана рука, у другого - подбородок, у третьего- ухо, причем защищавший ступеньку не был задет ни разу. Такая ловкость,согласно условиям, вознаграждалась продвижением на три очереди. Как ни трудно было удивить нашего молодого путешественника или, вернее,заставить его показать, что он удивлен, все же эта игра поразила его. На егородине, в том краю, где кровь обычно так легко ударяет в голову, для вызована дуэль все же требовался хоть какой-нибудь повод. Гасконада четверыхигроков показалась ему самой необычайной из всех, о которых ему когда-либоприходилось слышать даже в самой Гаскони. Ему почудилось, что он перенесся впресловутую страну великанов, куда впоследствии попал Гулливер и гденатерпелся такого страха. А между тем до цели было еще далеко: оставалисьверхняя площадка и приемная. На площадке уже не дрались - там сплетничали о женщинах, а в приемной -о дворе короля. На площадке Д'Артаньян покраснел, в приемной затрепетал. Егоживое и смелое воображение, делавшее его в Гаскони опасным для молоденькихгорничных, а подчас и для их молодых хозяек, никогда, даже в горячечномбреду, не могло бы нарисовать ему и половины любовных прелестей и дажечетверти любовных подвигов, служивших здесь темой разговора и приобретавшихособую остроту от тех громких имен и сокровеннейших подробностей, которыепри этом перечислялись. Но если на площадке был нанесен удар егодобронравию, то в приемной поколебалось его уважение к кардиналу. ЗдесьД'Артаньян, к своему великому удивлению, услышал, как критикуют политику,заставлявшую трепетать всю Европу; нападкам подвергалась здесь и личнаяжизнь кардинала, хотя за малейшую попытку проникнуть в нее, как зналД'Артаньян, пострадало столько могущественных и знатных вельмож. Этотвеликий человек, которого так глубоко чтил г-н д'Артаньян-отец, служил здесьпосмешищем для мушкетеров г-на де Тревиля. Одни потешались над его кривыминогами и сутулой спиной; кое-кто распевал песенки о его возлюбленной, г-жед'Эгильон, и о его племяннице, г-же де Комбалэ, а другие тут жесговаривались подшутить над пажами и телохранителями кардинала, - все этопредставлялось д'Артаньяну немыслимым и диким. Но, если в эти едкие эпиграммы по адресу кардинала случайно вплеталосьимя короля, казалось - чья-то невидимая рука на мгновение прикрывала этинасмешливые уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь,что голоса их проникнут сквозь стену в кабинет г-на де Тревиля. Но почтитотчас же брошенный вскользь намек переводил снова разговор на еговысокопреосвященство, голоса снова звучали громко, и ни один из поступковвеликого кардинала не оставался в тени. "Всех этих людей, - с ужасом подумал Д'Артаньян, - неминуемо засадят вБастилию и повесят. А меня заодно с ними: меня сочтут их соучастником, раз яслушал и слышал их речи. Что сказал бы мой отец, так настойчиво внушавшиймне уважение к кардиналу, если б знал, что я нахожусь в обществе подобныхвольнодумцев! " Д'Артаньян поэтому, как легко догадаться, не решался принять участие вразговоре. Но он глядел во все глаза и жадно слушал, напрягая все свои пятьчувств, лишь бы ничего не упустить. Несмотря на все уважение к отцовскимсоветам, он, следуя своим влечениям и вкусам, был склонен скорее одобрять,чем порицать, происходившее вокруг него. Принимая, однако, во внимание, что он был совершенно чужой среди этойтолпы приверженцев г-на де Тревиля и его впервые видели здесь, к немуподошли узнать о цели его прихода. Д'Артаньян скромно назвал свое имя и,ссылаясь на то, что он земляк г-на де Тревиля, поручил слуге, подошедшему кнему с вопросом, исходатайствовать для него у г-на де Тревиля несколькоминут аудиенции. Слуга покровительственным тоном обещал передать его просьбув свое время. Несколько оправившись от первоначального смущения, д'Артаньян могтеперь на досуге приглядеться к одежде и лицам окружающих. Центром одной из самых оживленных групп был рослый мушкетер свысокомерным лицом и в необычном костюме, привлекавшем к нему общеевнимание. На нем был не форменный мундир, ношение которого, впрочем, несчиталось обязательным в те времена - времена меньшей свободы, но большейнезависимости, - а светло-голубой, порядочно выцветший и потертый камзол,поверх которого красовалась роскошная перевязь, шитая золотом и сверкавшая,словно солнечные блики на воде в ясный полдень. Длинный плащ алого бархатаизящно спадал с его плеч, только спереди позволяя увидеть ослепительнуюперевязь, на которой висела огромных размеров шпага. Этот мушкетер только что сменился с караула, жаловался на простуду инарочно покашливал. Вот поэтому-то ему и пришлось накинуть плащ, как онпояснял, пренебрежительно роняя слова и покручивая ус, тогда как окружающие,и больше всех д'Артаньян, шумно восхищались шитой золотом перевязью. - Ничего не поделаешь, - говорил мушкетер, - это входит в моду. Эторасточительство, я и сам знаю, но модно. Впрочем, надо ведь куда-нибудьдевать родительские денежки. - Ах, Портос, - воскликнул один из присутствующих, - не старайся насуверить, что этой перевязью ты обязан отцовским щедротам! Не преподнесла лиее тебе дама под вуалью, с которой я встретил тебя в воскресенье около воротСент-Оноре? - Нет, клянусь честью и даю слово дворянина, что я купил ее насобственные деньги, - ответил тот, кого называли Портосом. - Да, - заметил один из мушкетеров, - купил точно так, как я - вот этотновый кошелек: на те самые деньги, которые моя возлюбленная положила мне встарый. - Нет, право же, - возразил Портос, - и я могу засвидетельствовать, чтозаплатил за нее двенадцать пистолей. Восторженные возгласы усилились, но сомнение оставалось. - Разве не правда, Арамис? - спросил Портос, обращаясь к другомумушкетеру. Этот мушкетер был прямой противоположностью тому, который к немуобратился, назвав его Арамисом. Это был молодой человек лет двадцати двухили двадцати трех, с простодушным и несколько слащавым выражением лица, счерными глазами и румянцем на щеках, покрытых, словно персик осенью,бархатистым пушком. Тонкие усы безупречно правильной линией оттеняли верхнююгубу. Казалось, он избегал опустить руки из страха, что жилы на них могутвздуться. Время от времени он пощипывал мочки ушей, чтобы сохранить ихнежную окраску и прозрачность. Говорил он мало и медленно, часто кланялся,смеялся бесшумно, обнажая красивые зубы, за которыми, как и за всей своейвнешностью, по-видимому, тщательно ухаживал. На вопрос своего друга онответил утвердительным кивком. Это подтверждение устранило, по-видимому, все сомнения насчет чудеснойперевязи. Ею продолжали любоваться, но говорить о ней перестали, и разговор,постепенно подчиняясь неожиданным ассоциациям, перешел на другую тему. - Какого вы мнения о том, что рассказывает конюший господина де Шале()? - спросил другой мушкетер, не обращаясь ни к кому в отдельности, а ковсем присутствующим одновременно. - Что же он рассказывает? - с важностью спросил Портос. - Он рассказывает, что в Брюсселе встретился с Рошфором, этимпреданнейшим слугой кардинала. Рошфор был в одеянии капуцина, и, пользуясьтаким маскарадом, этот проклятый Рошфор провел господина де Лэга, какпоследнего болвана. - Как последнего болвана, - повторил Портос. - Но правда ли это? - Я слышал об этом от Арамиса, - заявил мушкетер. - В самом деле? - Ведь вам это прекрасно известно, Портос, - произнес Арамис. - Ярассказывал вам об этом вчера. Не стоит к этому возвращаться. - "Не стоит возвращаться"! - воскликнул Портос. - Вы так полагаете? "Нестоит возвращаться"! Черт возьми, как вы быстро решаете!.. Как!.. Кардиналвыслеживает дворянина, он с помощью предателя, разбойника, висельникапохищает у него письма и, пользуясь все тем же шпионом, на основании этихписем добивается казни Шале под нелепым предлогом, будто бы Шале собиралсяубить короля и женить герцога Орлеанского на королеве! Никто не мог найтиключа к этой загадке. Вы, к общему удовлетворению, сообщаете нам вчераразгадку тайны и, когда мы еще не успели даже опомниться, объявляете намсегодня: "Не стоит к этому возвращаться"! - Ну что ж, вернемся к этому, раз вы так желаете, - терпеливосогласился Арамис. - Будь я конюшим господина де Шале, - воскликнул Портос, - я бы проучилэтого Рошфора! - А вас проучил бы Красный Герцог, - спокойно заметил Арамис. - Красный Герцог... Браво, браво! Красный Герцог!.. - закричал Портос,хлопая в ладоши и одобрительно кивая. - Красный Герцог - это великолепно. Япостараюсь распространить эту остроту, будьте спокойны. Вот так остряк этотАрамис!.. Как жаль, что вы не имели возможности последовать своемупризванию, дорогой мой! Какой очаровательный аббат получился бы из вас! - О, это только временная отсрочка, - заметил Арамис. - Когда-нибудь явсе же буду аббатом. Вы ведь знаете, Портос, что я в предвидении этогопродолжаю изучать богословие. - Он добьется своего, - сказал Портос. - Рано или поздно, но добьется. - Скорее рано, - ответил Арамис. - Он ждет только одного, чтобы снова облачиться в сутану, которая виситу него в шкафу позади одежды мушкетера! - воскликнул один из мушкетеров. - Чего же он ждет? - спросил другой. - Он ждет, чтобы королева подарила стране наследника. - Незачем, господа, шутить по этому поводу, - заметил Портос. -Королева, слава богу, еще в таком возрасте, что это возможно. - Говорят, что лорд Бекингэм () во Франции!.. - воскликнул Арамис слукавым смешком, который придавал этим как будто невинным словам некийдвусмысленный оттенок. - Арамис, друг мой, на этот раз вы не правы, - перебил его Портос, - илюбовь к остротам заставляет вас перешагнуть известную границу. Если бгосподин де Тревиль услышал, вам бы не поздоровилось за такие слова. - Не собираетесь ли вы учить меня, Портос? - спросил Арамис, в кроткомвзгляде которого неожиданно сверкнула молния. - Друг мой, - ответил Портос, - будьте мушкетером или аббатом, но нетем и другим одновременно. Вспомните, Атос на днях сказал вам: вы едите извсех кормушек... Нет-нет, прошу вас, не будем ссориться. Это ни к чему. Вамхорошо известно условие, заключенное между вами, Атосом и мною. Вы ведьбываете у госпожи д'Эгильон и ухаживаете за ней; вы бываете у госпожи деБуа-Траси, кузины госпожи де Шеврез, и, как говорят, состоите у этой дамы вбольшой милости. О господа, вам незачем признаваться в своих успехах, никтоне требует от вас исповеди - кому не ведома ваша скромность! Но раз уж вы,черт возьми, обладаете даром молчания, не забывайте о нем, когда речь идет оее величестве. Пусть болтают что угодно и кто угодно о короле и кардинале,по королева священна, и если уж о ной говорят, то пусть говорят однохорошее. - Портос, вы самонадеянны, как Нарцисс (), заметьте это, - произнесАрамис. - Вам ведь известно, что я не терплю поучений и готов выслушивать ихтолько от Атоса. Что же касается вас, милейший, то ваша чрезмерно роскошнаяперевязь не внушает особого доверия к вашим благородным чувствам. Я стануаббатом, если сочту нужным. Пока что я мушкетер и, как таковой, говорю все,что мне вздумается. Сейчас мне вздумалось сказать вам, что вы мне надоели. - Арамис! - Портос! - Господа!.. Господа!.. - послышалось со всех сторон. - Господин де Тревиль ждет господина д'Артаньяна! - перебил их лакей,распахнув дверь кабинета. Дверь кабинета, пока произносились эти слова, оставалась открытой, ивсе сразу умолкли. И среди этой тишины молодой гасконец пересек приемную ивошел к капитану мушкетеров, от души радуясь, что так своевременно избежалучастия в развязке этой странной ссоры.
