Бумажные журавлики

Пока я жив

Весь вчерашний день я провалялся в постели, даже не удосужившись спуститься вниз за ежедневным кофе или перемолвиться с Фрэнком парой слов. Наверное, я был слишком напуган тем, что произошло позавчера ночью. Черт возьми, я осознавал, прекрасно осознавал, что делал, и знал, что это должно произойти рано или поздно. Удобно занимать позицию выжидания и замещения. Я весь октябрь в Нью-Йорке убеждал себя, что я ждал его сообщений только потому, что переживал за здоровье, и пытался не рассказывать о себе, чтобы он не привязывался. Ложь и еще раз ложь, больше самому себе, чем ему. Я никогда не стал бы лгать Фрэнку о том, что происходит у меня внутри. Кому угодно: Майку, БиДжею, себе, но только не этому парню, который для меня был открытой книгой. Он не спрашивал, а я молчал. Хранил молчание. Когда он переодевался при мне, мыл посуду, повернувшись ко мне спиной, иногда оглядываясь с улыбкой, когда мы смотрели мультфильмы, и он клал голову мне на плечо или колени. Каждый раз, когда он касался меня, я молил все высшие существа, чтобы это прекратилось, при этом ища возможности коснуться его самому. Это безумие. Все то, что происходит со мной и внутри меня - настоящее безумие. Я не знаю, что это было. Просто как выброс адреналина. Я не знаю, и он не знает, я уверен. И даже сейчас, лежа в кровати в его доме, я продолжаю врать себе обо всем, заглушая каждую правдивую мысль, перебивая внутренние монологи притянутыми за уши контраргументами, которые испаряются, едва в памяти всплывают стоны, слетавшие с его губ. Я не хотел все так опошлять. Я боялся касаться его лишний раз, чтобы не разрушить эту хрупкую невинность, чистоту дружбы. Я не хотел пачкать ее грязными стонами и пошлыми фразочками, не хотел пятнать этого светлого чувства, заполнявшего меня каждую минуту моего существования, даже во сне. Проще было отвернуться, выйти из комнаты, сменить тему. Да что угодно, только бы не замечать, как сердце начинает биться быстрее, и как в его глазах появляется ответная нежность. Потому что я слишком уважал его или не хотел ранить себя - не так уж и важно. Причина не имеет значения, потому что в итоге, когда снимаешь все розовые очки, отделяющие сознание ото всего придуманного, остается сам факт - я испугался, и больше за себя. Я не боялся любить мужчину, я до дрожи не хотел связывать себя с умирающим, предчувствуя, как болезненно будут разрываться нервы с каждым ударом гвоздя в крышку гроба. И то, что будет. Когда я приду домой и первый раз включу компьютер, не ожидая ничего от него. Как это будет тянуться день за днем, отзываясь сединой в моих волосах и порезами от острых краёв бумаги на коже. Мы, художники, так часто режемся бумагой, не правда ли? И у всех в темном шкафу припрятана бутылка чего покрепче специально для одного из сотни таких дней.