Портрет неизвестного

Глава I. Дурные анекдоты

Итак, достопочтенные отцы, сенаторы и граждане могущественного Рима! Девица эта, очевидно, собралась свести тут всех с ума. И с этой целью вздумала перебирать теперь всех родственников вплоть до пятого колена...

Напившись ржавой с привкусом воды, он обмахнул рот рукавом и мрачно огляделся.

Сперва это письмо, теперь вот дядя. Потом кузины, тети, бабушки... И откуда, интересно знать, у нее деньги? Так ведь с нахрапу-то не спросишь...

А вот минуточку, достопочтенные отцы.

Поковырявшись в закромах пальто, он с хрустом развернул записку, которую вручил ему Шикскшинский перед отправлением.

Отель такой-то. Этаж, номер, зачем-то имена консьержей. Фаланга телефонных цифр, отрезок дат. Грозная схема какого-то блицкрига: домики-стрелочки. И дальше о двух подчеркиваниях: если в две недели случая к встрече не предстанет, дам по-условленному знак. 

И где ж твой знак? О, медный враль, Шикскшинский!

Досадуя, что все кругом такая бестолковица, он прихлестнул записку о ладонь.

- У меня шоколадка. Будешь? - донеслось из комнаты.

Он с нетерпением махнул рукой.

Нет, было что-то жуткое как раз в том простодушии, с которой Бланш чередовала свои небылицы, отступаясь от одних, ратуя тотчас за другие. Как бы ключи из связки пробуя в дверной замок. 

И как она самоуверенна, словно бы снисходительна, словно с младенцем капризным возится, тщась ему что-то втолковать. И помысла не допуская, что это же абсурд, абсурд! Что она во всем, везде, повсюду себе противоречит! Что так же попросту нельзя! Так не бывает, наконец! Она ведь даже дядю уподобилась приплести. Его зачем же? Дядя бы подивился очень...

С тоской, с отчаяньем каким-то он усмехнулся.

Дядя был восхитительный брюзга и грубиян, навек увязший в распорядках собственных причуд. 

Досуг его употреблялся по-преимуществу на дрязги и препирания с прислугой. Изредка он объявлялся в свет. Смертельно там скучал, плевался. И наконец, развязывал скандал с каким-нибудь наивным щеголем.

Дальнейшее приемлило вариативность.

Обыкновенно в прошествии нескольких минут щеголь завершал в истерике. Либо же сквернословя какую-то немыслимую чепуху, грозя расправами, набрасывался в остервенении на обидчика. Его оттаскивали, но долой, долой!