Хроники Эхона: Лед и скалы

29. Встань, осыпанная пеплом

Лили вздохнула и устало откинулась на спинку стула. Синяки по всему телу заныли, в мышцах зазвенела тянущая боль, но девушка даже не сморщилась. Вместо этого она закрыла глаза.

Перед внутренним взором предстала непроглядная тьма. Густая, вязкая, подобная клею с углем или дорожной грязи после ливня, она прекрасно отражала все, что творилось в душе Лилит. Вера в себя окончательно погасла после последнего поражения, в котором она так и не смогла ничего сделать для друзей.

Девушка открыла глаза. Белые стены лазарета, залитые проникающим через окна летним солнечным светом, тревог не уняли, а сделали их лишь еще тяжелее. Как и вид Генриха, без сознания лежащего на белоснежных простынях.

Лицо мужчины было таким же белым, как и все вокруг. Один глаз его закрывала плотная повязка. Она же опоясывала голову Генриха. С десяток других пряталось под мягкой тканью одеяла, которым был накрыт раненный. Но Лили помнила каждую. И от этих воспоминаний в горле саднило, а в груди начинал звенеть крик, который ей едва хватало сил скрывать до комнаты.

Они снова проиграли. И не просто проиграли, а отдали кальсотам артефактное оружие. И пусть Нерон не стал их ругать, пусть поражение по факту не было их виной, от осознания того, что она вновь позволила избить своих напарников, Лили было тошно. Пальцы ее до побеления сжали ткань штанов. Взгляд замер на безмятежном лице Генриха. Вернее, на его повязке, под которой скрывалась жуткая рана, оставленная ледяным осколком. Из-за нее генерал Генрих-Ясон Вайсе, человек, который никогда и никому не проигрывал, едва не потерял глаз. И жизнь заодно. Если бы осколок был чуть больше... Девушка сжалась, пытаясь отогнать вставшую перед глазами картину — потерявшего сознания Генриха, которого за волосы держал Кальсотский Зверь.

«Я ведь... Так старалась», — мысленно всхлипнула она. — «Я делала все, что могла! Неужели этого недостаточно? Неужели всей нашей боли мало, чтобы стать наконец достаточно сильными?!»

Неделю Лилит думала об этом, изматывая себя долгими одинокими ночами только этими обращенными в пустоту вопросами. Никто не мог спасти ее от добровольно взятого бремени — ни Эмануэль, оправившийся буквально за три дня и вместе с Родериком начавший разрабатывать стратегию ведения новых боев, ни Бастия, смех которой стал тише, ни даже Эдмунд, тепло бока которого больше не могло успокоить израненную душу загнанной в угол девушки. Ее поглотило болото самобичевания и слабости.