За кадром

Плачущие стены

Старая, прогнившая, держащаяся на одной ржавой петле дверь с громким жалобным скрипом отворилась. Женщине лет 50-и открылась просто возмутительная, непостижимая разуму художника картина. Пожелтевшие доски, из которых были сколочены стены, едва держались на своих местах. Весь пол был усыпан побелкой и опилками, кое-где валялись листы бумаги, до половины залитые лужами чернил. Освещение в помещении, как не странно, работало исправно - две лампы дневного света, издавая приятное жужжание и тепло, работали до сих пор. А ведь прошло уже больше 30-и лет.

Черноволосая дама, озираясь по сторонам и с наслаждением вдыхая запах спирта и сырости, прошла вовнутрь помещения, закрыв несчастную дверь ногой. Всё было так, как она помнила - та же состоящая из трёх без конца крутящихся бобин вывеска, тот же стол, за которым они всей аниматорской командой когда-то пили чай с пончиками, те же бесконечные коридоры и двери.

- Ну хорошо, Джоуи. Что же ты хотел мне показать? - говоря с совершенно пустой комнатой, пробормотала Элеонора, сжимая в руке грозящийся в любую минуту рассыпаться в клочки листок бумаги, которому на вид было столько же лет, сколько и ей самой.

Половицы приятно скрипели под ногами черновласой дамы. Изумрудные глаза с искренним сожалением, сочувствием и одновременно наслаждением оглядывались вокруг. Подойдя к одной из продольных стен, доски которой, светло-охровые от пережитой сырости и затхлости, источали слабый аромат трухи, женщина провелась по ней рукой, пройдя при этом ещё метра полтора вперёд. Кремовая тонкая перчатка тут же оказалась погребена под толстым слоем древесной пыли.

- Бедные мои... - ласково прошептала в пустоту Элеонора, растирая между пальцев серо-коричневые комья, - Ну ничего, ничего... Теперь я здесь. Я вернулась.

Маленькие каблуки чёрных осенних сапожек глухо опускались на скрипучие половицы. Полные сострадания и затаённой обиды глаза осматривали то, что осталось от когда-то самой многообещающей студии Америки. Иногда длинное траурное платье цеплялось подолом за выползшие из своих самодельных норок шляпки гвоздей, и тогда женщине приходилось останавливаться и аккуратно высвобождать свой наряд из западни.

Пройдя ещё какое-то время по одному из, казалось, бесконечно тянущихся в туманное будущее коридоров, Элеонора, почувствовав какой-то неясный импульс, вдруг свернула в одну из незапертых комнат. Боже... Боже, помилуй нас...

Перед ней, располагаясь чуть ниже уровня пола во всём здании, расстилалось её давнее место работы. Несколько самодельных столов, ещё больше стульев такого же качества, повсюду ворохи посеревших и кое-где испачканных чернилами бумаг... Господи, да тут ведь ничего не изменилось. Как такое возможно?

Спустившись по коротенькой лестнице на заниженный, но такой же скрипучий во всех местах пол, Элеонора, пребывая где-то далеко-далеко отсюда, прошла к своему собственному столу. Он на удивление казался несколько более чистым, чем другие. Будто кто-то следил за именно его состоянием все эти 30 лет. На самом чуть накренённом вперёд, словно пюпитр, предмете интерьера лежало несколько листов исчерченной бумаги. Рука сама по себе потянулась к ним и, робко, боязливо прикоснувшись к их краю, невероятно бережно взяла со стола один из листов.

Глаза предательски защипало. На бледных тонких губах показалась едва заметная улыбка. На листе было изображено её творение. Маленький чёрненький дьяволёнок с белым галстуком-бабочкой под левитирующей над плечами головой. Его детское личико, как и три десятилетия назад, было озарено уверенной улыбкой. Боже, как же она могла про него забыть...

- Здравствуй, my little devil darling... - прошептала она, проводясь кончиками пальцев по лицу своего милого ангела, - Твоя мама, наконец, вернулась к тебе...

Полностью себя осознавая, Элеонора трепетно прижала поразительно сохранившийся листок к своим бледным губам. Горячие солёные слёзы, проделав долгий и тернистый путь по её скулам, достигли аккуратного подбородка и сорвались вниз, впоследствии окрасив пыль в некоторых местах на полу в сильно констрастирующий с её сухой версией тёмный оттенок.

- Бенди...

Это имя, сказанное даже тише, чем вся остальная речь гостьи этого странного места, вдруг неестественно громким эхом отдалось во всех комнатах студии. И, кажется, не только студии - оно ушло глубоко под землю, по трубам, по норам, просочилось между щелей, зазоров, трещин... Казалось, вся земля воззвала вместе с ней.

Эхо затихло. И в наступившей глухой тишине, когда даже тикание и треск бобин старой парадной вывески угасло в небытие, послышался короткий, но отчётливый гул. Сотрясая слои почвы, он выползал из-под половиц, плохо забитых гвоздей и наскоро залитого бетона. Элеонора невольно содрогнулась.

Ей ответили.