Сначала был пирсинг. Один-единственный, в нижней губе, с права. Я тогда посмотрел на него, украдкой, быстро и лихорадочно - по привычке; облизнул взглядом прокол и подумал о том, каково это - целоваться с человеком, у которого пирсинг в губе. Мне предоставилось, что затяжные ритмичные поцелуи должны быть приятнее всего, ведь можно поиграть языком и медленно свести с ума смелой горячей лаской. У меня набрался полный рот слюны, как всегда, когда я гляжу на него, и я поспешно отвернулся. Не хотелось выдать себя вот так тупо. Не хотелось выдать себя в принципе.
Затем был андеркат. Он всегда носил длинные волосы, подстриженные отросшей шторкой; пряди падали ему на глаза, скрывая внимательный нагловатый взгляд от посторонних и придавал этому засранцу удачную нотку загадочности и долю нездорового похуизма. А потом он просто коротко подстриг виски, откинул укороченную челку со лба и темные карие омуты затянули меня на самое дно; туда, откуда уже не выбраться. Смотреть на него все ещё было предельно опасно, потому-что у меня очень живая мимика и все мысли строчкой бегут по лицу - это мешает мне жить в принципе, а при взгляде на него всегда есть риск спалиться и опозориться. А мне этого, как я уже упоминал, не хотелось бы.
Потом он пришел с голыми руками и мне открылся вид на рукав, под завязку забитый татуировками. Я не мог оторвать от него взгляда - хотелось рассмотреть все как следует. И я смотрел. Рисковал получить в табло, но смотрел, как в последний раз. Как там говорят? Увидеть Париж - и умереть? Вот, это, кажется, моя остановка.
Он всегда носит чёрное, массивное, однотонное и дорогое; от него приятно пахнет чистотой и немного табаком. Он курит обыкновенные древние Мальборо и мне всегда думалось, что его губы должны иметь этот привкус, а пальцы носить этот запах. Пальцы, которые мне так хотелось ощутить в своей руке. И губы, которые мне так хотелось поцеловать своими.
В общем, сох я по нему беспощадно. Немилосердно. Жгуче ярко и обжигающе больно. Менялась погода, менялись даты и времена года; менялись лунные фазы, он он и его внешность, но безызменным оставалось мое к нему невыносимое влечение.
Сначала я думал, я так много о нем думаю, потому-что завидую. Он выше меня, шире в плечах и подтянутый; красивый, харизматичный и молниеносно распологающий к себе. Его считают местным хулиганом - из-за любви к разного рода дебошам и правонарушениям, - но любят, терпят и прикрывают, потому-что он легко вызывает симпатию и желание стать частью вакханалии, зачиняющейся с его лёгкой подачи. Я думал, я хочу быть им.
И лишь позже, спустя несколько месяцев наблюдений за ним и отслеживания своих чувств, я понял - я не хочу быть им. Я хочу быть с ним. Он меня восхищает, он будоражит мое сознание и заставляет хотеть сделать столько всего, столько всего попробовать - все, чего я боюсь и никогда не сделаю самостоятельно. Его бесбашенность и бесстрашие были бы мне отличной поддержкой и стимулом побеждать собственные страхи, и, думаю, поэтому я так хочу быть к нему ближе.
Но я не могу. Мы из разных миров. Да и сами мы - очень разные. Он цветной, яркий, живой и бешеный, а я - серый, нудный и пресный. Книжный червь, живущий только учебой, рисованием и гитарой. Он никогда на меня не смотрит и не посмотрит. А если и взглянет, вскользь, случайно, то тут же забудет об увиденном, ибо забыть меня довольно легко. Я обычный. Ординарный. Тривиальный. Среднестатистический. Это не делает меня плохим, но делает менее запоминающимся и заметным. С другой стороны, так оно может и лучше: я хотя бы могу безнаказанно и незаметно пялиться на него и восхищаться каждой деталью его образа.
