Французский поцелуй | P. M.

Глава 17

В кондитерской толстые доски из скрипучей древесины и люстры, усыпанные звенящими рядами тёмно-жёлтых кристалликов. Они сияют, как капельки мёда. Женщины за прилавком кладут необычные пирожные в коричнево-белые полосатые коробки и перевязывают каждый пакет бирюзовой лентой и серебряным колокольчиком. Очередь немаленькая, но все терпеливо ждут, наслаждаются обстановкой.
Авани и я стоим между многоярусными стеллажами с нас высотой. Одно — в виде дерева из макарон, круглых печений с хрупкой корочкой, точно яичная скорлупа, с такой тающей, насыщенной начинкой, что я теряю сознание от одного только вида. Другой — в виде композиции миниатюрных пирожных (гато), глазированных миндалём и спрессованных обсахаренными анютиными глазками.
Наш разговор возвращается к Мурмаеру. Он — всё, о чём мы вообще говорим.
— Я просто боюсь, что его отчислят, — говорю я, приподнявшись на цыпочках. Я пытаюсь рассмотреть витрину перед очередью, но мужчина в светлой полоске и неусидчивым щенком на руках, загораживает обзор. В магазине несколько собак, что привычно для Парижа.
Ава качает головой, и её кудряшки пружинят, выглядывая из-под края вязаной шапочки. В отличие от Мурмаера, её шапка глянцево-синяя и очень респектабельная.
Мне больше нравится Мурмаеровская.
— Ничего с ним не сделают, — отвечает она. — Джоша ведь не отчислили, хотя он пропускает занятия намного дольше. Директор никогда не отчислит ученика, мать которого... ты знаешь.
Дела у неё не особо хороши. Рак подтвердился. Стадия 2Б. Запущенная.
Слова, которые я никогда бы не захотела услышать в отношении к любимому человеку: внешняя радиационная терапия, химиотерапия — стали теперь ежедневной частью жизни Мурмаера. Джоан, его мать, начала лечение спустя неделю после Хэллоуина. Его отец сейчас в Северной Каролине и возит её пять дней в неделю на радиационную терапию и один раз на химио.
Мурмаер здесь.
Я хочу придушить его отца. Его родители живут отдельно много лет, но отец не позволил матери получить развод. И он содержит любовниц в Париже и в Лондоне, пока Джоан одна в Шарлотте. Каждые несколько месяцев его отец навещает её. Остаётся на пару ночей. Утверждает господство или как это обозвать, чтобы сохранить контроль над ней. И затем снова уезжает.
И вот теперь он ухаживает за ней, в то время как младший Мурмаер страдает на расстоянии в шесть тысяч миль. От всего происходящего мне так дурно, что я едва могу думать об этом. Очевидно, что Мурмаер сам не свой последние несколько недель. Он забил на школу, и его оценки упали. Он больше не приходит завтракать в кафетерий, а каждый ужин проводит с Кэтрин. Не считая занятий и обеда, где он сидит подле меня будто холодный камень, единственное время, когда я его вижу — это утро, когда я бужу его в школу.
Мы с Авани установили очерёдность. Если не постучим ему в дверь, он вообще не выйдет.
Дверь кондитерской открывается, и в помещение врывается холодный ветер. Люстра колеблется как желатин.
— Я чувствую себя такой беспомощной, — говорю я. — Мне жаль, что я не могу ничего сделать.
Ава дрожит и потирает ладони. Сегодня у неё кольца из прекрасного стекла. Они похожи на сахарную вату.
— Я знаю. Я тоже. И явсё ещё не могу поверить, что его папа не разрешил ему прилететь на День благодарения.
— Он не разрешил? — Я потрясена. — Когда это было?
И почему Ава знает об этом, а я — нет?
— Его отец узнал о плохой успеваемости. Джош сказал мне, что директриса позвонила: её обеспокоило его состояние — и вместо того, чтобы позволить сыну поехать домой, он сказал, что Мурмаер не сможет никуда полететь, пока снова не начнёт вести себя «благоразумно».
— Но он никак не сможет сосредоточиться на чём-либо, пока не увидит её! И она нуждается в нём, она нуждается в его поддержке. Они должны быть вместе!
— Это так типично для его отца: использовать подобную ситуацию против него.
Меня снова начинает снедать любопытство.
— Ты когда-нибудь его видела? Его отца?
— Я знаю, что он живёт около США, но никогда его не видела. Мурмаер, конечно, не хранит его изображение в рамочке.
— Да, — осторожно говорит она. — Видела.
— И?
— Он был... милым.
— МИЛЫМ? Как он может быть милым? Этот мужчина — монстр!
— Я знаю, знаю, но у него... безупречные манеры. Много улыбается. Такой солидный. — Она внезапно меняет тему. — Думаешь, Джош оказывает плохое влияние на Мурмаера?
— Джош? Нет. Ну, возможно. Я не знаю. Нет.
Я качаю головой. Очередь продвигается на дюйм. Мы вскоре увидим витрину. Я уже различаю золотистое яблоко тарт татен. Край глянцевого шоколадно-малинового гато.
Сначала еда казалась слишком искушённой для моих вкусов, но три месяца во Франции, и я понимаю, почему французы славятся своей кухней. Едой здесь наслаждаются. Обед в ресторане измеряется часами, а не минутами. Так не похоже на Америку. Парижане ходят на рынки каждый день за свежими фруктами и овощами и часто посещают специализированные магазины сыров, рыбы, мяса, домашней птицы и вин. И кондитерские.
Больше всего я люблю кондитерские.
— Просто, кажется, Джош говорит ему, что нормально забить на школу, — давит Ава. — Я чувствую себя плохим полицейским. «Вставай. Пора в школу. Делай домашнюю работу». Понимаешь? А Джош просто: «Фиг с ним, дружище. Забудь».
— Да, но я не думаю, что он говорит тупо или специально Мурмаеру забить на школу. Он просто понимает, что Мурмаеру сейчас не до этого.
Но мне немного неприятно. Хотелось бы, чтобы Джош оказывал поддержку более ободрительным способом.
Ава хочет заспорить, но я её перебиваю:
— Как футбол?
— Футбол, — сладко произносит она, и её лицо начинает светиться. Авани присоединилась к местной девчачьей команде в прошлом месяце и тренируется почти каждый день. Она грузит меня своими последними приключениями на футбольных тренировках, пока мы доходим до витрины. Она мерцает аккуратными рядами квадратных тартов с цукатами; бисквитов, раздувающихся от расплавленного шоколада; карамельных эклеров, напоминающих пуанты; и красными фруктовыми пирогами с дикой земляникой, украшенной рассыпчатым сахаром.
И ещё макарон.
Ряд за рядом макарон всех цветов и вкусов. Изумрудно-зелёные, розово-красные и солнечно-жёлтые. Пока Ава мучается с выбором, я беру шесть.
Розовый. Черносмородиновый. Оранжевый. Инжирный. Фисташковый. Фиолетовый.
Но затем я замечаю пралине с корицей и лесным орехом, и хочу умереть на месте. Сползти по прилавку, запустить пальцы в их тонкие корочки и облизать ароматную начинку, пока я больше не смогу дышать. Я так сильно отвлечена, что только через минуту понимаю, что со мной говорят.
— Ась? — Я поворачиваюсь и вижу солидного джентльмена с таксой. Он улыбается мне и указывает на мою полосатую коробку. Мужчина выглядит знакомым. Клянусь, что видела его прежде. Он говорит на дружелюбном, беглом французском.
— Эм. — Я слабо развожу руками и пожимаю плечами. — Же не парль па...
Я не говорю...
Он говорит медленнее, но я всё равно не понимаю.
— Ава? СОС? Авани?
Она приходит на помощь. Они болтают в течение минуты, и его глаза сияют, пока она не говорит что-то, что заставляет его ахнуть.
— Се не па посибл!
Мне не нужно знать язык, чтобы понять фразу «О, нет!», когда я её слышу. Незнакомец смотрит меня с сожалением, и затем они говорят друг другу «до свидания». Я тоже неуверенно прощаюсь. Мы с Авани расплачиваемся за свои сладости — она выбрала мильфей, слоёное тесто с заварным кремом — и выводит меня из магазина.
— Кто это был? Чего он хотел? О чём вы говорили?
— Ты его не узнала? — удивляется она. — Этот мужчина заправляет тем театром на ру дез Эколь, маленький такой, с красно-белыми огнями. Он всегда выгуливает Пуса перед нашим общежитием.
Мы идём на стаю голубей, которых не волнует, что мы можем на них наступить. Они квохчут, бьют крыльями и толкаются в воздухе.
— Пуса?
— Таксу.
Лампочка загорается. Конечно, я их видела.
— Но что он хотел?
— Он поинтересовался, отчего давно не видел твоего парня. Мурмаера, — добавляет она, увидев моё растерянное лицо. Её голос горек. — Видимо, вы ходили на пару фильмов вместе?
— Мы смотрели там ретроспективу спагетти-вестернов в прошлом месяце. — Я сбита с толку. Он решил, что мы с Мурмаером встречаемся?
Ава притихает. Ревнует. Но у Авани нет причин для ревности. Между Мурмаером мной ничего — ничего — не происходит. И я с этим согласна, клянусь. Я слишком волнуюсь по поводу Мурмаера, чтобы думать о нём в другом свете. Сейчас он нуждается в знакомом, а Кэтрин — знакома.
Я тоже думала о знакомом. Я снова скучаю по Алексу. Я скучаю по его зелёным глазам, по тем поздним вечерам в кинотеатре, когда он так сильно меня рассмешил, что я расплакалась. Бекки говорит, что он спрашивает обо мне, но я не говорила с ним последнее время, потому что их группа очень занята. У «Ужасов по дешёвке» всё хорошо. Они наконец назначили первый концерт. Как раз перед Рождеством, и я, Оливия Олифант, буду присутствовать.
Один месяц. Я не могу дождаться.
Я хочу увидеть их на следующей неделе, но папа не думает, что разумно тратить деньги не перелёт, ведь каникулы совсем короткие, и мама одна сумму не потянет. Так что я провожу День благодарения в Париже, одна. Постойте... больше не одна.
Я вспоминаю новости, которые Ава огласила несколько минут назад. Мурмаер тоже не идёт домой на День благодарения. А все остальные, включая его девушку, едут обратно в Штаты. Значит, мы останемся в Париже на эти четырёхдневные каникулы. Одни.
Эта мысль тешит меня всю обратную дорогу к общежитию.
— Счастливого Дня благодарения тебе! Счастливого Дня благодарения те-е-ебе! Счастливого Дня благодарения, Мур-ма-ер-р-р...
Дверь резко открывается, и Мурмаер впивается в меня хмурым взглядом. Он одет в простую белую футболку и белые пижамные штаны с синими полосами.
— Прекрати. Петь.
— Мурмаер! Сколько лет, сколько зим! — Я дарю ему свою самую широкую неидеальную улыбку. — Ты знал, что сегодня праздник?
Он волочит ноги обратно в кровать, но оставляет дверь открытой.
— Я в курсе, — ворчливо произносит он. Я захожу внутрь. Его комната... неопрятней, чем я видела её в первый раз. Грязная одежда и полотенца сброшены в кучу на полу. Полупустые бутылки с водой. Содержимое школьной сумки под кроватью, смятые бумажки и чистые листы. Я подозрительно принюхиваюсь. Сырость. Это место пахнет сыростью.
— Как ты мило обустроил это местечко. Колледж-шик.
— Если пришла критиковать, обратную дорогу ты знаешь, — бормочет он в подушку.
— Не-а. Ты знаешь, как я отношусь к мусору. Он ведь такой... однофункциональный.
Мурмаер многострадально вздыхает.
Я убираю стопку учебников с его рабочего кресла, и из страниц выпадает несколько эскизов. Все тёмно-серые рисунки анатомических сердец. До этого я видела лишь его каракули, ничего серьёзного. И хоть по правде Джош сильнее в технической части, эти рисунки прекрасны. Сильны. Страстны.
Я подбираю их с пола.
— Они удивительны. Когда ты их нарисовал?
Тишина.
Я осторожно возвращаю сердца обратно в учебник по основам государства, стараясь не запачкать рисунки.
— Так. Сегодня мы празднуем. Ты единственный мой знакомый, что остался в Париже.
Ворчание.
— Немногие рестораны подают фаршированную индейку.
— Мне не нужна индейка, просто признание, что сегодняшний день особенный. Они об этом... — Я указываю на его окно, хотя он и не смотрит, — ... даже не подозревают.
Он сильнее укутывается в одеяла.
— Я из Лондона и не отмечаю День благодарения.
— Пожалуйста. В мой первый день ты сказал, что ты американец. Забыл? Нельзя менять национальность как костюм по необходимости. Сегодня наша страна объедается пирогами и жарким, и мы должны присоединиться.
— Гм.
Всё идёт не так, как запланировано. Время сменить тактику. Я сижу на краю его кровати и толкаю его ногу.
— Пожалуйста? Большое пожалуйста?
Тишина.
— Ну же. Я хочу повеселиться, а тебе нужно подышать свежим воздухом.
Тишина.
Разочарование нарастает.
— Ты же понимаешь, день отстойный для нас обоих. Ты ведь не единственный здесь застрял. Я на всё согласна, лишь бы оказаться сейчас дома.
Тишина.
Я делаю медленный, глубокий вздох.
— Прекрасно. Хочешь знать, в чём дело? Я о тебе беспокоюсь. Мы все о тебе беспокоимся. Чёрт, да мы говорим о тебе целыми неделями, и я единственная, шевелю губами! То, что произошло — ужасно, но ещё ужаснее, что мы ничего не можем сказать или сделать, чтобы изменить ситуацию. Да, я ничего не могу поделать, и это меня бесит, потому что мне противно видеть тебя в таком состоянии. Но знаешь что? — Я отхожу в сторону. — Не думаю, чтобы твоя мама хотела, чтобы ты убивался над тем, что нельзя контролировать. Она хотела бы, чтобы ты продолжал пробовать. И думаю, она захочет услышать как можно больше приятных новостей, когда ты приедешь домой в следующем месяце...
— ЕСЛИ я приеду домой в следующем месяце...
— КОГДА ты приедешь домой, она захочет видеть тебя счастливым.
— Счастливым? — Теперь он вышел из себя. — Как я могу...
— Хорошо, несчастливым, — быстро отвечаю я. — Но она не захочет видеть тебя в таком состоянии. Она не захочет слышать, что ты перестал ходить на занятия, перестал пробовать. Она ведь хочет увидеть, как ты окончишь школу, забыл? Ты так близок, Мурмаер. Не сдавайся.
Тишина.
— Прекрасно. — Это не справедливо, не рационально сердиться на него, но я не ничего не могу поделать со своими эмоциями. — Будь тряпкой. Забей на жизнь. Наслаждайтесь своим несчастным днём в постели. — Я иду к двери. — Возможно, ты не такой, как я себе представляла.
— А каким ты меня представляла? — раздаётся язвительный ответ.
— Парнем, который встаёт с кровати, даже когда всё плохо. Парнем, который позвонит своей матери, чтобы поздравить с праздником, а не станет от неё бегать, потому что боится её ответа. Парнем, который не позволит отцу-придурку победить. Но, видимо, я ошиблась. Здесь... — я обвожу рукой его комнату, хоть он и лежит ко мне спиной; он совсем не двигается, — ... тебе, должно быть, очень уютно. Удачи. Счастливых каникул. Я ухожу.
Стоит дверь затвориться, как я слышу:
— Постой...
Мурмаер резко распахивает дверь. Глаза заплыли, руки ослабли...
— Я не знаю, что сказать, — говорит он наконец.
— Так ничего не говори. Прими душ, надень тёплую одежду и иди ко мне. Я буду в своей комнате.
Я впускаю его через двадцать минут и замечаю, что у него влажные волосы. Он искупался.
— Проходи. — Я усаживаю его на полу перед кроватью, беру полотенце и вытираю его тёмные волосы. — Ты простудишься.
— Это миф, не знала?
Но он не останавливает меня. После минуты или двух, он слабо вздыхает, словно от облегчения. Я продолжаю медленно, систематически вытирать.
— Куда пойдём? — спрашивает он, когда я заканчиваю. Его волосы все еще влажные, и несколько локонов вьются.
— У тебя прекрасные волосы, — говорю я, сопротивляясь порыву зарыться в них пальцами.
Он фыркает.
— Я серьёзно. Уверена, тебя постоянно об этом говорят, но у тебя хороший волос.
Я не вижу лица Мурмаера, но его голос становится тихим:
— Спасибо.
— Всегда пожалуйста, — любезно отвечаю я. — И я не знаю, куда мы пойдём. Я просто хотела выбраться... в общем, решим на месте.
— Что? — удивляется он. — Никакого плана? Ни расписанного по минутам маршрута?
Я бью его полотенцем по затылку.
— Осторожней со словами, а то ещё придумаю.
— Боже, нет. Что угодно кроме этого.
Я думала, он серьёзно, пока он не оборачивается с полусмешкой на лице. Я снова его бью, но по-честному, я так рада этой полуусмешке, что готова заплакать. Это лучшее, что я видела за несколько недель.
Сосредоточься, Лив.
— Обувь. Мне нужна обувь.
Я обуваю кроссовки, беру зимнее пальто, шляпу и перчатки.
— Где твоя шапка?
Он щурится на меня.
— Ава? Это ты? Я не могу выйти без шарфа? Там холодно, мама?
— Ладно, замерзай до смерти. Посмотрим, забеспокоюсь ли я.
Но он вытаскивает свою вязаную шерстяную шапочку из кармана пальто и натягивает на голову. На этот раз его улыбка широкая и ослепительная, и она застаёт меня врасплох. Моё сердце останавливается.
Я пялюсь, пока он не перестаёт улыбаться. На его лице написан недоуменный взгляд.
На этот раз это я выдавливаю из себя лишь тихое:
— Поехали!