Однажды Михаська опоздал на первый урок. Ну, на какую-нибудь минутку.
Хорошо, что математика была: Иван Алексеевич пустил. Русалка бы - ни за
что!
Михаська сел на свое место, достал тетрадку. Смотрит - Сашка ему
семафорит. Михаська не понял. Так Сашка до конца урока все ерзал и на него
оглядывался. В переменку кивнул Михаське, подозвал к себе.
- Смотри, - сказал Сашка.
На дне его кирзовой сумки лежал настоящий кинжал. Со свастикой на
ручке. Вдоль лезвия тянулись два едва заметных желобка.
- Это чтоб кровь стекала... - Сашка повел лопатками, выпиравшими
из-под рубашки, будто холодно ему стало. - Я эту свастику - напильником.
Михаська представил себе фашиста, который таким, кинжалом замахивается
на партизана - связанного, избитого, - и мурашки пошли у него по спине.
Таким огромным - почти в две ладони - и в человека...
Сашка рассказал, что вчера был на военной свалке. И если Михаська
хочет, можно еще сегодня сходить, только тихо, без разговоров, а то
мальчишки увяжутся, и тогда не проберешься - свалку охраняют.
Но охранял свалку один старик с берданкой и в военной фуражке.
Наверное, так натянул, для форса. Или для страха - чтоб боялись его. С трех
сторон свалку окружала колючая проволока, с четвертой было свободно. Но
там, рядом с железнодорожным тупиком, стояла будка охранника.
Мальчишки лежали под кустом и ждали, когда деду в фуражке надоест
ходить и он уйдет в сторожку, да дед оказался неутомимым - все топал и
топал вокруг колючки, которой была загорожена свалка.
А за колючей проволокой чего только не было! Исковерканные танки с
белыми крестами, пушки с расщепленными и загнутыми стволами, разбитые
лафеты и даже хвост самолета. Горы железа разломанного фрицевского оружия
валялись тут - нестрашные, разбитые навсегда.
Наконец ребята дождались своего: ушел старик с берданкой в сторожку.
Они поползли к проволочному ограждению. Михаська сразу представил, что
он разведчик и ему надо взорвать склад оружия. Извиваясь как змея, работая
локтями и коленками, он пополз по траве, оставляя чуть приметный след. Вот
и проволока. Натянута туго - не отогнешь.
В одном месте под проволокой была какая-то ложбинка. Михаська
перевернулся на спину, прижался к земле и прополз под колючкой.
Лазать по железу приходилось осторожно: и не только потому, что можно
было наступить на что-нибудь и загрохотать на всю свалку, но и потому, что
железо во многих местах было рваное, безжалостно разодранное, видно,
снарядами, с острыми зазубринами, и очень легко можно было порезаться.
Михаська с Сашкой поцелились из разбитой пушки, поискали, нет ли
где-нибудь пистолета, и залезли в люк разбитого танка без гусениц.
Ржавые танковые колеса врезались глубоко в землю и уже обросли травой.
Сашка сел за какие-то рычаги - наверное, там место водителя, а Михаська
стал командовать, как на корабле: "Право руля! Лево руля!" Он просто не
знал, как командуют на танке.
Потом Сашка показал Михаське темные пятна на железной стенке.
- Это кровь! - сказал он.
Михаська присмотрелся. Не скажи Сашка, он никогда бы не подумал, что
это высохшая кровь. Просто какие-то пятна.
"Человека уже нет, - подумал он, - а кровь осталась".
Он тут же одернул себя: не человека, а фашиста, - но все равно стало
как-то тоскливо и неприятно.
Они уже решили выходить, и вдруг Сашка показал Михаське гранату.
Настоящую немецкую гранату. Длинную, с вытянутой деревянной ручкой.
- Здорово! - прошептал Михаська. - Сейчас рванем!
Они уже совсем решили выходить, и вдруг за танком что-то загудело,
загрохотало.
- Поезд!.. - шепнул Сашка. - Бежим!
Они выскользнули из танка. На железнодорожный тупичок возле свалки
подогнали товарный поезд. Паровозик был маленький, пыхтел, ухал, шумел, а
сам еле двигал тяжелую махину.
Мальчишки быстро проползли под проволокой, а дальше побежали, уже не
таясь. Но их никто не заметил. Старик с берданкой стоял у паровоза, курил с
машинистом. Огромный кран на платформе скрипнул, развернулся и склонил свой
клюв к танку, в котором они только что сидели.
Было слышно, как натужно застонали тросы, танк нехотя вздрогнул и
пополз вверх.
- Все, - сказал Сашка, - капут!
Михаська представил, как этот танк кинут в огромную кипящую печь, и он
тотчас исчезнет, расплавится, сделается жидким, и те пятна крови внутри
башни исчезнут тоже, исчезнут навсегда.
И он сжал зубы. Ему ни капельки не было жалко этого фрица, этого
фашиста. Ведь из своего танка он стрелял по нашим! Может, даже по
Ленинграду стрелял, по нашим бойцам, по таким ребятам, как Сашка.
Пушки с загнутыми и расщепленными стволами, лафеты, хвост самолета,
горы фашистского железа медленно перебирались на платформу.
Война кончилась, и теперь увозили в печь остатки ее. Как хорошо, что
увозили все это!
Михаська вспомнил День Победы. Все обнимались и целовались. Он думал,
будет что-то необыкновенное, удивительное. Может, земля всколыхнется?
Но ничего такого не было. Даже день самый обыкновенный - серый, не
весенний.
Михаська орал, обнимался, радовался, как все, но он пока только
чувствовал ее и знал, что она пришла.
А теперь он увидел ее.
Вот она какая, победа! Торжественная. Тихая. И какая могучая!
В тишине поскрипывали тросы крана, гудел мотор, а железины, которые
убивали, покорно поднимались на свою последнюю смерть. Они никому не
страшны, эти военные обломки, когда-то убивавшие людей. А теперь они должны
перестать существовать вообще.
Михаська лежал, пораженный всем этим.
Сашка толкнул его в бок и вдруг крикнул:
- Смерть фашистским захватчикам!
Он вскочил, и что-то мелькнуло в его руках. Сашка тут же упал, и
теплая волна прокатилась по Михаськиному затылку. В ушах зазвенело от
грохота.
Они побежали.
Они отдали свой салют победе.
Из ста двадцати двух артиллерийских орудий.
