Михаська и сам не понимал, что с ним сделалось. Спроси его, ни в жизнь
бы не объяснил. Просто раньше для него паянье было удовольствием почище
кино. Окунешь паяльник в мелкодробленую канифоль, прикоснешься к оловянному
слитку, а от него белые горошины катятся - жидкое олово.
А сейчас одна гарь, вонь. И все эти примусы, керогазы, ведра, тазы
опротивели. Лежат в углу, сколько места занимают - прямо как на свалке.
Зацепить бы их краном - да в переплавку...
Так оно и случилось.
Однажды сидели они с отцом, скребли, стучали, дымили паяльником, и
вдруг пришел человек. Толстый, рыхлый, и лицо такое, будто он больной. Да
так, наверное, и было. Не больных таких толстых не бывает.
Толстяк поздоровался вежливо, потрогал зачем-то толстый нос и сказал
отцу:
- Я фининспектор. Говорят, вы тут частную практику открыли. Похвально,
похвально! Только почему налог с дохода не платите?
Отец побледнел, встал и ушел за шкаф. Вышел в гимнастерке, с медалями,
с гвардейским знаком. Поправил ремень.
- Видите? - спросил он толстяка. - Я войну прошел. Ранен. Что же, я
теперь жить не могу, как хочу?
Мама пришла из коридора, прижалась к косяку. Испуганно смотрела то на
отца, то на инспектора.
- А вы мне тут налоги! - крикнул отец.
- Да не кричите, - сказал толстяк, снова трогая свой нос. Он говорил
спокойно, будто отец и не кричал на него, будто ничего и не случилось. - Я
же вижу, что вы не жулик. Состояния на этом, - он кивнул на ведра и тазы, -
не заработаешь.
Отец сел. Фининспектор говорил с ним вежливо, не злился, даже как
будто сочувствовал отцу.
- Но закон есть закон. Если вы получаете доход, надо платить налог.
Понимаете? - спросил он и добавил, слегка раздосадованный: - И гимнастерка
тут ваша ни при чем, поверьте! Я сам воевал, однако наградами потрясать в
таком случае не решусь. Так что я вас предупредил. В следующий раз составлю
акт.
Толстяк ушел, тяжело дыша.
Отец ходил по комнате из угла в угол. Михаська ни разу не поднял на
него глаза.
Давно ли отец рассказывал, как ходил он в разведку, и Михаська глядел
ему прямо в рот, и было здорово, что у него такой удивительный отец.
Разведчик - ведь это значит самый, самый смелый, а тут...
Когда отец вышел вдруг из-за занавески к фининспектору в форме,
Михаська даже не понял сразу, к чему это он надел гимнастерку с медалями. А
вон как вышло... Просто отец испугался этого человека. Гимнастерку надел,
будто броню какую. Будто можно гимнастеркой от налогов этих защититься...
Мать все так же стояла у косяка и молчала. Почему она молчит? Ведь она
понимает! Все понимает. Или боится за эту мастерскую? За эти ведра, тазы?
Боится, что Михаська снова будет бегать и хуже учиться, а не сидеть с отцом
и паять ведра? Ну почему она молчит?
Отец будто нехотя подошел к куче хлама в углу и изо всей силы пнул ее
сапогом.
Михаська вздрогнул. Весело забренчали, раскатываясь, ведра,
загромыхали тазы.
- К черту! - сказал отец. - Действительно, состояния на этом не
сколотишь.
