Но все равно. Надо смотреть правде в глаза. Даже если от такой правды
плакать хочется.
Михаська вспомнил тот день. Утром его разбудила мать. Михаська
взглянул на заиндевевшее окно и увидел, что мороз очень занятно разрисовал
стекло. Не какими-нибудь цветочками, елочками-палочками. Узор был очень
похож на орден Александра Невского - Михаська видел его у одного раненого в
госпитале, когда они выступали там с шефским концертом. По стеклу
разбегались лучи, а между ними еще лучи, и рисунок был такой четкий и
ясный, что Михаська его забыть, конечно, не мог.
Потом он встал, сунул в портфель жестяной подсвечник, сбегал на кухню
и отрезал столовым ножом от большой свечи новый кусок. Света в школе не
было, и по утрам, когда еще темно, они зажигали свои свечки, а на столе у
Юлии Николаевны стояла медицинская спиртовка, только вместо спирта в ней
был керосин. Это очень забавно - сидишь в полумраке и на каждой парте по
два свечных огарка, будто на елке. Спичек тоже не хватало, их выменивали на
рынке на хлеб, и Юлия Николаевна, входя в класс со своей горящей
спиртовкой, обходила парты и зажигала все свечки, "давала прикурить", как
говорил Сашка.
Михаська сунул свечку в сумку, пора было уже идти. Он положил туда еще
кусок хлеба, намазанный тонким слоем маргарина и завернутый в довоенную
газету.
Он подумал, все ли взял, не забыл ли чего, и подошел к этажерке, где
лежало самое заветное - красный альбомчик. До войны отец собирал марки. Эх,
какая тут была красота! Синие, красные, голубые, оранжевые, зеленые
листочки, наверное, всех цветов на свете - разместились стройными рядами. А
что тут только не нарисовано! Какие-то цари и короли. Фонтаны и верблюды,
цветы и города, гербы и замки! Михаська смотрел марки каждый день и
удивлялся, как это отец мог собрать столько марок. Михаська пытался
продолжать эту коллекцию, искал марки, но ничего не находил - разве что
синюю марочку с красноармейцем да зеленую с колхозницей, только такие марки
и ходили с письмами.
Он уже хвастался альбомом Сашке Свириду и Катьке с Лизой, соседским
девчонкам, внучкам Ивановны.
Теперь ему хотелось показать марки в школе.
Он подождет, когда рассветет, когда ребята потушат свечные огарки,
когда взойдет солнце и растопит кружева на окне, и где-нибудь на четвертом
уроке он вытащит заветный альбомчик и пустит его по рядам. Не страшно, даже
если Юлия Николаевна отберет. Она отберет, а потом сама же их покажет всем,
только еще и объяснит, что там нарисовано.
Михаська сунул альбом в сумку.
На улице было совсем темно, огни не горели - света не хватало заводам,
не то что улицам. В утреннем сумраке еле угадывалась черная дорога.
До угла они шли с матерью вместе, потом мама помахала ему рукой и
свернула к госпиталю, а Михаська пошел дальше.
Он шел быстро, слушая, как хрупает под валенками снег, будто лошадь
ест сено. Михаська все думал, как это получится здорово, когда он вытащит
альбом к все ахнут. Ребята скажут, какой молодец у Михаськи отец, - ведь не
каждый может похвастать таким богатством, не каждый может сесть вечером у
лампы и посмотреть марки: побродить по страшным джунглям, или по северным
льдам, или в пустыне Сахаре.
Михаська беззаботно размахивал портфелем, а за углом его ждала беда.
Когда он повернул к школе и проступил в темноте ее черный силуэт, ему
навстречу шагнула тень.
Михаська сразу узнал ее.
Это был Колька Савватеев. Его прозвали Шакалом, а еще Николаем
Третьим, потому что последний царь был Николай Второй, а Савватеев считался
как царь.
Он учился в соседней школе, в седьмом классе. Когда Сашка Свирид
приехал из Ленинграда, Савватей поймал его на улице и накормил хлебом,
который отнял у других. Сашка не устоял, наелся хлеба, и Савватей заставил
его "шестерить" - ходить всегда рядом с ним, будто адъютант. Сашкина мать
тогда отбила его у Савватея. Поймала Николая Третьего среди бела дня на
улице и набросилась на него. "За кусок хлеба ребенку голову морочишь!" -
кричала она.
Удивительно, Савватей от Сашки отвязался.
По утрам, особенно зимой, Николай Третий вставал рано, как настоящий
шакал, и дежурил у начальной школы, где учился Михаська. Он специально
дежурил именно у этой школы, потому что в начальной учатся до четвертого
класса и ребята все маленькие. Савватей стоял в темноте и обшаривал ребят.
Он отбирал куски хлеба, намазанные маргарином, и серые пеклеванные булочки,
базарные конфетки - подушечки и овсяные ватрушки. Иногда он выхватывал из
сумки вместо булочки учебник или тетрадку и швырял ее в сугроб или забирал
себе, чтобы, отойдя потом на несколько шагов, бросить под ноги и вытереть о
них валенки. Когда он отнимал книжки или тетрадки, ребята не уходили. Они
стояли в отдалении и ждали, когда Николай Третий бросит тетрадки, а потом
бежали подбирать их.
Савватей делал все это молча, нагло, становясь поперек узкой дорожки
между двух сугробов. Он отбирал не у всех: куда ему было столько хлеба -
лопнешь, не съешь! Он отбирал на выбор, кто ему не понравится, а может,
наоборот, понравится. Тем, у кого он отнимал что-нибудь, Савватей шептал:
- Молчи, стер-рва!
Это "стер-рва", это протяжное "р-р" действовало на всех без
исключения. Все молчали. Все боялись кары ужасного Савватея, Николая
Третьего.
Когда Михаська увидел Савватея, шагнувшего навстречу, сердце у него
вдруг громко застучало, предчувствуя беду. Они встречались и раньше, но
чаще все-то Савватей пропускал почему-то Михаську, и он, загребая валенками
снег в глубоком сугробе, обходил его. Таков был шакалий закон - обойти его
по сугробу. Один раз Николай Третий отобрал у Михаськи кусок хлеба, и
Михаська не очень-то расстроился, потому что так случалось со всеми.
Но сейчас, когда Савватей шагнул к нему, Михаська сразу вспомнил
альбом и понял, что произойдет ужасное.
- Открой, - хриплым голосом сказал ему Шакал и кивнул на портфель.
Одеревенелыми руками Михаська снял варежки, сунул их в карман и
щелкнул портфельным замком. Михаська с тайной надеждой подумал, что, может
быть, в темноте Шакал не заметит альбом, но Савватей заметил, открыл его и
сказал:
- Ого!..
Михаська услышал за спиной скрип валенок и быстро обернулся, надеясь
на помощь. Но сзади стояла маленькая Лиза, внучка Ивановны. Нет, Лиза ничем
не могла помочь. Она уже раскрыла свою сумку, чтобы Савватей ее осмотрел,
но Савватей мог и не смотреть, потому что ничего у нее в сумке не было -
это Михаська знал точно.
Шакал небрежно листал альбомчик, и Михаська вдруг с отчаянием понял,
что Савватей, эта грязная скотина, не отдаст ему марки.
- Отдай, - сказал Михаська. - Это отца. На вот хлеб...
- "Отца"! - хохотнул Савватей, как-то деловито размахнулся и ударил
Михаську в нос.
На улице стало совсем светло, как после четвертого урока, потом
стемнело снова. Михаська почувствовал, как что-то теплое ползет у него по
губе.
- На вот тебе отца! - сказал Николай Третий.
Михаська упал на одно колено, видно оступившись, тут же вскочил и по
сугробу рванулся в сторону. Снег был глубокий, по пояс Михаське, но он
ничего не видел. С портфелем под мышкой выскочил из сугроба и пробежал
несколько шагов.
В голове шумело, перед глазами шаталось все, словно при землетрясении.
Михаська взял в ладошку снег и приложил к губе. Снег стал красным. Михаська
прошел еще несколько шагов и вдруг сел прямо в сугроб и заплакал.
Его губы тряслись, и капельки пота катились из-под шапки. Мир
остановился вокруг, и ничего не было - ни силуэта школы, ни темноты, ни
вчера, ни сегодня, только альбом с дорогими отцовскими марками и
ненавистный Шакал, Николай Третий, Савватей.
"Все, все, все!.. - думал Михаська. - Нет марок. Нет альбома... Все!
Все! Все!"
Шапка упала в снег, но он не чувствовал ничего, кроме смертельной
тоски и обиды.
Кто-то потянул его за рукав. Михаська вздрогнул и обернулся.
Перед ним стояла маленькая Лиза, внучка уборщицы Ивановны.
- Не надо, - сказала Лиза, вглядываясь в Михаськино лицо. - Не надо.
- Уйди, - прошептал Михаська и ткнулся лицом в снег.
Это было бессмысленно, совсем не к месту - перед глазами маячил
ледяной узор, похожий на орден Александра Невского, который он видел у
раненого в госпитале.
