А через два дня случилось ужасное.
Сашка, лучший друг, оказался предателем.
Все было так, как бывает в те дни, которые на всю жизнь запоминаются.
Утром он пил чай, и отец подкладывал ему конфеты. Михаська опять съел
только одну конфету, больше не стал. Подумал, что надо еще привыкнуть
съедать сразу много сладостей. Если человек долго голодал, ему сразу
объедаться нельзя - умрет. Так же и с конфетами. Надо сначала по одной,
потом по две.
Он вспомнил маленькую Лизу. Всю войну, когда ей перепадали
какие-нибудь сладости - конфету кто подарит, или кусочек шоколада, или
пряник, - она эти сладости не ела сразу, а складывала в коробку из-под
папирос "Казбек". А потом, в праздники, доставала три конфеты и давала всем
по одной - бабушке, Кате, себе. Михаська видел, как пили они чай вприкуску
с Лизиными конфетами, какая серьезная была Лиза и какой праздник это был
для Ивановны. Михаську они тоже пробовали усадить за стол, но он наотрез
отказывался. Разве можно было съесть Лизину конфетку!..
Потом Михаська шел в школу и удивлялся теплой погоде, которая
наступила сейчас, в разгар осени, поздним сентябрем. Была удивительная
тишина, шуршали под ногами кленовые листья, и Михаська подумал, что можно
этими листьями вымостить тротуар - будет очень красиво! - и люди, наверное,
не станут тогда ходить по тротуару, пожалеют такую красоту. Откуда-то
сверху летели прямо в лицо белые паутинки, Михаська отмахивался от них, но
паутинки все летели, летели, будто десант высадился.
В школе Михаська сразу заметил, что Сашка Свиридов как-то странно
посмотрел на него. Что-то чужое было в Сашкином взгляде, будто он знал о
Михаське больше, чем знает даже сам Михаська.
Но Сашка ничего не сказал, улыбнулся, подошел к Михаське; они начали,
как всегда, спорить и в азарте доспорились до того, что начали обсуждать,
кто смелее - Сашка или Михаська. Началось, между прочим, с того, что Сашка
стал говорить, будто лунатики не боятся ходить по краю крыши. Михаська
считал, что в вопросах медицины он-то разбирается лучше, и сказал: мол,
боятся или не боятся - не в этом дело, просто лунатизм - болезнь такая, и
по крыше может ходить самый распоследний трус, потому что он, когда идет,
ничего не соображает.
Слово за слово - в общем, сошлись на том, что нет ничего отчаяннее,
как потрепать по шее собак, и не каких-нибудь дворняжек, мопсиков, хоть и
кусачих, но трусливых, а тех самых знаменитых на весь город овчарок
Фролихи, что сторожат универмаг.
Сашка в запале немедля решил сделать это сегодня же, а Михаська,
понятно, стал над ним потешаться.
Михаська помнил, каким тихим был Сашка в лагере, когда они
познакомились. Но сейчас он стал задиристым и всегда лез напролом. И уж не
отступал от слова, хотя Михаська подсмеивался над ним просто так, без
всякой злобы. Да каждый же скажет, что пойти навстречу псам и потрогать их
может только сумасшедший.
Но Сашка все переменки шумел, хвастался, подталкивал Михаську, и
Михаська сказал: ладно, так и быть, он спорит с Сашкой на три "американки",
что тот струсит. Три "американки", а каждая - исполнение трех любых желаний
выигравшего - цена для такого дела очень даже немалая, и Сашка тут же
согласился.
После уроков они пошли поесть, а к вечеру, когда собаки должны были
идти в магазин, встретились в условленном месте на улице, по которой
однорукий муж Фроловой водил своих псов.
Уже смеркалось, когда овчарки появились на дороге. Сашка, увидев их,
побледнел. Михаська сказал ему, чтобы бросил дурить, - он отменяет все свои
"американки", но это почему-то только сильней разозлило Сашку.
Собаки приближались. Они шли, чуть косолапя, оставляя на земле
когтистые пятиконечные знаки, и прохожие покорно сворачивали в сторону,
уступая дорогу знаменитым псам.
Сашку стало трясти, он даже позеленел, а Михаська, растерявшись,
молчал. Эх, надо бы схватить Сашку за рукав, дернуть его - пусть во всем
был бы виноват тогда Михаська! - но не дать Сашке сделать этот шаг.
Последний шаг. А может, первый? Ведь с него все началось.
Собаки поравнялись с ними. Сашка шагнул вперед, и один пес зарычал,
ощетинил шерсть и потащил мужа Фроловой к Сашке. Второй пес шел спокойно,
ничего не замечая, понурив голову.
Фролов прикрикнул на пса, и тот послушно умолк. Сашка стоял на обочине
мостовой, глядя вслед собакам, ни жив ни мертв. Если честно говорить, и у
Михаськи пошли по спине мурашки, когда Свирид сделал свой первый и
единственный шаг к собаке. Михаська вздохнул и хотел было утешить Сашку, но
тот повернулся к нему. Михаська удивился: в глазах у Сашки стояли слезы -
наверное, он просто обозлился на себя за этот дурацкий спор и, конечно, на
Михаську.
- Уйди! - прошептал он.
- Брось ты, Сашка! - сказал Михаська. - Мне бы ни в жизнь... Вон он
как ощерился!
- Уйди! - снова сказал Сашка, зло сжимая кулаки.
Он, наверное, решил, что Михаська просто смеется над ним, издевается,
как тогда, в лагере, издевались над Сашкой почти все. Михаська вдруг
подумал, что, пожалуй, Сашка и стал-то таким задиристым после лагеря, чтобы
доказать всем, что не хуже других. И псов захотел погладить, чтоб доказать.
И не кому-нибудь, а Михаське, своему лучшему другу.
- Брось ты, Сашка! - сказал он снова.
- Уйди! - закричал вдруг Сашка. - Уйди, говорю, спекулянт!
"Вот ведь как обиделся!" - подумал Михаська. - Будто он, Михаська,
лучший друг, мог о нем что-нибудь плохое подумать. А про лагерь он
давным-давно забыл".
- Что ты, - засмеялся Михаська, - белены объелся?
Этого слова, "спекулянт", он даже не заметил.
- Уйди! - повторил Сашка. - Все вы такие. Спекулянтская морда.
"Что он, обалдел совсем? - подумал Михаська. - Я к нему как к
человеку, а он..."
- Ну-ка повтори, - сказал Михаська.
- И повторю! - окрысился Сашка. - Спекулянтская морда! Твоя мать
конфетами теперь на базаре торгует.
Михаська вложил всю силу в этот удар. Сашка упал в пожухлую траву,
упал молча, как мешок, набитый чем-то тяжелым. И то, что он не заревел,
ничего не сказал больше, острой болью резануло Михаську. Значит, он сказал
правду?! "Тьфу, ерунда какая!" - подумал он тут же.
Но Сашкины слова уже не давали ему спокойно идти, спокойно дышать, о
чем-то думать. Он пошел домой быстрее, потом побежал. Тут он вспомнил, что
уже вечер и мама в магазине. Тогда он кинулся в магазин, но передумал.
Дома никого не было. Михаська включил свет и полез в буфет. Конфеты,
которые они купили в коммерческом два дня назад, лежали на месте.
"Гад! - подумал он. - Какой гад этот Сашка!"
Для верности Михаська развернул бумажку и откусил полконфеты.
Однако спокойнее не стало. Михаська побежал в магазин. Вокруг него
опять вилась очередь, еще длиннее, чем в тот раз. Мама говорила: теперь
пропускали по полторы тысячи человек. Михаська обежал магазин и стал
стучаться в какую-то дверь. Ему долго не открывали, потом выглянула
милиционерша. Михаська сказал, что он пришел к матери - надо отдать ей
ключ, и милиционерша впустила его. Старуха в мятом халате пошла заменять
мать, и через минуту в коридор, где пахло пряниками и колбасой, выбежала
бледная мама. Она кинулась к Михаське, обняла его.
- Что ты? - спросила она.
- Ничего, - ответил Михаська.
В коридоре никого не было. Только маленькая лампочка освещала большие
ящики.
- Мам, - глядя ей в глаза, спросил Михаська, - ты продавала конфеты?
На рынке!.. Да?
Мама вдруг переменилась, лицо ее посерело, она нахмурилась, на
Михаська не спускал с нее глаз.
- Это правда? - повторил он.
Она посмотрела на Михаську такими тоскливыми глазами, что он чуть не
заревел от собственной несправедливости.
- И ты поверил? - спросила она.
Михаська шагнул к ней и прижался головой. Мама гладила его по вихрам,
тормошила, как маленького.
Будто камень свалился у Михаськи с сердца.
- Ну иди! - сказала мама.
Михаська пошел по коридору, дошел до конца и обернулся. Ему
показалось, что мама оперлась о стенку. Он хотел подбежать к ней, но мама
помахала ему рукой.
Лицо ее было совсем серое.
А может, это просто такая тусклая лампочка была в коридоре.
