Мой террорист

*

Все происходит так быстро. Похороны уже послезавтра. Надо все подготовить. Дядя Юра все время со мной. Сначала просто тупо таскаюсь за ним, потом вдруг замечаю, как он вымотан. Бедный дядя Юра, бедный старый плейбой. Он тоже осиротел. За всю свою бурную светскую жизнь он так и не удосужился обзавестись ни женой, ни детьми. Если так разобраться, я и родители - его единственная семья. Кажется, он
и сам это говорил. Мне становится стыдно, беру себя в руки, активно включаюсь. Столько всего надо успеть... Нужно в морг, отвезти костюм и ботинки, обо всем
договориться, потом в загс, в ритуальные услуги, потом заказать поминки. Сколько разных формальностей связано с человеческой смертью. Венки - «Любимому папе от сына», «Любимому мужу Алексею от безутешной Ольги», «Дорогому другу от Юры».
Звонок от Джеки. Он волнуется, куда я пропал, почему не связался с ним, как обещал. От его голоса на сердце теплеет, но я сейчас не хочу и не в состоянии ничего никому объяснять, тем более по телефону. Поэтому отвечаю, что очень,
просто предельно занят, не могу говорить, перезвоню через несколько дней и тут же нажимаю «отбой».
Проводить отца приходит много народу. Друзья, знакомые, деловые партнеры. Ко мне подходят, выражают соболезнование, мужчины жмут руку. Киваю, благодарю, пожимаю в ответ. На кладбище долго прощаются, говорят, говорят, говорят... Я стою у самого гроба. Дядя Юра рядом. Опять светлый, солнечный день. Листья облетают, уже много
нападало в аккуратную, с ровными четкими краями яму. Какое-то облегчение от того, что гроб поставят на этот яркий нарядный ковер, а не просто на голую землю. Лицо отца на плоской белой подушке. Оно сейчас не молодое, не старое, оно никакое, без возраста. Не человек, просто предмет. Оболочка, которую покинула жизнь.
Скажите, куда все девается? Каждый человек своей жизнью создает целый мир. Я не о вещах, которые он сделал, не о детях которых родил. Я о том, что у каждого из нас внутри. Чувства, мысли, желания. Представление о действительности, взгляд на
вещи, система ценностей. Память, в конце концов. Куда все это девается, когда человек умирает? И даже не только это. Каждый из нас по-своему видит наш общий
огромный мир, он у каждого свой. И когда человек уходит, он умирает с ним вместе. И наш мир становится немного беднее.
Душа. Говорят, сорок дней она будет рядом. Я не религиозен, мои родители, воспитанные в советской стране - атеисты. И мне ничего такого не прививали. Я не
верю ни в бога, ни в загробную жизнь, но сейчас мне так хочется, чтобы все это было.
Речи заканчиваются. Дядя Юра легонько подталкивает меня. Целую руки, целую бледный холодный лоб. Неживой, какой-то вещественный холод. Бросаю на крышку комок земли. Потом - дядя Юра, потом другие. Потом в ход идут лопаты. В какой-то
момент мне кажется, что я стою там, внизу, рядом с папой, снова надвигается удушливая чернота, но в этот раз я с ней справляюсь. Я не хлопаюсь в обморок, просто изо всех сил стискиваю руку стоящего рядом со мной дядя Юры. Он снова
плачет, горько, как-то по-женски. Сморкается в аккуратный белый платочек. А я опять не могу.
К маме меня не пускают, она все еще в реанимации, туда нельзя. Но мне так надо ее увидеть. Я должен убедиться, что она в самом деле есть. Дядя Юра куда-то уходит вместе с врачом, потом возвращается. Нам разрешают издали, с порога палаты посмотреть. Неподвижное тело, вытянутое на горизонтали больничной кровати,
отрешенное, без всякого выражения лицо, голова в белом шлеме бинтов. И тонкая
изломанная линия на мониторе - доказательство маминой жизни. В этой застывшей фигуре нет ничего знакомого - бледный призрак, странный Некто, пришелец из
космоса, не могу поверить, что это она. Но мне все-таки становится чуть легче.
Мама сейчас чужая, далекая, но главное, что она жива, она есть. Только бы ничего больше не случилось, только бы выкарабкалась. Я буду ее лечить, увезу в Германию, там лучшие в мире врачи. Потом - в Израиль, там лучшая в мире восстановительная
медицина. Врач сказал, что среди прочих последствий травмы возможны отклонения
психики. Ничего, поедем с ней в Швецию, там лучшая в мире психиатрия. Все это, конечно, стоит безумных денег, какое счастье, что у нас они есть. Наскоро оцениваю возможности: крупная компания, приносящая большой стабильный доход,
солидные счета в нескольких банках, в том числе за пределами Раши, недвижимость в Москве, недвижимость в Лондоне, вилла во Флориде, вилла во Франции, дом в
Испании, еще где-то, наверняка. Ценные бумаги, семейные драгоценности, надо все точно выяснить.
Через несколько дней узнаю, что ничего этого у меня нет. Звонит адвокат, наш семейный поверенный, назначает встречу. Наверное, что-то насчет наследства. В первый момент чувствую досаду, мне сейчас совершенно не хочется вникать в дела, подписывать важные документы, принимать какие-то решения. Я ощущаю себя
потерянным, ранимым. За последние двенадцать лет жизни я нечасто видел родителей, но я всегда знал, что они есть. Их любовь и поддержка всегда были фоном, а по сути, как я теперь понимаю, основой моей жизни. А сейчас я словно повис в пустоте. Отца больше нет, а мама... Мама сама беззащитна, любовь и забота ей нужны больше, чем мне.
Придется идти. Крупная компания не может долго оставаться без «головы», надо принимать дела. Там, конечно, сейчас всем руководят папины замы, но надолго оставлять без присмотра бизнес нельзя, это я понимаю. Становится страшно, я не
справлюсь, я не знаю, что с этим делать, я не умею руководить большим бизнесом, я даже не очень хорошо его себе представляю! И даже не знаю, где искать помощи.
Мама мне не помощник, и дело не только в том, что она больна, она работала в фирме только первые годы, а потом, когда они прочно встали на ноги, работу оставила. Дядя Юра тоже уже несколько лет, как отошел от дел, он не занимает в компании никакой должности, просто входит в совет директоров. Но, может быть, он вернется?
Ну почему я был таким дураком? Таким легкомысленным, таким беспечным? Вряд ли я научился бы за год всему, но хотя бы имел какое-то представление. Наверное, я, и правда, слишком инфантильный, я был так уверен, что родители будут если не
всегда, то еще очень долго, как бывают уверены дети. Почему мне никто не сказал, не объяснил, не ткнул носом?! Хотя, мама с папой пытались. Кажется, дядя Юра
тоже. Но я не хотел об этом думать. Мне так нравилась моя красивая, легкая жизнь...
Она и сейчас мне нравится. Тоскую о ней, как о потерянном рае. Тоскую о том счастливом, беззаботном мальчике, которым был всего неделю назад. Очень хочу проснуться... Проснуться на Островах, в нашем с Джеки бунгало, и обнаружить, что
это всего лишь кошмар, страшный нелепый сон.
Джеки... Как я хочу тебя увидеть, подойти, уткнуться носом в плечо, хотя бы просто услышать голос. Может быть, мне бы стало немножко легче, может быть, я, наконец, смог бы заплакать. Тянусь к телефону, но в последний момент останавливаюсь. Я не
могу сейчас ничего рассказать Джеку, я не знаю, как об этом рассказывать. Кроме того, у меня странное, тоже какое-то детское, чувство. Мне кажется, что пока я
буду молчать, пока не озвучу все, что случилось - все еще поправимо, не окончательно. Конечно, об этом знает масса людей, но они узнали не от меня,
может быть, даже раньше, чем я. А я - я говорить об этом не должен, я принимаю обет молчания, как будто это хоть что-то может поправить...
Все же беру телефон. Звоню дяде Юре. Его, оказывается, тоже пригласили на встречу. Все правильно, отец наверняка и ему что-нибудь завещал. Вряд ли что-то серьезное, скорее память о друге: какие-нибудь клюшки для гольфа, коллекцию трубок или что-то еще в том же роде.