Катрин. Дочь ювелира.

•28•

Часть вторая. КАЗНАЧЕЙ
Глава пятая. МЕССИР ГАРЭН

Ранняя месса в церкви Нотр-Дам в Дижоне подходила к концу. Снаружи жаркое июльское солнце уже сверкало на многочисленных шпилях герцогского дворца. Однако внутри храма было так темно, что рассмотреть что-либо было невозможно. Темная даже в обычное время, большая готическая церковь была сейчас еще мрачнее из-за тяжелых черных занавесей, которыми были завешаны все арки. Их вывесили во всех церквях и перед многими домами, напоминая, что Бургундия всю последнюю неделю оплакивала свою герцогиню. Мишель Французская скончалась в своем дворце в Генте 8 июля так внезапно, что ходили слухи об ее отравлении, хотя, разумеется, осторожные и завуалированные.
Люди шептались, что юная герцогиня делала все, что было в ее силах, дабы примирить своего мужа и дофина Карла, и что королева Изабелла, ее ужасная мать, не одобряла перемирия между ее зятем и сыном, которого ненавидела. Именно она ввела в свиту дочери госпожу де Визвиль, с именем которой злые языки связывали безвременный уход из жизни Мишель. Филипп спешно выехал в Гент, оставив Дижон на попечение своей матери, вдовствующей герцогини Маргариты Баварской, кузины Изабеллы. Кузины и врага.
Катрин думала обо всем этом, стоя на коленях рядом с Лоиз и ожидая, когда та закончит свои обычные бесконечные молитвы. С тех пор как Лоиз стала жить в Дижоне, она избрала объектом своего поклонения странную статую Непорочной Девы, принадлежащую собору Нотр-Дам. Вырезанная из черного дерева, статуя была известна как Мадонна-Спасительница, или Богоматерь Доброй Надежды. Она была такой старой, что никто, кажется, не знал, с каких пор она здесь находится. Лоиз проводила долгие часы, стоя на коленях в приделе южного нефа собора, созерцая эту маленькую фигурку с продолговатым печальным лицом и строгого маленького младенца Иисуса, едва видимых среди сверкающих золотых украшений в сиянии множества горящих свечей. Катрин тоже почитала эту древнюю мадонну, но считала утомительные столь долгое стояние на коленях. Она соглашалась на это только, чтобы доставить удовольствие Лоиз и избежать язвительных обвинений в свой адрес.
Лоиз со времени бегства из Парижа очень изменилась. В этой увядшей девице, казавшейся старше своих двадцати шести лет, Катрин с большим трудом узнавала ту кроткую юную девушку с моста Менял, к которой отец нежно обращался не иначе, как моя» маленькая отшельница «. Первые дни после того, как ее спасли от Кабоша, были самыми ужасными. Лоиз избегала всех, пряталась по углам, не разрешала дотрагиваться до себя. Она не отвечала на вопросы, рвала одежду, в которую ее одевали, и бросала пригоршнями золу в подаваемую ей пищу. Бывало, она обходилась солоноватой водой и плесневелым хлебом. Под жалкими лохмотьями она носила пояс из конского волоса, утыканный маленькими железными шипами, которые раздирали нежную кожу. Жакетт Легуа была в отчаянии, предвидя день, когда Лоиз в своем фанатическом стремлении искупить вину потребует, чтобы ее навеки замуровали, как затворницу Агнессу де Рошер, которой она часто приносила хлеб и молоко в былые дни. Бедная женщина проводила все ночи, молясь и рыдая. Стоило ей забыться тревожным сном, как дремота прерывалась ужасными видениями. Они всегда были одними и теми же: она видела свою дочь в грубом шерстяном одеянии, коленопреклоненной в окружении каменщиков, возводящих вокруг нее стену. Стену, которая должна была оградить ее от всего человечества, хоронящую ее заживо среди живых. Она должна была стать не чем иным, как плотью, страдающей от холода или ужасной летней жары, в келье, едва позволяющей вытянуться во весь рост, куда воздух поступал через узкую щель. Катрин до сих пор помнит душераздирающие вопли матери, обычно раздававшиеся по ночам.
Она сразу же просыпалась, а все, кто был в доме, и даже соседи; крестились в своих постелях. Лоиз слушала, но ни один мускул не вздрагивал на ее лице. Казалось, она утратила душу. Она вела себя как отверженная и дошла до такого состояния, что не осмеливалась пойти в церковь исповедоваться, чтобы избавиться от греха, который как камень или цепь несла на себе. Это состояние длилось примерно год...
Осенью 1414 года через город проходил торговец. Он пришел с севера и остановился ненадолго в доме Матье, чтобы продать женщинам иголки. Сев передохнуть, он, чтобы скоротать время, начал описывать, как после разгрома восстания в Париже Кабош со своими людьми нашел убежище в Бапоме. К несчастью для них, город вскоре попал в руки арманьяков, и Симон - Кожевник с его близкими соратниками были вздернуты без лишних церемоний.
Торговец так и не понял, почему в конце рассказа бледная светловолосая девушка, внимательно слушавшая его, вдруг, разразилась диким хохотом - таким, какой он надеялся никогда больше не услышать из уст смертного.
С этого дня Лоиз изменилась. Она согласилась прилично одеваться, только как вдова, во все черное, и хотя все еще носила пояс с шипами, но о затворничестве не говорила. В следующую пятницу она постилась весь день, а потом пошла в Нотр-Дам, где долго молилась перед Черной Мадонной, прежде чем обратиться к священнику с просьбой исповедовать ее. После этого она снова вернулась к нормальной жизни, если только так можно назвать череду эпитимий и обетов.
- Она скоро уйдет в монастырь, - говорила Сара, глубокомысленно кивая головой. - Она вернется к своей старой мечте.
Но она ошиблась. Лоиз не хотела идти в монастырь, так как, лишившись невинности, она не могла стать Христовой невестой. Она вернулась в лоно церкви, но все еще считала себя недостойной жить среди женщин, полностью посвятивших себя Богу. К сожалению, отвращение к себе Лоиз распространяла и на все человечество; среди соседей ее мрачность настолько же вызывала страх, насколько восхищала ее добродетель и примерная набожность.
Пока Лоиз заканчивала молитву, Катрин слегка зевнула и окинула взглядом церковь. Ее рассеянный взгляд остановился на высоком мужчине, стоявшем в том же проходе недалеко от нее. Мужчина молился с достоинством. Поднявшись с колен, он скрестил руки на груди. Его голова была гордо поднята, и глаза пристально смотрели на алтарь. Казалось, он разговаривал с Богом на равных. В нем не было и тени смирения, напротив, в его манерах было даже что-то вызывающее. Увидев его здесь в этот ранний час, Катрин очень удивилась. Мессир Гарэн де Брази - государственный казначей Бургундии, хранитель сокровищ герцогской короны и к тому же носитель титула Оруженосца монсеньора Филиппа, почетного титула, добавившего много блеска этому выдающемуся бюргеру, - был одним из богатейших людей Дижона. Как правило, он ходил к мессе только по воскресеньям и праздничным дням, и всегда с порядочной помпой и пышностью.
Катрин узнала казначея, так как видела его на улице несколько раз и как-то встретила его в лавке дяди, куда он зашел, чтобы купить ткани. Это был мужчина лет сорока, высокий и стройный, крепкого телосложения. Его лицо с классическими, как. на античных монетах, чертами было бы красивым, если бы не сардоническая отталкивающая гримаса, застывшая в уголках тонких губ, казавшихся на гладком, чисто выбритом лице шрамом от сабельного удара. Длинный конец его черного капюшона был пропущен под подбородком и заколот красивой золотой брошью, изображавшей святого Георгия. Этот убор не только закрывал его волосы, но и отбрасывал глубокую тень на бледное лицо. Было что-то зловещее в черной повязке, скрывавшей левый глаз мессира Гарэна. Этот глаз служил хозяину недолго. Хранитель казны потерял его в шестнадцать лет в битве при Никополисе во время безрассудного похода против турок, в котором он сопровождал Жана Бесстрашного, тогда графа Неверского. Юный оруженосец был захвачен в плен вместе со своим хозяином, и его верность в этот час великого испытания привела к богатству и титулам.
Как считали женщины Дижона, Гарэн де Брази был загадкой. Убежденные холостяк, он не замечал их; несмотря на многочисленность и бесстыдные авансы. Богатый, не лишенный обаяния, с хорошим положением при дворе и считавшийся одним из лучших умов, он был бы принят с распростертыми объятиями в любой богатой бюргерской семье или одним из менее знатных аристократических родов. Но он, казалось, не замечал посылаемых ему улыбок и продолжал жить один в своем великолепном городском особняке, окруженный слугами и ценной коллекцией произведений искусства.
Когда, наконец, Лоиз окончила молитву, Катрин поспешила за ней, так и не заметив, что единственный сверкающий глаз казначея остановился на ней. Покинув придел, женщины погрузились в темноту церкви, которая сгущалась по мере того, как они удалялись от сияния света, окружавшего Черную Мадонну. Они шли друг за другом, осторожно нащупывая дорогу, поскольку в те дни пол, постоянно раскапываемый для очередных похорон, таил массу неожиданностей: там были дыры и трещины, и люди часто подворачивали ноги.
Именно это и случилось с Катрин, когда она пробиралась за Лоиз. Желая подойти к чаше со святой водой, она споткнулась о разбитую плиту и со стоном упала на пол.
- Какая же ты неловкая, - выразила свое неудовольство Лоиз. - Неужели не видишь, куда идешь?
- Я ничего не вижу в этой темноте, - возмутилась Катрин. Она попыталась встать, но со слабым стоном опустилась снова на пол...
- Я не могу подняться, наверное, подвернула ногу. Помоги мне.
- Разрешите помочь вам, мадемуазель, - сказал глухой голос, который, казалось, раздался где-то высоко над головами девушек.
Она увидела высокую тень, склонившуюся над ней. Горячая сухая рука подхватила ее и ловко поставила на ноги, в то время как другая рука обвила талию..
- Обопритесь на меня, чтобы вам было удобно. Снаружи ожидают слуги. Они проводят вас домой.
Лоиз побежала вперед и открыла большую дверь храма, впустив внутрь ослепительный луч золотого света, пробившегося под массивный нависающий, портик. Катрин теперь смогла рассмотреть лицо мужчины, который вывел ее наружу.
- О мессир, - сказала она в замешательстве, - не стоит беспокоиться... Ноге уже лучше. Через несколько минут я смогу спокойно идти.
- Но я слышал, как вы сказали, что подвернули ногу?
- Сначала было очень больно, и я действительно подумала, что это так. Но сейчас боль проходит, благодарю, мессир.
В портике она высвободилась от руки, которая все еще поддерживала ее, и, слегка покраснев, неуверенно поклонилась Гарэну.
- Прошу прощения, что нарушила ваши молитвы, - сказала она. Что-то вроде улыбки промелькнуло на лице де Брази.
В ярком свете дня, с черной повязкой на глазу, де Брази имел довольно меланхоличный вид. Он был одет с головы до ног во все черное. Все это немного пугало.
- Вы ничего не нарушили, - возразил он. - Тем не менее на таком милом личике смущение выглядит очаровательно.
Это был скорее не комплимент, а искреннее подтверждение очевидного. Хранитель сокровищ короны слегка поклонился и пошел через площадь к ее дальнему углу, где стоял грум в красной с серебром ливрее, державший под уздцы вороного резвого коня. Катрин видела, как он легко вскочил в седло и поскакал в направлении улицы Кузнецов.
- Если ты перестанешь глупо улыбаться незнакомцам, - сказала Лоиз раздраженно, - то, может быть, мы и попадем домой. Ты ведь знаешь, мама ждет нас, да и дяде Матье надо помочь с расчетами.
Не проронив ни слова, Катрин последовала за сестрой. От церкви до улицы Гриффон, где дядя Матье Готрэн имел дом и лавку, было недалеко. Выходя из церкви, Катрин вытянула шею, чтобы лучше рассмотреть странную железную фигуру, расположенную высоко над фасадом церкви с ее искусно выделанными водостоками, украшенными причудливыми химерами. Она служила для отбивания часов на большом бронзовом колоколе. Эта железная фигура, известная каждому как Жакмар, была снята много лет назад герцогом Филиппом Смелым, дедом нынешнего герцога, со шпиля церкви Камбрэ, чтобы наказать жителей города за попытку мятежа. С тех пор Жакмар стал символом Дижона и одним из наиболее важных обитателей города. Катрин никогда не забывала дружески взглянуть на него в его маленькой башенке.
- Идешь ты или нет? опросила Лоиз нетерпеливо.
- Я следую за тобой.
Две молодые женщины шли друг за другом вдоль ограды герцогского дворца. Увидев шпиль дворцовой церкви, окруженный короной из золотых геральдических лилий, Лоиз благочестиво перекрестилась. Катрин сделала то же самое, и обе женщины свернули в узкую извилистую улицу Стекольщиков. Лоиз шла большими шагами и, казалось, была еще в худшем настроении, чем обычно. По-видимому, его испортила встреча с сиром де Брази. Кроме дяди Матье, которого мало беспокоило, какие чувства она испытывала к нему, Лоиз ненавидела и презирала мужчин, всех вместе и по отдельности.
Катрин, не желая раздражать ее еще больше, спешила за ней как только позволяла подвернутая нога, боль в которой ока ощущала при каждом шаге. Они прошли по короткой улице Обойщиков и свернули на улицу Гроффон, которая начиналась от нее. Немного погодя Катрин и ее сестра переступили порог лавки дяди Матье, расположенной под вывеской Святого Бонавентуры.
С тех самых пор, как она вернулась из Фландрии, Катрин угнетало странное чувство, как будто она жила в чужой, не подходящей ей коже. Ей было очень трудно вернуться к тихому семейному распорядку, который так любовно и бережно создавался годами. Она чувствовала какое-то неудобство в этом спокойном, уютном существовании среднего сословия, к которому она принадлежала по рождению.
И все же какой, в сущности, пустяк завертел колесо судьбы, выбил ее из спокойного однообразного семейного мирка в будущее, далекие горизонты которого были неясны и непредсказуемы. Та пощечина гентскому меховщику оказалась сигналом для вмешательства судьбы. Этот шлепок по лицу, с одной стороны, задержал их отъезд из Брюгге, а с другой - чуть было не бросил ее в объятия герцога Филиппа. Затем, в свою очередь, эта задержка привела к спасению раненого рыцаря. На миг Катрин показалось, что через широко распахнутые двери перед ней открылось ослепительное счастливое будущее, но затем, под звук другой пощечины, двери опять наглухо захлопнулись. От пощечины до пощечины колесо, казалось, совершило полный оборот, но Катрин знала - это только начало. Что-то скоро должно было произойти и изменить весь ход ее жизни.
Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было посмотреть на яркого попугая, дремавшего на золотой жердочке у окна в углу комнаты. Это была великолепная птица с синим оперением, тронутым алым цветом. Паж принес ее однажды утром с приветствием от герцога. Дядя Матье хотел тотчас отослать птицу обратно. Катрин усмехнулась, вспомнив сцену появления птицы и гневное изумление дяди, когда он оказался перед этим экзотическим существом, круглые глаза которого уставились на него далеко не доброжелательным взглядом. Узнав, что птица прислана в подарок Катрин самим герцогом, Матье побагровел от гнева.
- Монсеньор Филипп оказывает нам большую честь, - сказал он бесстрастному пажу, который стоял, ожидая, чтобы кто-нибудь освободил его от ноши, но моя племянница еще девица и не может принять такой дорогой подарок Трудно было высказаться иначе, чтобы не оскорбить герцога, но паж достаточно хорошо понял, что он хотел сказать.
- Я не могу вернуть Гедеона, - сказал он, - это было бы оскорблением для монсеньера.
- А как же я? - запротестовал Матье. - Монсеньор оскорбляет меня, считая, что моя племянница может принять знаки его внимания. Репутация девушки - хрупкая вещь.
Именно в этот момент Гедеон, которому стал надоедать этот разговор, вступил в дискуссию. Он открыл огромный красивый клюв, что в профиль сделало его отдаленно похожим на дядюшку Матье, и пронзительно закричал:» Да здравствует герцог! Да здравствует герцог!«
Матье был так потрясен, услышав, как птица говорит, что позволил пажу уйти, не делая больше попыток удержать его. Катрин, давясь от хохота, унесла попугая в свою комнату. Он все выкрикивал, во весь голос здравицы. С тех пор Гедеон стал баловнем семьи и доставлял наслаждение всем домочадцам, включая дядю Матье. Оба часами яростно спорили друг с другом.