6

442 6 3
                                    


   Я подложил под спину все подушки, какие  только  оказались  под  рукой,
устроил больную ногу повыше и пододвинул к себе телефон; я  никак  не  мог
решить, надо ли пойти  на  кухню,  открыть  холодильник  и  переправить  в
комнату бутылку коньяку.
   Когда мать упомянула о "неприятностях по службе",  ее  голос  прозвучал
особенно злорадно и она даже не пыталась скрыть  свое  торжество.  А  я-то
предполагал, что в Бонне еще не знают о  моем  провале.  Какая  наивность!
Мать в курсе, и отец, значит, тоже, а раз отец, то и Лео, и уже через него
Цюпфнер и весь их "кружок", включая Марию.  Ей  это  будет  очень  больно,
больнее, чем мне. Если я перестану пить, то скоро опять  достигну  уровня,
который мой импресарио Цонерер обозначает как "в достаточной степени  выше
среднего". На этом уровне я могу спокойно прожить двадцать два  года,  еще
отделяющие меня от кончины  в  канаве.  Единственное,  что  ценит  во  мне
Цонерер, это мои "большие познания в ремесле", в искусстве мой  импресарио
не понимает ровным счетом ничего,  о  нем  он  судит  почти  с  гениальной
наивностью, в зависимости от успеха у  публики.  Зато  в  ремесле  Цонерер
разбирается неплохо, он прекрасно знает,  что  я  еще  лет  двадцать  могу
продержаться в разряде клоунов "тридцать-марок-за-выход". Мария смотрит на
это иначе. Она будет огорчена и тем, что я "творчески деградирую", и  тем,
что попал в тяжелое положение, которое,  впрочем,  не  представляется  мне
таким уж тяжелым. Человек со стороны  (каждый  человек  находится  в  этой
позиции по отношению ко всем остальным) судит о положении  другого  иначе,
чем тот, кого это непосредственно касается, - либо  слишком  мрачно,  либо
чересчур оптимистически, и так  во  всех  случаях:  будь  то  счастье  или
несчастье, любовная трагедия или  творческая  деградация.  Мне  ничего  не
стоит и впредь выступать в обшарпанных залах перед домашними  хозяйками  -
католичками или медсестрами из евангелических больниц с хорошей клоунадой,
а то и просто с грошовыми фокусами. К сожалению, все церковные союзы имеют
совершенно   превратное   представление   о   гонорарах.    Добродетельная
председательница такого рода союза уверена, что пятьдесят марок за выход -
приличная сумма и что человек, которому выдают ее раз  двадцать  в  месяц,
вполне может сводить концы с концами. Если даже я покажу ей счета за  грим
и объясню, что для репетиций мне необходим номер в гостинице куда  больше,
чем  два  двадцать  на  три,  она  все  равно  решит,  что  моя  любовница
расточительна, как сама царица Савская. А если  я  еще  расскажу  ей,  что
почти ничего  не  ем,  кроме  яиц  всмятку,  бульона,  рубленых  котлет  и
помидоров, она осенит себя крестным знамением и подумает, что я морю  себя
голодом, ведь, по ее мнению, хоть раз в день  надо  "прилично  поесть".  И
наконец, если я поведаю ей, что мои единственные  пороки  -  это  вечерние
газеты,  сигареты  и  рич-рач,  она  сочтет  меня,   вероятно,   первейшим
мошенником. Я уже  давно  перестал  говорить  с  людьми  о  деньгах  и  об
искусстве. Там, где эти категории сталкиваются друг  с  другом,  добра  не
жди: за искусство либо  не  доплачивают,  либо  переплачивают.  Однажды  я
встретил в английском бродячем цирке клоуна, который как профессионал  был
раз в двадцать выше меня, а как художник раз в десять; этот клоун  получал
меньше десяти марок за вечер. Звали его Джеймс Эллис,  ему  было  уже  под
пятьдесят, я пригласил его поужинать - нам подали омлет с ветчиной,  салат
и яблочные пончики, и Эллису стало нехорошо. За десять лет он еще ни  разу
так плотно не ел за ужином. С тех пор как я  познакомился  с  Джеймсом,  я
больше не говорю ни о деньгах, ни об искусстве.
   Я беру жизнь такой. Какая она есть, и  никогда  не  забываю  о  канаве.
Мария думает совсем иначе, она без конца твердит о  "миссии",  все  у  нее
"миссия", даже то, что я делаю: ведь я "так светел душой,  так  чист,  так
благочестив по-своему" и тому подобное.  В  голове  у  католиков  страшный
ералаш. Даже выпить рюмочку  хорошего  вина  они  не  могут  просто  -  им
обязательно надо при этом выпендриваться; во что бы то ни стало они должны
"осознать", почему и отчего это вино хорошее. В смысле  "осознавания"  они
недалеко ушли от некоторых-марксистов. Мария ужаснулась,  когда  несколько
месяцев назад я купил гитару и сказал, что хочу петь  под  гитару  песенки
собственного  сочинения.  Она  заявила,   что   это   будет   ниже   "моих
возможностей"; на это я ответил ей, что ниже канавы бывают только  каналы;
она ничего не поняла, а я ненавижу  разъяснять  поэтические  образы.  Либо
меня понимают сразу, либо нет. Толковать тексты не моя специальность.
   ...Зрителям, наверное, казалось, что я марионетка с оборванными нитями.
Но все было не так! Нити я крепко держал в руке  и  понимал,  что  лежу  в
Бохуме на сцене, с разбитым  коленом,  слышал,  как  в  зале  сочувственно
перешептывались, и обзывал себя подонком.  Я  не  заслуживал  сострадания,
лучше бы они свистели, и хромал я сильнее, чем следовало при таком  ушибе,
хотя я действительно ушибся. Я хотел, чтобы Мария опять была  со  мною,  и
начал по-своему бороться за то, что в ее богословских трактатах  именуется
"вожделением плоти".

Глазами клоуна Генрих БёлльМесто, где живут истории. Откройте их для себя