14

220 4 2
                                    

Я представил себе, как она  затемно  приходит  на  эту  виллу.  Коротко
подстриженный газон в лунном свете кажется почти что синим.  Возле  гаража
груда срезанных веток - их свалил туда садовник.  Между  кустами  дрока  и
боярышника мусорное ведро дожидается мусорщика. Пятница.  Вечер.  Она  уже
заранее знает, чем пахнет на кухне - там пахнет рыбой, знает и то, от кого
лежат записки: одна, на телевизоре, - от Цюпфнера: "Пришлось срочно  пойти
к Ф. Целую. Хериберт", другая, на  холодильнике,  от  прислуги:  "Пошла  в
кино, буду к десяти. Грета (Луиза, Биргит)".
   Она отпирает ворота гаража, поворачивает выключатель: на белой стене  -
тень самоката и сломанной швейной машинки. В боксе Цюпфнера -  "мерседес",
стало быть, он пошел пешком.  "Надо  дышать  свежим  воздухом,  надо  хоть
изредка дышать воздухом, свежим воздухом". Заляпанные  грязью  покрышки  и
крылья машины говорят  о  поездках  на  Эйфель,  о  докладах,  прочитанных
молодым католикам.  ("Стоять  плечом  к  плечу,  вместе  бороться,  вместе
страдать").
   Она подымает  глаза,  но  и  в  детской  темно.  Вокруг  -  ряды  вилл,
отделенные  друг  от  друга  отпечатками  автомобильных  шин  и   длинными
цветочными грядками. Немощный  свет  телевизионных  экранов.  В  этот  час
супруг и отец семейства, вернувшийся домой,  -  досадная  помеха;  помехой
показалось бы и возвращение блудного сына, в  его  честь  не  закололи  бы
упитанного тельца, не зажарили бы даже цыпленка... Его бы тотчас пихнули к
холодильнику - к огрызку ливерной колбасы.
   В субботние вечера виллы  братаются:  волан  от  бадминтона  перелетает
через забор, котята или щенки заглядывают в чужие владения;  воланы  снова
перебрасывают,  котят  и  щенков  переправляют  через  калитку  или  через
отверстие в заборе; "Какая  чудная  кошечка!"  "Какой  чудный  щенок!".  В
голосах почти не слышно раздражения, и никто  не  переходит  на  личности;
только изредка раздражение прорывается наружу, как бы сходит с рельсов,  и
куролесит  вовсю,  нарушая  покой  соседского  сада;  и  все  из-за  сущих
пустяков, истинные причины скрыты: то со звоном разбилось блюдце, то волан
помял  цветы,  или  мальчишка,  бросив  камешек,  поцарапал  машину,   или
кто-нибудь обрызгал из  шланга  только-только  выстиранное  и  выглаженное
платье  -  тогда  в  голосах,  которые  звучат  ровно  даже  при   обмане,
супружеской измене, абортах, появляются визгливые нотки.
   - Ах, у тебя просто нервы разгулялись, прими что-нибудь успокаивающее.
   Ничего не принимай, Мария.
   Она открывает  входную  дверь:  тихо  и  приятно  тепло.  Наверху  спит
маленькая Марихен. Время идет быстро: свадьба в  Бонне,  медовый  месяц  в
Риме, беременность, роды... и вот  уже  каштановые  кудри  разметались  по
белоснежной детской подушке. Помнишь, как он показывал нам свой  дом,  как
бодрым голосом оповещал: "В нем хватит  места  и  на  дюжину  детей..."  А
теперь за завтраком он смотрит на тебя испытующим взглядом, и с губ у него
готово сорваться: "Ну как?", а его друзья по католическому союзу и по  ХДС
- те, что попроще, - после третьей рюмки коньяку выкрикивают: "Эдак вам не
сработать дюжину!"
   Люди шушукаются. Ты опять ходила в кино, ходила в кино, хотя день такой
лучезарный и солнечный. Опять ходила в кино... Опять в  кино.  Весь  вечер
накануне ты провела у Блотхерта в их кружке, и в ушах у тебя  до  сих  пор
звучит  "ка-ка-ка";  на  этот  раз  он  имел  в  виду  не  "...нцлера",  а
"...толон". Это слово засело у тебя в ушах, будто чужеродное  тело.  Будто
нарыв.  У  Блотхерта  всегда  при  себе  нечто  вроде  счетчика   Гейгера,
определяющего наличие "католона". "У этого человека он есть... у этого его
нет... у этой он есть... у этой его нет".  Как  при  гаданье  на  ромашке:
"Любит - не любит. Любит". На "католон" проверяются футбольные  команды  и
друзья по ХДС, правительство и  оппозиция.  Его  так  же  ищут  и  так  же
невозможно найти, как расовые признаки: нос нордический, а рот  галльский.
У одного он точно  есть,  он  им  прямо  обожрался  этим  столь  желанным,
страстно искомым "католоном". У самого  Блотхерта.  Не  попадайся  ему  на
глаза,  Мария.  Запоздалая  похоть,  семинарские  представления  о  шестой
заповеди, а когда он упоминает грехи определенного свойства, то  переходит
на латынь - "инсексто", "де сексто", и, конечно,  это  звучит  совсем  как
секс.  А  его  милые  детки!  Старшим  -  восемнадцатилетнему  Губерту   и
семнадцатилетней Маргарет - разрешается посидеть подольше, чтобы послушать
поучительные  разговоры  взрослых.  Разговоры  о   "католоне",   сословном
государстве, смертной  казни,  при  упоминании  о  которой  глаза  госпожи
Блотхерт начинают странно блестеть, а голос подымается  до  самых  верхних
визгливых нот, где смех и слезы сладострастно переходят друг в  друга.  Ты
пыталась найти утешение в затхлом цинизме и левой  ориентации  Фредебейля.
Тщетно. Так же тщетно возмущаться затхлым цинизмом  и  правой  ориентацией
Блотхерта. Существует хорошее словцо - "ничто". Не думай ни о чем -  ни  о
канцлере, ни о "католоне". Думай о клоуне: он плачет в ванной и  проливает
кофе себе на шлепанцы.

Глазами клоуна Генрих БёлльМесто, где живут истории. Откройте их для себя