Мне было двадцать один, а ей девятнадцать, и вот однажды вечером я
просто вошел к ней в комнату, чтобы сделать то, что делает мужчина с
женщиной. Днем я видел ее с Цюпфнером; взявшись за руки, они выходили из
Дома молодых католиков, на их лицах играла улыбка, и это было последним
толчком. Нечего ей делать с Цюпфнером, от их дурацкого держания за ручки я
почувствовал себя больным. Цюпфнера у нас в городе все знали, прежде всего
из-за отца, которого прогнали нацисты, он был учителем; после войны он
отказался пойти в ту же школу директором. Кто-то даже хотел сделать его
министром. Но он рассвирепел и сказал:
- Я учитель и хочу опять стать учителем.
Это был высокий тихий человек, как учитель он показался мне
скучноватым. Однажды он заменял у нас в классе учителя немецкого языка и
прочел вслух стихотворение - про прекрасную молодую фею.
Вообще говоря, мое мнение о школьных делах нельзя принимать в расчет.
Было явной ошибкой держать меня в школе дольше, чем положено по закону. Я
с трудом тянул лямку даже то время, какое предписано законом. Но я никогда
ни в чем не винил учителей - виноваты были мои родители. Прописной истиной
"надо же ему получить аттестат" должно когда-нибудь заняться Центральное
бюро организации "Смягчим расовые противоречия". Это в самом деле расовый
вопрос: юноша с аттестатом, юноша без аттестата, учитель, старший учитель,
человек с дипломом, человек без диплома - разве это не те же расы?
Прочитав нам стихотворение, отец Цюпфнера помолчал немного, а потом с
улыбкой спросил:
- Кто хочет высказаться?
Я сразу вскочил и отбарабанил:
- Я считаю, что стихотворение замечательное!
Весь класс покатился со смеху, только отец Цюпфнера не смеялся. Он
улыбался, но не как-нибудь там надменно. Мне он показался славным малым,
правда, немного суховатым. Его сына я знал не так уж хорошо, но все же
лучше, чем отца. Однажды я проходил мимо стадиона, где Цюпфнер-сын и
другие молодые католики играли в футбол; я остановился и стал смотреть на
игру, тогда он крикнул:
- Иди к нам, хочешь?
Я сказал "хочу" и встал левым полузащитником в ту команду, которая
играла против команды Цюпфнера. Когда игра кончилась, он сказал:
- Хочешь, пойдем с нами?
- Куда? - спросил я.
- На нашу встречу.
Я сказал:
- Но я не католик.
Он рассмеялся, и другие мальчики тоже.
- Мы будем петь... ты ведь любишь петь, - сказал Цюпфнер.
- Да, - ответил я, - но вашими встречами я сыт по горло: ведь я два
года протрубил в интернате. Он засмеялся, хотя его задели мои слова, и
сказал:
- Если появится охота, приходи все же играть с нами в футбол.
Я несколько раз играл с ними в футбол и ходил есть мороженое, но он не
приглашал меня больше на их вечера. Мне было известно, что Мария ходит в
тот же Дом молодых католиков на вечера своей группы, ее я хорошо знал,
даже очень хорошо, потому что проводил много времени с ее отцом; а когда
она играла со своими девушками в мяч, я бывало заходил на стадион и
смотрел на них. Вернее сказать, смотрел на нее, да и она махнет мне иногда
рукой посреди игры, улыбнется, и я махну ей в ответ и тоже улыбнусь. Я ее
очень хорошо знал. Я часто бывал у ее отца, и, случалось, она сидела с
нами и слушала, как он пытается растолковать мне Гегеля или Маркса, но
дома она мне никогда не улыбалась. В этот день я увидел, что они с
Цюпфнером, взявшись за руки, выходят из Дома молодых католиков, и это дало
мне последний толчок.
Я оказался в тот год в глупейшем положении: школу я бросил, в двадцать
один год ушел из шестого класса гимназии; мои интернатские патеры вели
себя вполне прилично - они даже устроили прощальный вечер в мою честь с
пивом, бутербродами и сигаретами, некурящих они угощали шоколадом; а я
показал ребятам свои пантомимы: "Католическую проповедь", "Лютеранскую
проповедь", "Рабочие в день получки", а потом фокусы и еще подражание
Чаплину. Я произнес даже прощальную речь на тему: "Ложная посылка о том,
что аттестат зрелости - необходимое условие райского блаженства". Прощание
вышло на славу, но домашние сердились и горько сетовали. Мать вела себя
просто непозволительно. Она советовала отцу послать меня углекопом в
шахту, а отец ежеминутно спрашивал, кем я собираюсь стать. Я заявил:
- Клоуном.
- Ты имеешь в виду актером? - сказал он. - Хорошо... возможно, я смогу
определить тебя в соответствующее училище.
- Нет, - возразил я, - не актером, а клоуном, и училища не идут мне
впрок.
- Скажи тогда, как ты себе это представляешь? - спросил он.
- Никак, - ответил я, - никак. Скоро я смоюсь.
"Я провел два ужасных месяца, потому что не имел сил смыться; и каждый
проглоченный мною кусок мать сопровождала таким взглядом, словно я был
преступником. При этом она годами кормила всяких приблудных паразитов,
этих своих "художников" и "поэтов" - и халтурщика Шницлера и Грубера,
который, впрочем, был не такой уж противный. "Лирик" Грубер - жирный,
молчаливый и грязный субъект, прожил у нас полгода и не написал за это
время ни строчки. Но когда по утрам он сходил к завтраку, мать каждый раз
смотрела ему в лицо, будто хотела обнаружить на нем следы ночных битв с
демоном-искусителем. Она взирала на него такими глазами, что это казалось
уже почти неприличным. В один прекрасный день он бесследно исчез, и мы,
дети, с удивлением и страхом обнаружили в его комнате целую кипу
зачитанных до дыр детективных романов, а на письменном столе несколько
клочков бумаги, на которых было написано всего одно слово: "Ничто"; на
одном клочке это слово повторялось дважды: "Ничто, ничто". Ради таких
людей мать была готова даже на то, чтобы спуститься в погреб и принести
лишний кусок ветчины. По-моему, если бы я начал скупать мольберты
гигантских размеров и малевать на гигантских холстах нечто невообразимое,
она бы примирилась с моим существованием. Ведь тогда она могла бы сказать:
- Наш Ганс художник, он еще найдет свою дорогу. А пока он в поисках.
Но так я был для нее ничем, всего лишь великовозрастным гимназистом,
недоучкой, о котором она знала только, что "он умеет смешно представлять".
Разумеется, я не желал показывать образцы своего искусства в благодарность
за их поганую жратву. Полдня я проводил у отца Марии, старого Деркума; я
немножко помогал ему в лавке, а он снабжал меня сигаретами, хотя дела его
шли не так уж хорошо. В таком состоянии я прожил дома всего два месяца, но
мне показалось, что они тянутся вечно, еще дольше, чем война. Марию я
видел редко, она готовилась к выпускным экзаменам и пропадала у школьных
подруг. Иногда старый Деркум ловил меня на том, что, совершенно
выключившись из разговора, я пристально смотрю на кухонную дверь; качая
головой, он говорил:
- Сегодня она придет поздно.
И я заливался краской.
Была пятница, а я знал, что по пятницам старый Деркум ходит вечером в
кино, не знал я только, будет ли Мария дома или отправится зубрить к
кому-нибудь из подруг. Я ни о чем не думал и в то же время почти обо всем
подумал, даже о том, сможет ли Мария сдавать "после этого" экзамены; я уже
тогда понимал, что будут говорить люди, и оказался прав: полгорода,
возмущаясь "совратителем", добавляло: "И надо же, как раз перед самыми
экзаменами". Я подумал даже о девушках из ее группы, которые почувствуют
разочарование. А потом меня терзал страх перед тем, что один молодчик из
нашего интерната называл "физиологическими подробностями", и еще меня
мучил вопрос - мужчина ли я. Но самое поразительное заключалось в том, что
я ни на секунду не ощутил "вожделения плоти". Я думал также, что с моей
стороны нехорошо воспользоваться ключом, который мне дал отец Марии, но
другой возможности проникнуть в дом и в ее комнату у меня просто не было.
Единственное окно в комнате Марии глядело на оживленную улицу, до двух
часов ночи по ней сновали люди; меня бы просто поволокли в полицию... А
ведь я должен был увидеть Марию именно сегодня. Я даже пошел в аптеку и
купил на одолженные у Лео деньги какое-то снадобье, про которое у нас в
интернате рассказывали, что оно укрепляет мужскую силу. В аптеке я
покраснел до ушей, к счастью, за прилавком стоял мужчина, но я говорил так
тихо, что он заорал на меня и потребовал "отчетливо и громко произнести
название препарата", и я повторил название, взял лекарство и заплатил жене
аптекаря; она посмотрела на меня, качая головой. Аптекарша, конечно,
знала, кто я такой, и, когда на следующее утро ей обо всем доложили,
стала, наверное, строить всякие предположения, весьма, впрочем, далекие от
истины, потому что, пройдя два квартала, я открыл коробочку и выбросил все
таблетки в сточную канаву.
Часов в семь, когда в кино начались вечерние сеансы, я отправился на
Гуденауггассе; ключ я держал наготове, но дверь лавки оказалась еще
незапертой, я вошел, и Мария крикнула сверху, высунув голову на площадку.
- Эй, кто там?
- Я, - крикнул я, - это я.
Я вбежал по лестнице и начал медленно теснить Марию в комнату, не
дотрагиваясь до нее, а она смотрела на меня изумленно. Мы никогда подолгу
не разговаривали, только глядели друг на друга и улыбались, и я тоже не
знал, как к ней обращаться - на "ты" или на "вы". На Марии был поношенный
серый купальный халат, доставшийся ей еще от матери, темные волосы
перехвачены сзади зеленым шнурком; потом, развязывая шнурок, я сообразил,
что она оторвала его от отцовской удочки. Мария была так напугана, что мне
ничего не пришлось объяснять, она все поняла сама.
- Уходи, - сказала она, но сказала просто так, механически, я знал, что
она должна это сказать, и мы оба знали, что это было сказано серьезно и в
то же время просто так, механически; и в тот миг, когда она сказала
"уходи", а не "уходите", все уже было решено. В этом коротеньком слове
было столько нежности, что мне казалось: ее хватит на всю жизнь, - и я
чуть не расплакался; она произнесла его так, что я понял: Мария знала, что
я приду, во всяком случае, это не было для нее громом среди ясного неба.
- Нет, нет, - ответил я, - я не уйду... да и куда мне уходить?
Она покачала головой.
- Ты хочешь, чтобы я одолжил двадцать марок и поехал в Кельн... а уж
потом женился на тебе?
- Нет, - сказала она, - не надо тебе ехать в Кельн.
Я посмотрел на нее, и мой страх почти пропал.
Я уже больше не был мальчишкой, да и она была взрослой женщиной; я
взглянул на ее руки, которыми она придерживала халат, взглянул на стол у
окна - хорошо, что на нем лежали не школьные тетради, а шитье и выкройки.
Потом я побежал вниз, запер лавку и положил ключ в то место, куда его
прятали уже лет пятьдесят: между банкой с леденцами и школьными прописями.
А потом опять поднялся к ней, она сидела на кровати вся в слезах. Я тоже
сел на кровать, только на другой конец, закурил сигарету и протянул ее
Марии, и она закурила первый раз в жизни, очень неумело; мы невольно
расхохотались: выпуская дым, она смешно складывала губы бантиком,
казалось, она кокетничает, а когда дым случайно вышел у нее из носа, я
опять засмеялся: очень уж это залихватски выглядело. Потом мы начали
разговаривать, мы говорили обо всем на свете. Мария сказала, что думает о
тех женщинах в Кельне, которые делают "то самое" за деньги и уверены, что
за "это" надо платить, хотя за "это" нельзя платить; получается, что
честные женщины, чьи мужья ходят к "тем", - перед ними в долгу, а она не
хочет быть ни перед кем в долгу. И я тоже много говорил. Все, что я читал
о так называемой физической любви и об иной любви, сказал я ей, кажется
мне сущим вздором. Невозможно отделить одно от другого; а потом она
спросила, нахожу ли я ее красивой и люблю ли, и я ответил, что она
единственная девушка, с которой я хотел бы делать "то самое", я всегда
думал только о ней, когда думал об "этом", даже в интернате, только о ней.
Потом Мария встала и пошла в ванную, а я продолжал сидеть на кровати,
курил и вспоминал мерзкие таблетки, которые выбросил в канаву. Мне снова
стало страшно, я подошел к ванной и постучал в дверь; Мария немного
помедлила, а потом сказала "войди", я вошел, и стоило мне увидеть ее, как
мой страх снова как рукой сняло. По лицу у нее текли слезы, и она втирала
в голову какую-то жидкость для волос, а потом начала пудриться. Я спросил:
- Что ты делаешь?
Она ответила:
- Навожу красоту.
Слезы прорыли тонкие бороздки в пудре, которую "она положила слишком
густо.
- Может, ты все же уйдешь? - спросила она.
- Нет, - ответил я.
Она побрызгала себя кельнской водой, а я, присев на край ванны,
размышлял, хватит ли нам двух часов; больше получаса мы уже проболтали. В
интернате у нас были специалисты по вопросу о том, "как трудно сделать
девушку женщиной", и я все время думал о Гунтере, который послал Зигфрида
к Брунгильде, перед тем как пойти самому, и вспомнил дикую резню
Нибелунгов, начавшуюся из-за этого; в школе, когда мы проходили "Песнь о
Нибелунгах", я как-то раз встал и сказал патеру Вунибальду:
- Ведь Брунгильда и на самом деле была женой Зигфрида?
Он усмехнулся и ответил:
- Но женат Зигфрид был на Кримгильде, мальчик.
Я рассвирепел и заявил, что считаю такое толкование "поповским". Патер
Вунибальд в свою очередь рассвирепел, постучал пальцем по кафедре и,
сославшись на свой авторитет, запретил "оскорблять" его подобного рода
выражениями.
Я поднялся и сказал Марии:
- Ну не плачь.
Она перестала плакать и еще раз провела пуховкой по лицу, чтобы
замазать бороздки слез. Прежде чем войти в ее комнату, мы постояли еще в
коридоре у окна и поглядели на улицу: был январь, мы увидели мокрую
мостовую, желтые фонари, асфальт и зеленые буквы над лавкой напротив:
"Эмиль Шмиц". Шмица я знал, не предполагал только, что его зовут Эмиль, и
мне показалось, что имя Эмиль не подходит к фамилии Шмиц. Стоя на пороге
ее комнаты, я сперва приоткрыл немного дверь и погасил свет.
