Зазвонил телефон, и в первую секунду я никак не мог собраться с
мыслями. Все мое внимание было приковано к тому, чтобы не пропустить
звонка Лео в парадном и тут же открыть ему дверь. Я отложил гитару в
сторону, уставился на трещавший телефонный аппарат и только потом снял
трубку.
- Алло.
- Ганс? - спросил Лео.
- Да, - ответил я, - как хорошо, что ты придешь.
Лео помолчал немного, слегка откашлялся. Я не сразу узнал его голос.
- У меня есть для тебя деньги, - сказал он.
Слово деньги звучало в его устах как-то странно. У Лео вообще странные
представления о деньгах. Он человек почти без всяких потребностей; не
курит, не пьет, не читает вечерних газет, а в кино идет только тогда"
когда по крайней мере пять его знакомых, которым он безусловно доверяет,
сказали, что картину стоит посмотреть - происходит это не чаще, чем раз в
два-три года. Лео предпочитает ходить пешком, а не ездить на трамваях. Он
сказал "деньги", и я сразу пал духом. Если бы он сказал немного денег, я
бы знал точно, что дело идет о двух-трех марках. Подавив свою тревогу,
хрипло спросил:
- Сколько?
- О, - ответил он, - шесть марок семьдесят пфеннигов.
Для него это была куча денег; мне кажется, ему хватило бы их для
удовлетворения того, что мы называем личными потребностями, года на два:
изредка - перронный билет, пакетик мятных леденцов; десять пфеннигов -
нищему; Лео не нуждался даже в спичках и, если он покупал коробок, чтобы
при случае дать прикурить кому-нибудь из вышестоящих, ему хватало этого
коробка на год, и потом, сколько бы он ни таскал его в кармане, коробок
казался совсем новеньким. Конечно, и ему не обойтись без парикмахерской,
но деньги на стрижку он наверняка берет со своего "текущего счета на время
учебы", который открыл для него отец. Раньше он покупал иногда билеты в
концерты, хотя мать большей частью снабжала его контрамарками. Богачи
получают куда больше подарков, чем бедняки, и, даже когда они покупают,
все обходится им дешевле; у матери есть целый список оптовых торговцев; я
бы не удивился, если бы мне сказали, что даже почтовые марки мать
приобретает со скидкой. Шесть марок семьдесят пфеннигов для Лео - солидная
сумма. Для меня в данную минуту тоже... Но Лео еще, вероятно, не знал, что
я, как говорили у нас дома, "в данный момент лишился источников
существования".
- Хорошо, Лео, большое спасибо, - сказал я, - когда пойдешь ко мне,
захвати пачку сигарет. - Я опять услышал его покашливание, он не ответил,
и я продолжал: - Ты слышишь? Да?..
Может быть, он обиделся; не надо было просить, чтобы он сразу же тратил
одолженные им деньги на сигареты.
- Да, да, - сказал он, - гм... - Он начал заикаться и запинаться. -
Гм... Мне очень жаль... Но я не могу к тебе прийти.
- Что? - воскликнул я. - Ты не можешь ко мне прийти?
- Сейчас уже без четверти девять, - сказал он, - а в девять я должен
быть на месте.
- Ну а если ты придешь позже? - спросил я. - Тебя отлучат от церкви,
так, что ли?
- Что за шутки, - сказал он обиженно.
- Разве ты не можешь получить увольнительную или что-то в этом роде?
- Уже поздно, - сказал он, - надо было сделать это днем.
- А если ты просто опоздаешь?
- Тогда возможна строгая адгортация, - сказал он тихо.
- Насколько я помню латынь, это имеет какое-то отношение к саду.
Он несколько раз хмыкнул.
- Скорее к садовым ножницам, - сказал он, - неприятная штука.
- Ну хорошо, - сказал я, - я вовсе не хочу, чтобы тебя подвергли
разносу, Лео. Но мне необходимо увидеться хоть с одной живой душой.
- Так все сложно, - сказал он, - пойми меня. Конечно, можно пренебречь
адгортацией, но, если я на этой неделе получу второе внушение, его внесут
в мое личное дело и я должен буду предстать перед скрутиниумом.
- Перед кем? - спросил я. - Повтори, пожалуйста, это слово медленней.
Он вздохнул, проворчал что-то и сказал очень медленно:
- Скрутиниум.
- Черт побери, Лео, какое скрипучее слово, и кажется, будто скручивают
насекомое. А когда ты сказал "личное дело", я вспомнил "Девятый пехотный"
нашей Анны. У них тоже все заносилось в личное дело, как будто речь идет о
преступниках.
- О господи, Ганс, - сказал он, - не стоит тратить эти несколько минут
на споры о нашей воспитательной системе.
- Если тебе неприятно, изволь, не будем спорить. Но ведь есть другие
пути, я имею в виду окольные пути... Можно перелезть через забор и так
далее, как в "Девятом пехотном". По-моему, в самой строгой системе можно
найти лазейки.
- Да, - сказал он, - их можно и у нас найти, так же как на военной
службе, но мне они отвратительны... Я не хочу сходить с прямого пути.
- Может быть, ради меня ты преодолеешь свое отвращение и хоть раз
перелезешь через забор?
Он вздохнул, и я мысленно увидел, как он качает головой.
- Неужели нельзя потерпеть до завтра? Я могу удрать с лекции и около
девяти буду у тебя. Разве это так срочно? Ты что, сразу же опять уезжаешь?
- Нет, - сказал я, - я пробуду в Бонне довольно долго. Дай мне по
крайней мере адрес Генриха Белена, я позвоню ему, может, он приедет ко мне
из Кельна или из другого города, где он сейчас обретается. Я разбил себе
колено, сижу без гроша, без ангажемента... и без Марии. Правда, до завтра
колено не заживет, и я буду так же без денег, без ангажемента и без
Марии... Дело и впрямь не такое уж срочное. Но быть может, Генрих стал за
это время патером и завел себе мотороллер или еще какое-нибудь средство
передвижения. Ты слушаешь?
- Да, - сказал он устало.
- Дай мне, пожалуйста, его адрес, - повторил я, - и телефон.
Он молчал. Но его вздохам не было конца. Можно подумать, что он лет сто
просидел в исповедальне и теперь сокрушается над всеми теми грехами и
глупостями, какие совершило человечество.
- Так вот оно что, - произнес он наконец, явно делая над собой усилие.
- Ты, стало быть, ничего не слышал?
- Чего я не слышал? - закричал я. - Боже мой, Лео, говори ясней.
- Генрих уже не духовное лицо, - ответил он тихо.
- А я-то считал, что духовные лица остаются таковыми до самой кончины.
- Так оно и есть, - ответил Лео, - я хочу сказать, что он больше не
служит. Он сбежал, несколько месяцев назад бесследно исчез. - Лео с трудом
выдавливал из себя слова.
- Да ну? - сказал я. - А впрочем, куда ему деться - опять появится. -
Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я спросил: - Он сбежал один?
- Нет, - сказал Лео сухо, - с какой-то девицей. - Он сказал это таким
тоном, словно сообщал: "Генрих заболел чумой".
Мне стало жаль девушку. Она, конечно, католичка, и ей, наверное, очень
тяжело ютиться в какой-то дыре с расстригой-священником и все время иметь
перед глазами разные мелочи, которые сопутствуют "вожделению плоти", -
разбросанное белье, подштанники, подтяжки, блюдца с окурками, надорванные
билеты в кино да еще к тому же наблюдать, как тают деньги, а когда эта
девушка спускается по лестнице, чтобы купить хлеба, сигарет или бутылку
вина и сварливая хозяйка распахивает дверь из своей комнаты, она даже не
может крикнуть ей: "Мой муж художник, да, художник". Мне было жаль их
обоих, но девушку еще больше, чем Генриха. Когда в такую историю попадает
захудалый капеллан наподобие Генриха, и не только захудалый, но и весьма
неугодный, церковные власти проявляют особую строгость. Будь на месте
Генриха человек типа Зоммервильда, они, наверное, смотрели бы на все
сквозь пальцы, Но Зоммервильд никогда и не взял бы себе экономку с желтой
кожей на икрах; его экономка красивая и цветущая особа, он зовет ее
Мадлена, она отличная повариха, холеная, веселая женщина.
- Ну что ж, - сказал я, - в таком случае он для меня на время отпадает.
- Господи, - поразился Лео, - ты какой-то бесчувственный, я думал, ты
это иначе воспримешь.
- Я ведь не епископ его епархии, и вообще эта история меня мало
касается, - сказал я, - меня огорчают только сопутствующие мелочи. Знаешь
ли ты по крайней мере адрес Эдгара или его телефон?
- Ты имеешь в виду Винекена?
- Да, - сказал я, - надеюсь, ты еще помнишь Эдгара. Ты встречался с ним
у нас в Кельне, а детьми мы всегда играли у Винекенов и ели у них картошку
с луком.
- Да, конечно, - сказал он, - конечно, я его помню, но, насколько я
знаю, Винекен уехал за границу. Кто-то говорил мне, что он совершает
поездку в составе научной делегации не то по Индии, не то по Таиланду - не
знаю точно.
- Ты уверен? - спросил я.
- Почти уверен, - сказал он. - Ах, да, теперь припоминаю, мне говорил
об этом Хериберт.
- Кто? - закричал я. - Кто тебе говорил?
Лео молчал, я даже не слышал больше его вздохов: наконец я понял,
почему он не хотел ко мне прийти.
- Кто? - закричал я еще раз, но он опять не ответил. Характерное
покашливание уже вошло у него в привычку, я слышал такое покашливание в
исповедальнях, когда поджидал Марию в церкви.
- Лучше, если ты не придешь ко мне завтра тоже, - сказал я вполголоса.
- Жаль пропускать лекцию. А теперь можешь сообщить мне, что ты
встречаешься и с Марией.
Казалось, за все это время Лео прошел полный курс вздохов и
покашливаний. Вот он снова вздохнул глубоко, горестно и протяжно.
- Можешь не отвечать, - сказал я, - передай поклон милому старичку, с
которым я сегодня дважды беседовал по телефону. Не забудь только.
- Штрюдеру? - спросил он тихо.
- Не знаю, как его фамилия, но он был очень мил.
- Его никто не принимает всерьез, - ответил Лео, - ведь он... он, так
сказать, живет у нас из милости. - Лео выжал из себя какое-то подобие
смеха. - Иногда старик украдкой пробирается к телефону и болтает всякий
вздор.
Я встал и взглянул сквозь неплотно задернутые шторы на часы, висевшие
внизу на площади. Было уже без трех минут девять.
- Пора закругляться, - сказал я, - а то тебе могут впаять что-нибудь в
личное дело. И не вздумай пропускать завтрашнюю лекцию.
- Но пойми же меня, - взмолился он.
- К черту, - сказал я, - я тебя понимаю. И притом слишком хорошо.
- Что ты за человек?! - воскликнул он.
- Я клоун, - сказал я, - клоун, коллекционирующий мгновения. Ни пуха ни
пера!
И положил трубку.
