Я подумал, что мне необходимо принять ванну, мне казалось, будто я
выпачкался с ног до головы, что от меня смердит, как от Лазаря... но я был
совершенно чистый и от меня ничем не пахло. Я проковылял на кухню,
выключил газ, на котором стояли фасоль и кофейник с водой, вернулся в
столовую и хлебнул коньяку прямо из горлышка - ничто не помогало. Даже
телефонный звонок не мог сразу вывести меня из оцепенения. Я снял трубку и
сказал:
- Да.
Мне ответила Сабина Эмондс:
- Ганс, что за фортели ты выкидываешь? - Я промолчал, и она продолжала:
- Посылаешь нам телеграммы. Разыгрываешь трагедии. У тебя так плохи дела?
- Очень даже плохи, - сказал я устало.
- Я гуляла с детьми, - начала она опять, - а Карл на неделю уехал со
своим классом в лагерь... пришлось найти кого-нибудь, кто посидел бы с
детьми, пока я сбегаю в автомат. - По ее голосу можно было понять, что она
замотана и немного раздражена, как и всегда, впрочем. Я не решался
попросить у нее денег. С тех пор как Карл женился, он высчитывает каждый
грош, чтобы как-то прожить; когда я с ним поссорился, у него было уже трое
детей, а четвертый - на подходе. Но я не мог собраться с духом и спросить
Сабину, родился ли этот четвертый. В их семье царила атмосфера неприкрытой
раздражительности; повсюду валялись проклятые записные книжки Карла, в
которых он высчитывал, как им свести концы с концами при его жалованье, а
когда мы оставались с Карлом с глазу на глаз, он пускался в
"откровенность", что мне претило, и заводил "мужской разговор" о том, как
родятся дети, осыпая упреками католическую церковь (как будто я за нее
отвечаю), а потом вдруг наступала минута, когда он смотрел на меня глазами
затравленного зверя; тут в комнате обычно появлялась Сабина и смотрела на
Карла с видом жертвы: она опять ходила беременная. По-моему, самое
ужасное, если жена смотрит на мужа с видом жертвы, потому что она
беременна. Все кончалось тем, что они садились и начинали вместе
сокрушаться - ведь Карл и Сабина по" настоящему любят друг друга. За
стеной визжали дети, с восторгом переворачивая ночные горшки и бросая
мокрые тряпки на новенькие обои, а Карл между тем без конца долдонит;
"дисциплина и еще раз дисциплина" и "абсолютное, безусловное послушание";
в таких случаях мне приходилось идти к детям и показывать им фокусы, чтобы
они утихомирились; но они не желали утихомириться; они пищали от
удовольствия и обязательно норовили повторить мои фокусы; в конце концов
мы рассаживались в столовой, брали себе на колени по ребенку и разрешали
им сделать маленький глоток из наших рюмок. Карл и Сабина заводили
разговор о книгах и календарях, где сказано, при каких обстоятельствах
женщине не грозит забеременеть. Но дети у них все равно появлялись один за
другим. И им было невдомек, что такого рода беседы - сплошное мучение для
меня и для Марии, потому что у нас не было детей. Позже, когда Карл
напивался, он начинал посылать проклятья Риму, метать громы и молнии в
кардиналов и папу; причем самое комичное было то, что я становился на
защиту папы. Мария куда лучше меня разбиралась в церковных делах и
пыталась разъяснить Карлу и Сабине, что Рим к этому вопросу не может
подходить иначе... И тогда супруги начинали хитро переглядываться, как бы
говоря: "Знаем мы вас... вы, наверное, черт знает что выделываете, чтобы
не иметь детей", а под конец кто-нибудь из замученных долгим бдением
ребятишек вырывал из рук Марии, из моих рук или рук Карла и Сабины рюмку и
выплескивал вино на школьные тетради, которые стопкой лежали на письменном
столе. Карлу это было страшно неприятно; ведь он все время читает своим
ученикам нравоучения: Дисциплина, порядок! - и вот нате, придется
возвращать им тетради для классных работ в винных пятнах. Колотушки
сыпались на правых и виноватых, дети подымали плач, и Сабина, бросив на
нас взгляд, означавший: "Что возьмешь с мужчин", удалялась на кухню с
Марией, чтобы сварить кофе; там она начинала "дамские разговоры", которые
Мария так же не переносит, как я - "мужские". Мы оставались с Карлом
вдвоем, и он опять заводил речь о деньгах в тоне упрека, я, мол, с тобой
откровенен, потому что ты хороший парень, но разве ты меня можешь
_понять_?
