Бардачок

злая сказка: дом на четырёх чёрных петухах

Её звали Азъ.
Азъ, не потому что стояла во главе.
Азъ, потому что с неё всё началось.
Азъ и Юсъ объединяет лишь кратчайшая линия связи — тонкая ветвь древа, обломленная, не распускающая почек и не цветущая, но хранящая в своём чреве кровь — живая.
Живая во плоти.
Полумёртвая в памяти.

Память косноязычна, и чем глубже, тем более расплывчата, словно рисунки на мокром окне, словно проталины толстого льда. Память способная давать ложные, как маклюра, плоды, перетасовывая и подменяя карты реальности, на карикатуры сновидений и фантазии. Память глуха и аутична. Всё сквозь призму времени доносится гулом, и всё видится замедленным — сплошь мыслеобразы и ассоциации.
Юсъ никогда уже не вспомнит голос друга детства, самого первого настоящего друга. Память украла его голос, где-то в своих аморфных коридорах. Помнит образ черноглазого мальчишки с озорной хитрецой во взгляде, помнит неизменную жизнерадостную детскую улыбку. Юсъ даже помнит, что перед его домом в тени стройных берёз росли сапфирово-синие ирисы. А голос — нет. Будто бы звук — иная материя, более тонкая, более сложная. Словно звук таит в себе особую магию — мелодии космогонического музыканта, ни от мира сего, но для, хоть он ему и чужд.
Детство навсегда застряло в памяти Юсъ ароматом цветущей черёмухи и осени, пропитанной дымом жжёной листвы; запечатлелось грозовыми стронциевыми тучами и восточным закатом — розовато-золотым. Но порой в этих сводах внутричерепного архива ей случалось проваливаться в дыры. Не пробелы, а чёрные дыры, бездонные выбоины, вселявшие чувство, словно стоишь на пороге тёмной-тёмной комнаты, но не можешь сделать шаг. Особенно остро это ощущение, там, где она провела практически всё детство. Узкие переулки, домишки с мансардами, вперемешку с кирпичными коттеджами; лай собак, цвет черёмухи; на массивных ветках покачиваются «тарзанки». В этом месте, кажется ничего не меняется. Перекошенные домишки перевоплотились в таун-хаусы, километры полей перед лесополосой давно уже поросли высотками, но атмосфера неподкупна.
И ощущение пропасти у самых носочков, ощущение пустоты.
Когда решили снести дом, тот самый дом, в котором она выросла; снести до самого фундамента, чтобы отстроить заново, гигантский спрут выбрался из этой бездны и запустил щупальца куда-то очень глубоко. С этим домом всегда что-то было не так. Все старожилы минувших лет, кому ведома была дурная слава, поголовно сетовали, мол, нельзя сносить «шельмин дом». Как Юсъ обожала предрассудки, кто бы только знал. Особенно сильно она их обожала, когда не могла отличить реальное от воображаемого. Ей нередко приходилось гадать: то ли треклятая мистика, то ли игры разума.
О «шельмином доме», молва неугомонно твердила, что стоит он «на четырёх чёрных петухах». Дом ведьмы. Чёрной ведьмы.
В этом доме снились странные сны. Лишь их ясно помнила Юсъ — яркие странствия посреди угасших углей воспоминаний. Детские сны — лучшие путешествия по царству дрёмы, которые ей когда-либо доводилось совершать. Уже тогда сны были красочными, шумными, благоухали и могли касаться, осязаемо... по-настоящему. С той разницей, что тогда, в таком, кажется, очень далёком отрочестве, они не причиняли боли и не пугали до чёртиков. Просто диковинный астральный сюр, просто тихий полёт и сочность красок. Насыщенные гипермерные сны, но не было ощущения чрезмерной резкости, контрастности, бьющей по глазам — маленькая вселенная, где не существовало страха. Сны, всего лишь вершина айсберга, зеркальная поверхность чёрной бездны. Но глубже нельзя. Глубже только вечная ночь, куда не было входа Азъ — владения Шельмы, сбежавшей из одного жизненного русла, в другое, прежде, чем Юсъ могла бы её запомнить. Сбежавшей, оставляя после себя одно лишь забвение.
Или для него.
Но даже не помня образа, Юсъ в душе знала: Шельма там, на дне пропасти. Ведь изливая кровь чёрных петухов в четыре угла, она возложила краеугольный камень дома скорби. Хоть россказни у Юсъ никогда особого доверия не вызывали, но на чердаке дома можно было отыскать немало чернокнижной чепухи и атрибутики. Чёртово приданное доставшееся от Шельмы. Или оставшееся от Азъ.
Грань между Шельмой и Азъ практически неразличимая, незримая, но не эфемерная, а более чем реальная. Ибо Шельма, будь она хоть трижды у беса за пазухой,  живёт не в избушке в дебрях леса. Она обитает в голове, на оборотной стороне медали, на чёрной стороне. В чьей конкретно голове, то ли Юсъ, то ли Азъ — не понять. И не стоит пытаться проникнуть в бездну нарочно. Шельма сама находит своё дитя на восходе чёрного солнца.
Если Юсъ носочками чувствует дно — жива. Не чувствует дна — и разверзается пропасть.
Восход чёрного солнца. От него можно убежать. Но только наяву. Сон же издавна стал терой Шельмы.

Дом был разрушен до основания. С камнями и щепками осыпались частички памяти, ложась на иную плоскость. И крупицы руин, пробудили в памяти далёкое июньское утро...
Юсъ видела её однажды, издали. Просто облик Азъ был ей неведом Юсъ была слишком мала, чтобы понять, кто приходил к дому, кто украдкой наблюдал за ней. Осознание ниспало много позже, но уже невозможно было вспомнить, ни лица, ни цвета волос. Только очертания тощего силуэта. Только тень.

Дом вырос вновь, возродился, как феникс. Своды больше не хранили обрывков детских лет, ни тревог, ни былых потерь.
Всё растворилось, как дым?
Беда в том, что шельмино молоко тот ещё яд — отрава замедленного действия, такого же медленного, как глубокая память. Такого же сиюминутного, как течение крови в жилах.
Трансформация чёрных петухов из бездны, с каждым оборотом крови явственнее. Из теней в иллюзий, из обломков руин в осколки памяти. Из сказки в хоррор. С каждым кругом. С каждым годом.
Чёрный силуэт среди ночи притаился в углу? Это Шельма смакует миг, когда ночь сморит Юсъ, чтобы прокрасться в колыбель сна.
Когти рвущие кожу и плоть до кости — Шельма расчерчивает полотнище кошмара.
Руки с силой давящие на плечи, удерживают под водой; мутная река – бездонна; жгучая боль в груди, вакуум... — тоже она за рубежом многих лет, на хладных углях памяти, но не истлевших — утопленных.

Там, где правит время слабости, любопытства, неуклюжести, с беззащитными нередко что-то случается: лазают где ни попадя, падают, тонут... никто бы и не понял. Но самое страшное — время наивности и безропотной веры своим палачам. Просто Юсъ — не то, что хотела Азъ. В свете, в глазах целого мира, она любила Юсъ. Во тьме и хмеле — только себя. И ни хмель, ни тьма — не та тонкая грань между Азъ и Шельмой. Хмель — только лишь кислота, проявляющая истинный облик. Тьма — не мнимая геральдика покровительства и запоздалое одолжение Касдеи. Тьма — состояние души.

Почему Юсъ? Потому что мàлый, потому что кириллица. Потому что «Я» — первое слово в списке Сводеша.