Бардачок

плохо о мёртвых

R.I.P. [1992-2017]

Полторы слихуем тысячи слов ни о чём.
Почти две тысячи.
О многом.
Просто срыв.
По-хорошему здесь должен быть сборник рассказов, эссе, миниатюр и всякой мелкокалиберной всячины. Бардачок. Так и задумывалось, и я не хотела строчить мемуары, не хотела вскрывать ящик Пандоры. Но вскрыла.
На кой чёрт? — незнаю.
И это не ошибка, ясно? – в моём лексиконе есть такое слово — «незнаю». Именно такое.
Можете смело вычеркнуть меня отсюда и придумать персонажа, или примерить роль Пилада и обвинить меня в графомании. Неважно.
«Неважно» — тоже особенное слово, чаще звучащее, как «похуй».
Похуй. Всё пластмасса.
Я искусственно улыбаюсь.
Который день.
Я искусственно улыбаюсь, чтоб
не сорваться. Чтобы не распасться на составляющие БББ элементы: боль, безумие, беллетристика.
Это слишком ванильно.
Слишком больно.
Просто слишком.
Просто, когда в чокнутой голове бардак, просто капитальный чокнутый бардак, хочется закричать: «Удалите мне мысли! Ампутируйте!» Это хреново. Хреновее только, пытаться выписать хаос из башки. Но преобразовывать эти мысли в рассказ, наряжать манекены персонажей в живые маски, из прототипов создавая кукол, будто в котле изготавливать зелье из вымысла и реальности — у меня тупо нет сил. Всё это внутреннее кровотечение вообще настолько хреновое, что говорить о себе возможно лишь в третьем лице. Словно притворяясь, что всё это не с тобой.
Я просто притворяюсь, что это не со мной. Что это было не со мной.
Что катализатор чехарды домыслов, не условие, по которому ты — натуральный error природы. Что чехарда — порождение не твоего какого-то ебанутого параноидального чувства. Совершенно нездоровое ощущение. Маниакальное. То ли, действительно, паранойя, то ли интуиция. Но будучи заблаговременно предупреждённой о том, что error в мозгах откидывает и не такие фокусы, всё это сводишь к одному рациональному выводу.
Визави самовнушению, назойливое чувство пасёт тебя всюду. Сначала потихоньку, крадучись, и ты почти не замечаешь. Затем явственнее, напористее... Начинаешь искать. Похуй что, просто ищешь, что-то не то... Сбой. Отклонение. Предпосылки трагедии. День, два, три — и потихоньку начинаешь лезть на стены, под лозунгом: «да, блять, заколебала долбаная паранойя!» Играя между делом в психоаналитика, строишь какие-то псевдо-гипотезы, мол, это только твои тревоги, незримые курки, и какой-то из них навзводе, вот и торчишь на измене дни напролёт. Всё просто. Тотальный маразм. Спустя неделю крайне дерьмового предчувствия, начинаешь при любой удобной возможности интересоваться у знакомых, всё ли у них нормально. Отчего и друзья и домочадцы косятся на тебя с опаской. В конце концов удостоверившись, что всё у всех окей, возвращаешься к позиции дока, и перекапываешь огромную кучу персональных инсинуаций. Где-то в этой куче, ты провела саму себя. Здравствуй, великий и ужасный самообман!
И вот ты вроде находишь зерно, буквально иголку в стоге сена, насильно кабалишь себя не сходить на хрен с ума, вроде успокаиваешься.
Ты успокаиваешься, а за углом поджидает фатальный переворот — революция существования, когда  одно событие зачеркивает все прожитые годы, просто обнуляет, обессмысливает и без того совершенно бессмысленную, в сути своей, жизнь, пусть тебе даже всего-то немного за двадцать.
Ещё хреновее, когда это событие — смерть.
Ещё хреновее?
Я в курсе, что о мёртвых говорят либо хорошо, либо ничего. Знаете, к чёрту!
Когда тебя будит звонок в семь утра, при том, что ты уснула в грёбаные пять, и ты в совершенной прострации одной ногой во сне, другой в ночном феврале, отвечаешь на неизвестный входящий, потому что у тебя при всём совершенно ебанутая черта не записывать номера в телефон (серьёзно, три имени в адресной книге), и вместо, «Доброго утра!», слышишь в трубке: «ты сидишь? — сядь». А следом тебя оповещают о чьей-то смерти... Нет, не так. О смерти того, кто так навсегда и остался долбаной неразгаданной головоломкой. Того, кто и был тем самым зерном. Грёбаное совпадение. Того, кто гвоздём был в башке, гвоздём что и фомкой было не выкорчевать и ты некогда варварски обрубила шляпку, чтоб не спотыкаться впредь. А тебе всего шестнадцать.
Того, кого ты заебавшись спасать от самого себя, просто стёрла со своего пути. Вычеркнула имя из маршрутного листа. Самое болезненное имя в истории. И вдруг, оно проявляется угольным начертанием на снегу. Снова. Но проявляется истлевшим. Мёртвым.
Ещё хреновее?
Вот, стоишь такая, вся в чёрном, вокруг все в чёрном — траур; стоишь в рядах провожатых в последний путь возле чёрной ямы в сероватом снежном палантине, встречаешься взглядами с сестрой "провожатого", и ёжишься, не потому что февраль и от холодного ветра зябко, а потому что чувствуешь себя мразью. Какого-то хуя. И казалось бы, какого, в самом деле, хуя, ты чувствуешь себя мразью? Разве ты виновата в том, что он наложил на себя руки? Чёрт, да — виновата. Это лишь одна его удачная попытка в череде неудачных. Ты могла сделать так, чтобы не видеть его тело в гробу, ещё много-много лет. И в то же время, что ты могла сделать? Просто было иное время — время, чьи стрелки столкнули вас в городе хмуром и холодном.