Бардачок

комбинации оригами

Чёртова весна.
Всё оживает, несётся в пляс, в припрыжку мчится навстречу теплу.
Я не чувствую тепла. Весной я слышу только односложные звуки, вижу только односложные краски, сплошные тривиальности, не скрашивающие пустоту, а вскармливающие. Я научилась принимать состояние вакуума как должное. Научилась страдать ни как-нибудь покрасивше перебирая клавиши в миноре и основательно заливая за воротник (этим я и так нередко маюсь), а незаметно, втихушку, неровно дыша к певучим стенаниям чужой скрипки, и во внутричерепном порядке матеря мертвенную бездыханность к социуму и собственную немощность, нарекая, между делом, уныние покоем.
Главное, реже оборачиваться и смотреть в зеркало, — и шансы пережить ангедонию без лишнего дерьмового драматизма в разы увеличиваются.
Простые правила. Схемы. Комбинации.
Нивелирование, блядь, претенциозного, по принципу оригами.
Концепт, чтоб его, дзен, в основе достижения очищения духа по принципу ритма — одиного из протопринципов, дабы первое, что улавливал взор, было чёткой ритмической формой —организованностью, близкой к идеалу, которой абсолютно ничто, никакие излишества или украшательства, никакие чужеродные элементы не мешают быть основным композиционным доминирующим принципом. Принцип видеть «истинные реальности», инстинктивно питая пристрастие к объектам самым простым, самым минималистичным, ибо чем более созерцаемое зрелище очищено от многообразий случайности, тем легче свести его к ритмической схеме.
Депрессия – не высокохудожественная картина для Каннского фестиваля, не пафосная грусть, не слёзы и сопли намотанные на рукав огромного свитера крупной вязки, не пробуждение профессора философии внутри, толкающего речи глубже Марианской впадины или пизды Саши Грей. Нихуя подобного. Просто схема. Оригами. Просто обострение умирания. Латентное, вялотекущие умирание, под символом анха, стремящееся в завершению комбинации, но не к смерти. Может только мысленно. В сухом остатке, бесполезные помирашки, без цели и вектора, нелепые, как оазис изо льда, среди расцветающей пустыни. Такой кусочек дремучего июньского леса, когда в тени ветвей, в окружении молодой травы стынет сугроб. Покрытый талой коркой снаружи и рыхлый внутри. Небольшой такой и холодный. Я там, под коркой.
Моя весна — сугроб в дремучем лесу.
Моя весна — ноябрь.
Я, порой, смотрю из окна на один клён, который не цветёт уже чёрт знает сколько лет, просто торчит сухим гербарием, пращур грёбаного оригами; смотрю, и нахожу некое сходство с собой. Именно в это время года.
Иногда, замечаю во дворе чокнутого мужика из соседнего дома, и думаю, что его весна ничем не краше моей.
Он, говорят, отродясь-то был несколько шизоватым, ну, а после инцидента и вовсе пошизел на все сто. Говорили всякое, но мало важно, что с ним случилось. То было там, сорок с лишним весен назад. Сейчас он здесь, в мартовском ноябре, не цветёт, и не рассыпается в труху. Просто спит. Так же, как и я.