Баки выскальзывает из-под теплой руки, сползает на пол, ступая босыми ногами на мягкий ворс ковра, тяжело поводит плечами, ерошит привычно длинные волосы. Смотрит с тянущей нежностью на Стива и тихо выходит из спальни — в ванную. Баки не любит выглядеть плохо, когда Стив рядом.
Смотрит в зеркало. Господи, что только Стив в нем нашел? Впалые щеки, подчеркнутые лиловым от бессонных — полных кошмаров прошлого — ночей глаза, спутанные темные волосы (догадался ведь вчера помыть, и на том спасибо) и просто невероятно страдальческое выражение лица. Как только Стив его выдерживает изо дня в день? Баки облизывает губы, спускаясь взглядом на собственную шею. Не может удержаться от того, чтобы коснуться живыми пальцами жгущей кожу алой метки. И еще одной. Черт возьми, Баки не мог понять, возмущен он или восхищен совершенно бесстыдным поведением Стива — что же теперь, всю неделю в свитерах ходить?
Баки берет в правую руку расческу, ощущая в пальцах тяжесть и приятную мягкость дерева, подносит к голове и тянет вниз. Уголки губ чуть дергаются: больно, волосы ведь спутались за ночь — нечего было так метаться, думает Баки и крепче стискивает зубы. Собирает волосы в слабый пучок — пряди выбиваются, но Баки только рад: Стив любит, когда так. Он открывает воду — тихое шипение, плеск, а вода холодная; но не холоднее немецких снегов, и Баки тянет голову под струю, закрывая лицо руками, дергает плечом, когда капля стекает в ямку ключиц.
Снова смотрит в зеркало. Чуть лучше, даже глаза, вроде бы, немного синее, чем обычно, а губы не кажутся такими искусанными. Но Баки не может назвать себя красивым, нет, никогда. Опускает взгляд и смотрит на белый кафель раковины — и снова на себя. Он бы постригся, чтобы больше быть похожим на себя, на того себя, в которого больше семидесяти лет назад влюбился Стив, — вдруг он с ним сейчас только из жалости? — но Стив говорит, что ему нравится так, да и Баки тоже нравится, особенно когда Стив тянет его за волосы, всегда так мягко, словно шею свернуть боится (Баки хочет даже назвать его глупым, но слово застревает в горле, кажется обидным, недостойным Стива, и Баки молчит, а потом полдня еще ходит с виноватым лицом).
Баки ведет ладонями, бесчувственно-холодной и мягко-ледяной, по щекам, и через несколько мгновений только понимает: щетина. Прежний Джеймс брился всегда, Баки знает, видел на фотографиях — словно чужих — слышал от Стива, кажется. Глаза скользят по полкам, Баки не знает, скорее, понимает, помнит за Стивом каждое утро в ванной, а потом медленно берет в руку бритву. Лезвия сверкают в неверном свете лампы: острые, думает Баки, касаясь колючей кожи на щеке. Он чувствует себя до невозможности глупым, потому что правда не помнит, не знает — как. И уже просто по наитию, интуитивно, фантомной памятью ведет вниз, пока вода еще впитывается в бледную кожу.
Почти не криво, думает Баки, останавливаясь только у самой линии подбородка. Снова открывает воду — холодная, черт возьми, да и сам кран тоже, но плевать — смывает короткие щетинки с лезвий, проводя пальцами вдоль, совсем не боясь порезаться; боясь только, что с порезанными пальцами будет сложно готовить кофе для Стива, с металлическими же — невозможно совсем. Холод снова касается щеки, потом еще и еще, Баки почти улыбается: хоть что-то у него получается, и тут же режется, сначала чувствуя каплю крови на пальцах, потом — резкий ожог боли на щеке. Закусывает щеку изнутри, чтобы не выдохнуть громче — не разбудить бы Стива, он и так толком не высыпается из-за его, Баки, кошмаров. Баки стирает кровь, пачкая сразу всю ладонь, а потом смотрит, как изжелта-красные струйки стекают в раковину. Кажется, не разбудил.
На самом деле, только кажется, потому что вот он, Стив, стоит, скрестив на груди руки, прислонившись к дверному косяку, а на губах играет такая ласковая улыбка, что у Баки скулы с деснами сводит оттого, как хотелось бы, чтобы Стив его поцеловал — прямо сейчас. Но в который раз он не смеет, только стоит, мнется неловко, бритву у щеки держит, почти не чувствует капающей на пальцы и раковину крови: порез, кажется, глубокий, но Баки думает только о том, как хочется сейчас сильные руки на своих плечах и шее. А Стив, этот чертов правильный Стив, толкается от стены и подходит ближе, качает головой с такой нежной укоризной, что покраснеть хочется. Протягивает ладонь к руке Баки, накрывая, тоже касаясь лезвий и пластика рядом. Второй рукой цепляет плечо и ключицу, мягко толкает к стене; Баки хочется плакать от любви в каждом его движении.
— Хоть бы меня позвал, честное слово, — спросонья смеется Стив, резво хватает с полки что-то, так напоминающие взбитые сливки (черт, Баки знает, как выглядят взбитые сливки, но не помнит, что такое крем для бритья), давит немного себе в ладонь и трет по щекам, забирая бритву из рук Баки.
— Не хотел тебя будить, — почти сипит Бак, чувствуя себя таким невозможно глупым и неуклюжим, что впору бы действительно покраснеть. Со Стивом всегда так: либо отчаянно краснеешь от неловкости за его бесконечную заботливость, либо теряешь разум — но это уже больше по ночам, думает Баки, и в самом деле уже от шеи розовеет, хочет закусить губу, но только опускает взгляд.
— Я не спал, — быстро добавляет Стив, а потом ведет бритвой по щеке Баки, другую руку положив ему не то на шею, не то на грудь, вжимая в стену лопатками (Баки вспоминает их последний раз у этой самой стены и то, как точно так же лопатки жались в холодный кафель, и крепко уже прикусывает губу). Получается в тысячу раз мягче: Баки запоминает, как выглядит эта «банка со сливками». От пореза даже не больно, наверное, все дело в Стиве и его немыслимо ласковом взгляде.
— Я бы и сам справился, — бурчит Баки, вздергивая подбородок, чтобы Стиву было удобнее, а потом чувствует его дыхание на собственной шее и больше — ничего. Черт.
— У тебя и так достаточно шрамов, — хрипло и твердо говорит Стив, быстрее тянет по краю щеки, тоже закусывая губу — но от усердия, стряхивает белую пену в раковину вместе с бритвой, хватается за полотенце, стирает с щек и подбородка Баки черные волоски и белые разводы. Отшвыривает полотенце куда-то в сторону, берется обеими ладонями за лицо Баки — так мягко, что думать уже не получается совсем — и потом целует, словно в самый первый раз, с ним всегда так: либо ослепительно жарко, либо оглушительно нежно, и Баки не может выбрать, что ему нравится больше, никогда, наверное, не сможет. Ну а на поцелуй Баки отвечает отчаянно, перехватывая руками шею Стива — надеется, что металл не слишком скрипит у уха и не слишком холодный; хочет прижаться ближе, как уже совершенно нельзя — даже для любовников. Еще несколько секунд, губы и зубы сталкиваются — неразумная серенада — сердце хочет замереть, а потом Стив отстраняется и уже жестче шепчет в самое ухо, обжигая: — С годовщиной первого поцелуя, Бак.
Черт. Баки хочет закрыть лицо руками, убежать куда подальше, забиться в самый тесный угол и только не видеть мучительно алеющих щек и не чувствовать неумолимого стыда. Наверняка, наверняка Стив тысячу раз ему говорил и даже случайно упоминал, но его чертова искалеченная память не посчитала это важным — их годовщину, боже, Баки не знает, что могло бы быть более важным праздником (кроме дня рождения Стива, разумеется, об этом он помнил слишком хорошо). Хочется сказать очень много, хочется просить прощения, пока от жажды не начнут сжиматься зубы, хочется вырваться и убежать, но Баки даже не дергается, только вжимается еще крепче и опускает глаза, чтобы Стив только не увидел — Стиву не понравится, безусловно не понравится.
— Сколько? — с губ слетает только это, сухое, выхолощенное, как и сама его память, а губы изгибаются так страдальчески, что Баки сам хочет влепить себе пощечину.
— Семьдесят три, — улыбчиво выдыхает Стив, проходясь зубами по уху Баки, слыша его тихое, виноватое — Баки умеет, Баки очень хорошо умеет передавать свою вину во всем, что только ни делает — дыхание, и добавляет, лукаво, весело добавляет: — Надеюсь, ты не собираешься сейчас расплакаться, потому что нельзя гулять по Нью-Йорку с заплаканными глазами, да еще и из-за такой ерунды.
Господи. Баки правда не понимает, как можно быть таким идеальным. Плакать хочется снова, даже не от обиды и злости на самого себя, но от оглушительной любви к Стиву, и Баки почти рычит, не давая уголкам губам загнуться вверх, прячет глаза, но все равно безнадежно и неудержимо улыбается, легко толкая Стива в бок: что же ты творишь, Роджерс, снова не дал мне повода ненавидеть себя весь оставшийся день.
— Там холодно, а ты не любишь, когда я болею, — уже по инерции пытается отмазаться Баки, проводя рукой по волосам, мотая головой, чтобы только слетело радостное наваждение.
— Пойдешь в моей толстовке, — поразительно невозмутимо Стив пожимает плечом, усмехается, как может только он, выходит из ванной, тянет руки в разные стороны, потягиваясь со сна, зевает, будто только проснувшись.
С ходу открывает шкаф и бросает в неуклюже приблизившегося Баки серой, удивительно огромной (Стив ведь помнит, как когда-то давным-давно запросто мог бы влезть в нее вместе с Баки, а теперь даже она жмет в плечах), теплой и даже неуловимо пахнущей Стивом (Баки придумывает это, чтобы было теплее, а потом уже не может избавиться от терпкого запаха винограда). На груди красуется сине-красно-белый щит Капитана Америка, и Баки не может не провести по рисунку здоровой ладонью, чувствуя шершавую под пальцами ткань и улыбаясь уже слишком широко, чтобы выглядеть грустным.
В толстовке Стива можно утонуть. Баки понимает сразу, едва руки проскальзывают в рукава, а капюшон оборачивается вокруг шеи так плотно, что, кажется, задохнуться можно. Бак обязательно запишет это в блокноте Стива, испещренном разными рисунками (хотя, кому он собирается врать, на всех рисунках один только неизменно Баки), просто обязательно запишет что-нибудь без ритма и рифмы, потом вырвет и будет хранить под подушкой, прижимая к простыням сильнее, чем Стив прижимал его самого. Баки выпрямляется и поправляет сбившийся пучок, так очаровательно закусывая губу, что Стиву даже нужно отвернуться, чтобы к чертям не сорвать все свои планы на сегодня. Оба натягивают рваные джинсы — никак не для пасмурной погоды (господи, Стив, я не переживу, если ты заболеешь, думает Баки, снова забывая, что капитану Роджерсу это совершенно не под силу), старые кроссовки и наспех закрывают свистящую все ту же незадачливую серенаду дверь.
Баки накидывает на Стива капюшон — не дай бог, кто-нибудь узнает, берет под локоть и ерошит собственные волосы, делая шаг навстречу бурому асфальту тротуара. Стив щурится на серое небо, смотрит по сторонам — никого, еще бы, просыпаться так рано, но, впрочем, ничего странного, ведь спать после сегодняшней ночи возможным просто не представлялось. Проводит рукой от холодного железа руки под толстовкой и до самой талии, обнимая мягко, но совсем не по-дружески (Баки думает, что они похожи на парочку, но ему это нравится до черта, и он только крепче тянется к теплому боку Стива).
Баки не знает, чтó Стив сжимает в пальцах, убрав руку в карман крепко пропахшей ментолом кожаной куртки.
