Жезл судьбы, или Любить нельзя помиловать 18+ |Лиза Ира|

41 глава

*Возвращение к себе.
Она просыпается от звенящей, рвущей перепонки головной боли и морщится от яркого света, хватаясь за виски и массируя их пальцами. Понимая, что это бесполезно, со стоном спускает ноги с кровати и, шатаясь, идёт в ванную. Там с остервенением избавляется от вчерашней одежды для верховой езды, от которой за километр несёт зефиром и дикой смесью других мускусных и пряных запахов, безжалостно втаптывает костюм в пол, неэлегантно забираясь в огромное подобие джакузи, и опирается руками в стену, подставляя тело под магический душ. Послушный жажде хозяйки, он сам выбирает бодрящую прохладную температуру и стремительно льет освежающую влагу, смывая с бедер грешные следы минувшей ночи и свидетельство того, как она стала женщиной. Снова!..
Но ее волнует лишь то, что под напором приятного лёгкого холода боль начинает отступать. И проявляются другие симптомы минувшего свидания: например, ноющая тянущая пульсация в бедрах и между ними. Шаг за шагом, картинка за картинкой каждое мгновение ночи по кусочкам встаёт в единую мозаику, включая интимную неистовую и безрассудную кульминацию верхом на пегасе и друг на друге, и все ещё не понятно, откуда до этого могла взяться такая боль в висках, если они почти ничего не успели выпить. Но в следующий миг озарение пронзает острой стрелой, и глубокого чайного цвета глаза распахиваются от мучительной догадки:
— Лиза! Моя Лиза!
Ей внезапно становится холодно, тело начинает мелко знобить, и чуткий душ смягчает напор воды, распределяя ниспадающий поток по всему потолку и превращая жёсткие струи в тихий водопад с горячей влагой. От смены температуры комната мгновенно наполняется густым паром.
Она приближается к зеркалу у выхода, изгибаясь и опираясь на раковину, чтобы другой рукой протереть запотевшее стекло. И короткие несколько секунд, пока оно снова не помутнело, всматривается в свои черты: в прилипшие ко лбу, вьющиеся от воды черные блестящие локоны, румянец щек и характерную линию упрямых скул, и в то место на губе, где когда-то был шрам.
Облик в отражении снова покрывается белесым влажным налетом, но она все равно тихо произносит:
— Ну, здравствуй, Ирина Лазутчикова! Давно не виделись…
…
…
Когда она, наконец, выходит из ванной вместе с клубами плотного пара, ее движения резки, а взгляд полон отчаянной тоски и нежности одновременно. Но Лиза спросонья ничего такого не замечает. Она потягивается, сладко и мило улыбаясь и жмурясь от яркого утреннего солнца, пробивающего узкой полоской сквозь занавески. А затем перекатывается на бок, опираясь головой на руку и пристально рассматривая пурпурный коротенький халат на приятных изгибах и обнаженные ноги до босых беззащитных ступней… Всякое подобие догадки исчезает из ее разума в этом созерцании. И ее голос хриплый и низкий, когда она говорит:
— Как вам спалось, директор Квин?
Ира молчит, глядя на Лизу так, словно не видела ее вечность. Ее взгляд полон затаенных эмоций и влажно блестит, наполненный волнением и ожиданием. Ее тело сковано робостью, но вместе с тем тянется к Лизе изнутри, горячо, молчаливо и тонко, словно к извечному магниту…
Андрияненко снова видит хаотичную пестроту ее ауры, которая очень сильно ей что-то напоминает. Она близка к тому, чтобы проанализировать и прийти к верному выводу, но уже привыкла, что Рони лишена противоречий — в ней мало оттенков, с ней спокойно и легко. Она теплая и понятная в каждом своем жесте и поступке. И опираясь на это знание, она считывает красочную и полную сомнений эмоцию как стеснение, и решает просто отступить без выяснений и дать мисс Квин личное пространство.
— Мы, кажется, уснули в одежде, — она приподнимается на кровати, неохотно отрывая взгляд от едва прикрытого халатом разгоряченного душем тела и опуская его на свои старинные шоссы, что находятся в полном беспорядке, хаотично закреплённые не на те застёжки, и морщится от этого безобразия. — Я буду в ванной, хорошо?..
Ответа все ещё не слышно, но Лиза тихо добавляет:
— На балконе тебя ждёт завтрак… Кофе… И всё такое…
Она встаёт в полный рост, замечая, как неуловимо меняется взгляд пугающе молчаливой женщины: он полон такой пронзительной светлой печали и обожания, что Лиза теряется, не зная, как это истолковать, и практически сбегает в душ, старательно обходя желанное тело стороной…
Голова у Лизы и лёгкая, и тяжёлая одновременно: она не в силах проводить сложные вычислительные операции и разгадывать загадки, когда в голове так блаженно пусто и спокойно. Она просто наслаждается этим прозрачным утром, полного нежной сиреневой дымки и шлейфа волшебной ночи. И намерена всячески это ощущение продлить.
Когда она заходит на балкон, посвежевшая и переоблаченная в свободного кроя светлые льняные брюки и рубаху, заботливо оставленные для нее Рони на вешалке, то застаёт женщину в кресле. Она забралась в него с босыми ногами, идеально уместившись в его уютные габариты, и, крепко держа обеими руками чашку ароматного кофе, вглядывается вдаль.
Лиза чувствует, как что-то неуловимо меняется в их запутанном сложном танце… Рони непривычно тиха, и ее причудливая глубокая мягкость, с которой она сейчас не смотрит на нее, рвет ей душу. Но она решает ничего не спрашивать и оставить события течь неприхотливо… Садится во второе кресло рядом, оно скрипит, подстраиваясь под формы тела. И тоже наливает себе кофе из глиняного низкого чайника…
Рони мгновенно спохватывается, словно только что заметила ее присутствие, и рваными движениями принимается резать изящным тонким ножом большую белую голову сливочного сыра, доставленного лианами из молочных пещер. Она кладет несколько тонких ломтей на тарелку Лизе. Сыр липнет к мерцающему бликами лезвию, тянется за ним, так что Рони вынуждена отклеивать каждый кусочек, и непроизвольно погружает кончики пальцев в рот, чтобы облизать их.
Хозяйка дома не смотрит ей в глаза, а Лиза, наоборот, пялится, отвлекаясь на мокрый розовый язык, но чуя подвох, и сдерживает себя от того, чтобы схватить Рони за руку и остановить ее лихорадочные соблазнительные повторения… Впрочем, директор Квин завершает сей ритуал лишь тогда, когда перед Андрияненко уже возвышается маленькая горка лакомства, и снова устремляет свой растерянный и рассредоточенный взгляд вдаль…
— Спасибо, — хрипит Лиза, откашливаясь. И озирается кругом.
За ночь вишнетополя прибавили в росте и теперь превратили их небольшой белокаменный балкон в зелёную беседку, прикрыв его с улицы своими раскидистыми ветвями, но оставив украдкие уголки для обзора панорамы…
Лиза с наслаждением делает долгожданный глоток горячего кофе с молоком, издавая тихий стон, и старательно поедает содержимое тарелки, тщетно пытаясь опустошить ее… Этот момент мог бы окончиться неловким обжорством и болью в животе, если бы снизу не раздался звонок колокольчика и бодрый высокий голос:
— Мама! Директор Квин! Вы тут?
— О, Господи, это Генри! — глаза Андрияненко округляются. — Что он тут делает, за ним же должен был присмотреть Арчи?
Но Рони ее словно не слышит. Ее лицо искажается неуловимой гримасой мучительной, долгожданной надежды. Она порывисто встаёт, разливая остатки кофе на пол, и исчезает в проеме балконной двери.
Когда Лиза следует за ней, то уже со второго этажа лестницы наблюдает ее напряженную спину, и как она импульсивно распахивает дверь, и костяшки ее пальцев белеют от того, с какой силой она впивается пальцами в деревянное полотно… Андрияненко хмурится, ощущая, словно что-то ускользает от ее обычно чуткого взгляда.
Но в следующий миг Генри уже что-то говорит, и директор Квин впускает его внутрь, запирая за ним. Он проходит вглубь, и Лиза слышит его слова.
— Доктор Сверч пошел утром на работу, чтобы подготовиться к походу. Он сказал, что вы тоже готовитесь вместе с моей мамой. И отправил меня уточнить, куда записать Лизу… В группу сопровождения как моего родителя? Или как эксперта по миру без магии?
Генри прогуливается по гостиной, с любопытством озираясь, и, наконец, замечает Лизу на лестнице, сразу же подбегая и утопая в ее объятиях.
— Мама!
— Привет, Генри. А разве есть разница?
— Конечно, есть, в размещении! — взгляд Генри оживляется, и он подозрительно косится на директора Квин. — Если ты поедешь как моя мама, то будешь жить в палатках с другими родителями или со мной. А если как эксперт — то в лагере преподавателей…
Генри хитро улыбается, глядя на Лизу снизу вверх.
— А вы завтракали, молодой человек? — раздается сзади спасительный глубокий низкий голос, от которого Генри внезапно вздрагивает и бледнеет, потому что эта строгая интонация сейчас так сильно напоминает Иру.
— Если честно, я сбежал из замка сразу, когда только оделся. Чтобы Крюк не успел проснуться и затащить меня в игровой зал. Он там прячется от Эльзы второй день… — выдает Генри скороговоркой правдивый ответ. Он не привык врать, но все равно с тревогой ждёт реакции обеих мам.
Улыбка Рони презрительно кривится, что заставляет Лизу снова нахмуриться: в прежние времена такую реакцию у Иры мог вызвать только Киллиан, с которым директор Квин лично не знакома… Но затем Рони уничтожает подозрения:
— Стало быть, тебя нужно срочно покормить?! Негоже, чтобы ребенок оставался голодным. И куда смотрит ваша мать? — Рони бросает укол насмешливого укора в Лизу и приподнимает руку, дожидаясь, пока Генри доверчиво нырнет под нее. Она покровительственно и как-то особенно бережно приобнимает его за плечи и направляется на кухню…
— Елизавета, не могли бы вы перенести наш завтрак с балкона вниз? — обернувшись к ней второй раз и сделав большие многозначительные глаза, повелительным напряжённым шепотом добавляет бывшая королева.
Андрияненко только кивает, в недоумении наблюдая, как парочка исчезает на кухне. Что ж, утро становится все интереснее…
…
***Почему дети задают неудобные вопросы?
— …Думаю, что с навыками мисс Андрияненко она гораздо полезнее будет в стане экспертов, чем в группе сопровождения, — припечатывает Рони свое директорское решение, как только Лиза присоединяется к ним на кухне, чем вызывает ее возмущенный вздох.
— Эй! Что вы хотите этим сказать, директор Квин?
— Только то, что бытовые обязанности, которые лягут на плечи группы сопровождения детей, вам не по плечу… — отрезает Рони, наливая Генри свежезаваренный чай с цитрусовыми нотками, которые тут же заполняют ноздри.
— Но я прекрасно готовлю! И никто не жаловался на мои бытовые… способности, — возражает Лиза.
— Потому что невозможно жаловаться на то, чего нет, мисс Андрияненко.
Генри прыскает от смеха, напрасно пытаясь сдержаться, а Лиза краснеет от напряжённого протеста. Директор Квин же, не способная долго наблюдать ее мучения, сменяет гнев на милость, и широкая лукавая улыбка озаряет ее лицо.
— Лиза, я же шучу. Откуда мне знать про ваши бытовые навыки?!
— Вы позорите меня перед сыном!
— Я просто подтруниваю над вами, это не запрещено! Тем более, кажется, вы замечательная мама. — Лиза замолкает от неожиданно теплого признания и сковавшей ее горло благодарности. Но ее брови снова изумлённо взлетают, когда она слышит… — Вы так любите Генри, что это перекрывает все ваши прочие недостатки!
— Директор Квин, что, черт возьми, происходит?!
Генри заливается смехом, уже совершенно не сдерживая слезы безудержного веселья.
— Вы сговорились, не так ли? За моей спиной? Что в этом смешного?
— Лиза. Я просто должна была принять тяжёлое и очень ответственное решение как директор. И решила, что вы едете со мной. Вот и всё. Остальное пришлось просто к слову… — Рони замолкает, натягивая на лицо директорскую маску невозмутимости и, давая понять, что разговор закончен, переводит внимание на мальчика. — Генри, ты же входишь в группу подготовки к походу?
— Да, как и вы, директор. А вы разве не собираетесь на работу? — состряпав совершенно невинную мордочку, уточняет хитрый демоненок.
— Сегодня и до выходных вся школа занимается подготовкой к походу под предводительством доктора Сверча, — с каменным лицом невозмутимо отбивает Квин неудобный вопрос мальчика и с тонкостью бывшего политика продолжает. — Я вполне доверяю ему в этом, так что советую тебе не задерживаться, иначе пропустишь его занятия.
Генри хмыкает, но ничего не говорит, потому что и так знает все, что ему нужно. И он несомненно соскучился по второй маме и просто тянет время, чтобы задержаться. И Рони тайно всячески способствует этому.
Парень нехотя допивает чай, благодарит директора Квин и будто бы спонтанно вжимается всем худым мальчишеским существом в напряженную струну тела женщины, украдкой втягивая носом ее горьковато-сладкий родной запах и чувствуя, как директор Квин делает то же самое — так же, как когда-то делала королева… Он неловко отстраняется, пряча догадку, трясущейся рукой поднимает школьный рюкзак и, направляется к Лизе, утыкаясь носом в ее мягкий округлившийся живот, нагибаясь ещё ниже, чтобы приложиться щекой, чем приводит свою мать в состояние абсолютного замешательства. А после быстро вырывается от нее и вылетает вон, хлопая дверью…
— Знаете, мисс Андрияненко, мне кажется, он знает, что у вас будет ещё один ребенок… — только и произносит Рони, с трудом восстанавливая сбившееся дыхание. Она не в силах отвести взгляда от того места, где исчезла фигура ее сына, и она все ещё чувствует, как неистово сжимается сердце, колотясь изнутри о грудную клетку.
— Что ж, мисс Квин… Мне кажется, он знает не только это…
И Рони переводит встревоженный взгляд на Лизу, нервно ожидая продолжения. Но та молчит, заинтересованно и открыто всматриваясь в темные черты женщины напротив, потому что все ещё не в силах распознать ее тайные мысли…
Наконец, Андрияненко произносит слабым голосом:
— Рони, ты не хочешь поговорить о вчерашнем?..
Она наблюдает, как будто облегчение крыльями тени проносится по лицу Квин, сиюминутно исчезая. Рони опускает глаза, пряча обжигающий искренним чувством взгляд, полный глубокой неизбывной печали…
— Ты не сказала мне утром ни слова, Рони… — шепчет Лиза, болезненно сжимая руки перед собой. — Ты жалеешь, что все это случилось?..
Голос Лизы такой сиплый и тихий, что ее едва слышно. Но Рони настроена на нее каждой клеточкой так чутко, что она, конечно, различает слова, и ее ответный взгляд удивленный, словно бы она даже не представляла, что такое возможно представить.
— Боже мой, мисс Андрияненко, откуда такие мысли?..
— Например, ты зовешь меня сейчас «мисс Андрияненко»…
— О! — пораженно замечает Рони, и ее брови взлетают вверх, выстраиваясь извиняющимся домиком. — Прости, Лиза, я даже не заметила… Я не подумала… Это же всего лишь директорская привычка…
Она делает несколько коротких быстрых шагов, вставая к Лизе вплотную и разжимая захват ее крепко стиснутых влажных ладоней, чтобы взять ее за руки самой…
— Это была самая прекрасная ночь в моей жизни… И лучшее свидание в моей жизни!.. И самый лучший первый раз, который только можно представить! А я, поверь, представляла его часто…
— С Дэниелом? — зачем-то уточняет Андрияненко, сжав губы в узкую полоску от затаенной, дразнящей воображение ревности…
— Не только с Дэниелом… — шепчет Рони, и ее глаза наполняются глубиной бездонного ночного неба, когда она опускает взгляд на губы Лизы…
— Я многие месяцы мечтала, чтобы именно ты была первой у меня…
И Рони вжимается в тело Лизы, давая ощутить тепло и мягкость своей колко стоящей груди через тонкий атласный халат, и проскальзывает языком между ее приоткрытых губ. И от того, как резко восстаёт и оставляет мокрое пятно на льняных штанах ее Жезл, Андрияненко не в состоянии заметить временное несовпадение: что они с Рони совсем недавно начали встречаться, и всего несколько недель назад она даже не знала о существовании Лизы и никак не могла бы о таком мечтать «многие месяцы»…
Эта случайно брошенная фраза напрочь улетучивается в космическую дыру ее обезоруженного и отключенного от сети мозга, когда Рони опускается с поцелуями по шее Лиз и впивается в ее сосок прямо через светлую ткань, отчего она сереет, и розовость вершины поступает чётче и ярче. А Лиза ахает, потому что укол памяти относит ее к эпизоду в ее опочивальне, когда Андрияненко страдала от месячных, а королева вызвалась ее лечить именно таким сжигающим все извилины способом. Но догадка снова растворяется в настойчивых ласках Рони где-то между ее губами, которые все ещё посасывают наконечники груди, и ловкой рукой, уверенно опустившейся на напряжённый орган…
Власть меняется, когда Рони все же прибегает к телепортации, чтобы перенести их в спальню. Лиза делает глубокий вздох, пережидая головокружение, распахивает глаза и тут же роняет Рони на недавно заправленную кровать. Квин не сопротивляется, а безропотно принимает порыв своей возлюбленной, и Лиза снова улавливает в ее взгляде смиренную светлую печаль. Эта податливость и готовность взять все, что бы Андрияненко ни предложила, затопляет ее сердце чувством такой благородной и благодарной силы, что в следующий миг она рывком распахивает сжатые бедра Рони, так же рывком сдвигает и оттягивает ее тонкое кружево изысканного белья, почему-то решив не снимать его, и с рыком приникает жаждущим ртом к женской разверзнутой темно-розовой плоти, тут же засасывая клитор широким движением нижнего поцелуя.
Ее язык наливается болью и силой, стремясь увеличиться в размерах бесконечно много, чтобы истязать свое сокровище глубоко и тягуче медово. И Лиза ощущает себя вампиром, у которого перед превращением зудят клыки. Но насильно сдерживает дриаду в себе. Она сжимает кулаки, отрицая свое устремление прорвать тонкую человеческую кожу и зелёными путами обхватить и изласкать изысками витиеватых движений раскрытое и готовое ко всему, распрастанное перед нею тело.
И ее оставшийся человеческим язык, влажный, горячий, ловкий, то порхающий по клитору, то кружащий по нему, то надавливающий и скользящий, насколько возможно, вглубь, — это все, что она себе разрешает!
И в самом разгаре ее внутренней борьбы со своей второй сущностью Андрияненко слышит между вздохами едва различимое:
— О! Лиза! Что же ты делаешь?!.. Да! Пожалуйста! Ещё! Умоляю…
Рони не выдерживает настойчивых, откровенных и пылких касаний к ее распустившемуся бутону и жарко трётся всей мокрой дрожащей плотью о нос и подбородок Лизы, грязно и сладко пачкая их собой. И Лиза больше не может с собой сражаться, ее язык будто взрывается, набухая и увеличиваясь троекратно и мгновенно, пронзая влажной зелёной змеёй трепещущие, пахнущие цветочным нектаром и персиковой пряностью створки влагалища…
— О Боже! Лиза! Моя Лиза! Да!
Лиза толкается и толкается, заполняя узкое, но очень податливое и пластичное отверстие собою все плотнее и теснее, щекоча стенки остротой кончика и извиваясь в заветной глубине, чтобы свести с ума. И у нее получается:
— Возьми меня! Вот так! Пожалуйста! Лиза! А-а-а-а! Я больше не могу! Ещё! Да-а-а-а!!!
Бедра Рони исступлённо прижимаются к ушам Лизы, норовя раздавить череп, и лихорадочно дрожат, пока ее живот и мышцы вагины быстро и часто сокращаются, сжимая своего горячего, юркого и пьяного от вожделенных соков пленника. Лиза ощущает, будто ее язык обжигает какой-то новой порцией нектара с элегантной кислинкой и пикантной остротой, и ее вкусовые рецепторы возбуждаются голодом и звериным аппетитом, и она, одурманенная, обалдевшая, пьет этот неведомый ранее греховный напиток из кончающего лона. И тщетно пытается удержать руками одуревшие от оргазма бедра, так что в итоге призывает щупальца дриады на помощь, чтобы не дать выдавить ее из столь желанной горячей щели промеж натянутых струною ног…
И все ещё стиснутыми в оковы бедер ушами, каким-то глубинным нутром она слышит, словно из-под воды, гулкие протяжные стоны и благодарные крики тяжело мерцающего, оглушенного страстью тела…
…
***Три счастливых дня…
Лиза вынуждена отправить Сверчу голубиное письмо с просьбой присмотреть за Генри до выходных…
Потому что они трахаются с его второй матерью каждый день, и ему лучше не видеть их пропущенный конфетно-букетный период…
Лиза не знает, как это остановить.
И не хочет знать.
Иногда они трахаются с рассветом, который Жезл Судьбы неизменно встречает раньше всех, приветствуя мир своим крепким, суровым стояком. И Лиза здесь обычно инициатор. Она долго увлажняет расслабленную после безмятежной ночи промежность Рони своей обильной слюной, ожидая, когда она подаст слабые признаки жизни, и нежно качает ее после, нанизанную на стержень со спины или сбоку. И Рони обычно негласно согласна с ее лёгким, круговым, погружающим в космическую медитацию повторяющимся ритмом, который продолжается без резких ускорений или смены амплитуд в тесном жарком объятии около получаса… Иногда в процессе Рони снова погружается в дрему, и лишь с зенитным солнцем, бьющим в комнату ослепляющим жаром, просыпается с влагой, вяло текущей из промежности и пачкающей простыни…
Иногда они повторяют это в обед, после ленивого позднего завтрака в постели… и ещё вечером, когда в Рони просыпается ее «сущность», как уже про себя обозвала ее Андрияненко. И эта сущность всякий раз провоцирует дриаду Лизы пробудиться, чтобы довести ее нетерпеливое и требовательное тело до желанного исступления.
И это всякий раз превращается в негласную войну, потому что Лиза всячески сопротивляется и не хочет вмешивать лесную нимфу в их интимные отношения. Она не отдает себе отчёта, почему это так, но смутно догадывается. И сжимает зубы, когда слышит гулкий шлепок Рони по ее крепкой заднице, от которого ей хочется выпустить дриаду из клетки, но она боится… Она так боится причинить боль, что продолжает затыкать Рони рот поцелуем и долбит ее своим Жезлом до потери сознания, пока кровать не начинает скрипеть и стонать в унисон со своей бедной истерзанной хозяйкой с вытраханными наружу через все щели пружинами и извилинами…
Стоит ли говорить, что за три безумных дня, пока парочка скрывается от мира в доме директора Рони Квин, которая объявила себе премиальные выходные впервые со времени ее правления, они больше ни разу не ведут своих откровенных постельных диалогов?
Лиза чувствует, как Рони что-то гложет, как глаза ее сверкают от проникающей прямо в сердце тихой грусти… Она чувствует это, но молчит, и ей сносит башню оттого, как без остатка тает темпераментное отзывчивое тело под ее напором, словно медуза на солнце, как отчаянно раскрывается все мягкое нутро, обнажая самое сокровенное, словно бы отдавая саму себя в подарок, словно бы расплачиваясь за что-то…
В конце недели Лиза не выдерживает молчаливого истязания души и признается…
— Ты знаешь, Рони Квин, мне кажется, я начинаю в тебя влюбляться…
— То есть до этого у нас был просто секс без любви? — насмехается она, глядя вместе с тем пронзительно и понимающе.
— До этого у меня был секс с любимой женщиной, которой мне очень сильно не хватало, и я честно говорила тебе, что люблю ее… Я очень долго училась любить ее такой, как есть, с ее провокациями, срывами, истериками, с ее властностью и буйным нравом. Я привыкла, что с ней я ничего не получаю просто так, без усилий!.. А ты другая. С тобой тихо, спокойно. С тобой я оказалась в теплом мире абсолютного согласия и принятия — и это словно заново учиться ходить! Мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому…
— Сколько? Три дня? — насмешливо уточняет Рони, но взгляд ее спокоен и серьёзен.
— Тридцать лет, которые моя душа провела вместе с ней в ее тюрьме… И эти три дня тоже, да… Мне понадобилось много времени, чтобы понять, что с Ириной Лазутчиковой у нас бы ничего не вышло. Потому что любовь кончается там, где начинается саморазрушение…
Рони молчит, сидя напротив Лизы в своем кресле на вечернем балкончике, и пьет пьяный нектар забродившего ананаса, но хмель сегодня будто не достигает ее крови…
— Я никогда не встречалась с той стороной ее натуры, которой являешься ты, Рони… И поэтому я говорю, что начинаю влюбляться именно в тебя. Ты отдаешься мне так…тотально, так… безоглядно и доверчиво, как она никогда бы не смогла!.. — Лиза спотыкается о взгляд, с которым Квин смотрит на нее, и видит в нем все ту же неизмеримую, неизъяснимо нежную тоску, и застывшие озера слез, сквозь которые мерцающие золотом карие глаза ее кажутся ещё больше и прекраснее.
Рони встаёт, подходит и молча садится ей на бедра, неудобно задрав и закинув свои ноги на подлокотники плетеного живого кресла, которое мгновенно скрипит и подстраивается под новую конструкцию… Она давится солёными слезами, которые Лиза целует и слизывает языком, как будто не поняв их истинной причины, потом медленно сдвигает свои трусики в сторону, распаковывает штаны Андрияненко и без слов принимает внутрь себя всю длину Жезла, уже не морщась от ужасающей ширины его головки. Она молча начинает раскачиваться, уже привычно намокая внутри от повторяющихся трений о ее идеально натянутые и гибкие мышцы… И старательно прячет от Лизы свою неспособность говорить за уже привычными ритмичными стонами, ахами и вздохами, путаясь пальцами в золотистых кудрявых локонах и зарываясь в их травяном чистом аромате носом, чтобы хотя бы на время забыть все свои страхи и снова блаженно и обезличенно раствориться в оргазме…
Когда у Рони закладывает уши от подступающего катарсиса, она будто сквозь вату слышит напряжённый шепот Лизы:
— Ты не против, я пригласила Генри к нам сегодня на ужин с ночёвкой?.. Он обещал прийти, когда солнце сядет, у нас ещё есть немного времени. А завтра утром встанем пораньше и будем собирать рюкзаки…
И от этой совершенно будничного тона, которым сказана такая важная для истерзанного сердца королевы информация, от непрекращающихся скрипов несчастного кресла, дополняющих звук этих простых и нужных слов, Рони окончательно теряет себя в очередном всхлипе и благодарно вжимается в Лизу, принимая ее тихий и утешительный выплеск своим узко и крепко сжатым влагалищем. Она расцеловывает застывшее в гримасе оргазма лицо Лизы на самом пике, и не останавливает свою благодарную ласку, даже когда кресло прекращает скрипеть…
И если Лиза, наконец, и догадывается о причинах этой загадочной признательности и печальной нежности Рони, она ничего ей не говорит…