Птица в клетке (Эклипсис #2)

1.4

Еще поворот, и Итильдин увидел короля там же, где и всегда — рядом с двумя памятниками, черным и белым, в удобном кресле под своим любимым пушистым пледом. Забытая книга переплетом вверх лежала рядом на скамейке. Даже в старости Даронги одевался щегольски и заплетал волосы в косу, осанка его все еще была прямой, взгляд ясным и твердым, и улыбка сияла, как у юноши. Он был так неуместен в этом некрополе, живой среди мертвых, среди праха и тлена, что у эльфа перехватило горло. Молча он сел у ног короля на краешек пледа и прижался лбом к его коленям.

Государь ласково провел рукой по серебряным волосам эльфа.

— Сейчас я скучаю по ней больше, чем когда потерял ее, — сказал он, будто продолжая начатый разговор, и кивнул на скорбящего ангела. — У нас было так мало времени. Я жалею, что совсем не успел узнать мою леди... — и добавил еле слышно: — ...не успел полюбить.

— Они ведь все равно с нами. За Краем Мира, за гранью жизни, на последнем берегу — они все равно с нами, пока мы любим и помним, — в голосе Итильдина серебряными колокольчиками звенели слезы.

— Это правда. Здесь все напоминает о них. Гладиолусы — их любила Инанн, тигровые лилии — цветок Рудры, геральдический знак в его гербе. Рута — детское прозвище Альвы. Вон тот клен — рыжий, золотой и зеленый, как цвета этой невозможной, волшебной породы мужчин, наделенных равно красотой и талантом. Будь у Рудры Руатты сестра, я бы женился на ней, не раздумывая. Но их род многие века продолжается только по мужской линии, я нарочно проверил.

Государь помолчал и тихо добавил:

— У того ангела лицо моей леди, каким оно было в день нашей свадьбы. Я извинился перед ней и ушел с Рудрой, и все знали, что за «государственные дела» мы собираемся обсудить, и провожали нас понимающими взглядами... одна она не смотрела нам вслед, лишь сидела, склонив голову, как скорбящий ангел, сложив на коленях руки. Сейчас я не понимаю: неужели я не мог уделить хоть чуточку внимания собственной жене, хотя бы в первый день нашего брака! Иногда я думаю, что отдал всю свою любовь Рудре, и больше никому ничего не осталось. Может быть, потому мы с ним и расстались — мне казалось тогда, что он забрал слишком много меня. Как же я был молод и глуп. Теперь я понимаю, что дал ему слишком мало. Увлекся тем, как быть королем, и забыл, как быть человеком.

— Неправда, государь. Вы слишком строги к себе.

— Разве эльфам не знакомо сожаление о сделанном и несделанном? Разве ты никогда не думаешь: «Сделал ли все, что мог? Было ли это необходимо?»

— Думаю, — прошептал эльф, пряча лицо. Ресницы его были мокры от слез.

— Прости, я расстроил тебя, — государь выглядел огорченным. — Предаваться меланхолии — мой удел, незачем делить его с другими.

— Лишь вы знаете мое сердце, государь, — эльф потерся лбом о его колено, как кошка. — Когда я говорю с вами, моя тоска отступает. Ваше мужество придает мне сил. Вы тоже теряли, жертвовали, расставались... Умоляю, не говорите, что сожалеете! Разве все это было напрасно?

— Не более напрасно и преходяще, чем сама жизнь — и оттого бесценно, и каждое крошечное воспоминание — как бриллиант чистейшей воды... Ах, как я завидую иногда Древнему народу, способному хранить свои воспоминания вечно!

— Зато, государь, — возразил Итильдин, — мы ничего не забываем. Люди вспоминают избранное, приукрашенное; а в нашей памяти всплывает сразу все, и плохое, и хорошее. А от некоторых воспоминаний невозможно избавиться! — голос его против воли дрогнул, и прозвучало это так жалобно, что в глазах короля отразилось беспокойство. — Я не жалею о выбранном пути, но мне стыдно вспоминать смятение и страх, которые предопределили мой выбор. И стыдно, что я не перестаю вспоминать...

— Ее? — шепнул король, длинными худыми пальцами приподняв подбородок эльфу и заглядывая ему в глаза. — Ту женщину из видений?

Итильдин зарделся — если можно так назвать тот нежнейший румянец, который только и мог появиться на его бледном лице, — и отвел взгляд.

Через год или два после отъезда Альвы с Кинтаро он все-таки выдал государю причину, по которой остался в Криде.