Моё Дорогое Солнце

АРХИВ (Глава 41)

Дорога была ухабиста настолько, насколько возможно было назвать дорогой воздух, рассекаемый крыльями Солнца. Устало желтело ее лицо надо мной: задрав подбородок, она скрывала от меня свои глаза. Хоть небо и было безоблачно, казалось что из стороны в сторону нас кидает ураган - мы постоянно накренялись куда-то в бок, потом резко подкидывались наверх, продирались сквозь звезды. Так я не первый раз пытался докричаться до Солнца:
-Ты же совсем истощилась! Если мы не знаем, куда направляемся, давай идти пешком!
И тогда ее ногти не сильно, но достаточно для того, чтобы понять, что это было намеренно, глубже входили в мою кожу. Я все пытался ногами зацепиться за обугленные кроны когда-то пышных елей, но она набирала скорость до того, как я мог нас замедлить, и вот - только раздирал в клочья штанины и раскидывал башмаками последние засохшие иглы. Амнос, отряхиваясь от колючек, вдруг зашурудил ногами; шепотком пронеслось в голове:
-Она упадет.
Я нахмурил брови и неприятно сморщил лицо: но ответные мысли не достигали разума Амноса. Изловчившись в ее окаменевших руках, я снова попытался схватиться за обломок ствола; шелест шерсти, скрежет копыт - и вот я в панике стараюсь поймать соскользнувшего в пропасть козла. Но теперь трясет и толкает и снизу, а я вижу, как он с едва балансирует на недовольно скрипящий сосне; в голове кричит:
-Цепляйся за меня ногами, да покрепче!
Я выкинул ноги, неуклюже размахивая и все не дотягиваясь до невидимой цели, а теплое тело Амноса все больше и больше сползало куда-то вниз, оставляя на моей спине остывающий след:
-Ну же, ну же!
Носком я задел одну ветвь, другую: все на секунду гнулись, и тут же выпрямляться мне назло; а Амнос все больше растворился в ночной прохладе.
-Ну соберись же!-беззвучно кричал козел.
До хруста в коленках я размахнулся ногой, и, сам не ожидая того, поддал что-то плотное и упругое; пошарив в темноте вторым носком, я в ликовании воскликнул, позабыв о нашей общей с Амносом тайне:
-Схватил!
Как птица, выронившая свою добычу, Солнце лишь одним глазком, убийственным, от которого ничего не спрячется, нашла Амноса, сливающегося с чернотой погубленного леса; молча, она рванула меня вверх, но только взметнулась и снова упала на прежнее место, будто пружина - это Амнос держал меня за ноги крепкими звериными зубами. Не поделив кусок, они все тянули меня в разные стороны:
-Я не спущусь, пока мы не найдем Рассвета! Отсюда все - как на ладони; ему некуда будет спрятаться! -рвалась в небо она.
-Ты просто погубишь себя! Посмотри на свои крылья - я вижу, как кожа медленно слезает с костей! -обдавал нас морозом Амнос.
-Когда они совсем потеряют способность лететь вперед - тогда и поговорим! -трясла мое застрявшее между ними тело Солнце.
-Я не хотел заставлять тебя, но, -ноги вдруг отяжелели, и будто бы отвалились, -Я вынужден опустить вас с небес на землю!
Он вдруг громко вдохнул ноздрями воздух: и, будто не ветром он наполнил брюхо, а чугуном, Амнос раздулся, потяжелел, и стремглав понесся вниз. Крылья Солнца безнадежно свистнули, сложились, и вместе с длинными развивающимися волосами запрыгали над ее головой. Влекомые Амносом в черную пропасть, мы, как воздушные змеи пытались сопротивляться воздушным потокам, летящие за ниточкой, к руке привязанной хозяином. Без устали по лицам нас хлыстали негибкие ветви, злорадно мстя за то, что мы окончательно переломали их своими неуклюжими телами. Казалось бы, Амнос еще что-то хотел нам сказать, но хруст коры и вкус изжаренных опилок совсем забил наши головы, не давая его словам пробиться в наши умы.
Под пальцами что-то шуршало, а тело пульсировало настойчиво и возмущенно. Первая с земли поднялась Солнце:
-Ты продрал мои крылья!.. -убитым голосом простонала она.
Амнос, все еще с клоком моих штанов в зубах, серьезно смотрел на нас, и только молчал. Я протянул руку к Солнцу:
-Тебе очень больно?.. Это опять я...
-Нет, -она вскочила, усердно отряхивая остатки платья, из белого превратившегося в коричнево-бордовое, -Но теперь я не смогу взлететь! Теперь я не смогу его убить!
В порыве отчаяния, она схватила сумку, скрывающую шкатулку. Отбросив ткань, она впилась в ларец уже стертыми пальцами:
-Не уйдешь!..
Забывшись, она бешено ударяла по шкатулке руками, а кровавые ручейки сбегали с нетронутого красным серебряного узора, и алыми каплями окрашивали черную землю и черное небо. Кричащее молчание сопровождало ее каждый гулкий удар: шкатулка не трещала, и даже не звенела - только липкие шлепки кровоточащей плоти раздавались в тишине.
Мое горло снова чувствовало проклятие Арадии - боль колющая и не отпускающая сковала мою гортань; я снова хотел подползти к ней и схватить за такие нежные, полыхающие красным ладони, поднять на руки и унести в наш дом, подальше от тьмы и холода. Но было бы преступлением останавливать ее ярость. Земля и небо окрашивались в алый.
Мы с Амносом упали к ее ногам, на землю: наверное, так в экстазе кидались к алтарю ее мучители, когда пал Эдем. В безумии есть красота и храбрость: мы оба знали, что и за тысячу лет не научились бы выражать ярость так открыто и искренне. И в этих глухих мокрых ударах она кричала о несправедливости громче и яснее, чем до неё все воины, полегшие на поле брани.
И вот Светило снова открыло свой глаз. Тревожно, не хотя, желтый шар менял свою форму, и мир наполнялся оранжевым цветом накаленного металла. Все звуки вымерли, а мы продолжали слышать - шлеп-шлеп-шлем - кровавый бой с молчаливым предметом. Но Солнце все колотила его - сначала быстро, как нападающий зверек, потом все медленнее, пока ее руки уже до локтя не стали пропитаны своей же кровью: а ларец все молчал, с издевкой наблюдая за ее мучениями. Уже казались не кровью эти разлетающиеся в сторону капли, а искрами, живыми, горящими, буйными. Я все тянул к ней руки, хотел, чтобы ими она била эту упрямую шкатулку, их истязала и уродовала. Но Солнце напротив нас стояла так одиноко, и так ярко обрамляли ее силуэт лучи, что я уже не мог разобрать -Светило ли забрало ее на небо, или мы распростерлись на дне раскрывшейся темной бездны. Я звал ее, сложив ладони вместе, как будто инстинкт пробудил во мне эту странную, жалкую позу. Она уронила шкатулку.
-Спаси...
Упав передо мной на колени, она не взглянула на мое лицо; ее глаза, точно полностью залившееся белым, смотрели в даль горизонта, и я боялся, что она ослепнет, если сейчас же не отвернется от жгучих лучей Светила. Согнувшись, она не оборачивалась на наши крики, и я тоже, молча уставился на горящую точку. А точка эта все приближалась; она росла, а Солнце сжималась.
Весь свет закрыл его туловище, и мне привиделось, что так велико его тело, что пройдет еще несколько минут - и перед нами появится великан. Разлившееся оранжевой кислотой небо позади него напоминало пожар - то необузданное пламя, что поглотило наш дом, и сейчас, облизываясь, желало истерзать и нас. Он был еще далеко - и глаз у не было, и рта, и даже когтей, чтобы нас разорвать на части и пожрать, но эта фигура, кренящаяся в сторону, но вечно несущаяся вперед, поднимала в груди примитивный страх. Он все еще маячил там, в километрах от нас - но вместо того, чтобы в ужасе бежать, мы просто жались к друг другу: ведь подходило существо, проклявшее любовь.
-Он ведь убьет меня?..-не говорила, а едва шевелила лицом Солнце.
А я вдыхал ее страх, и сердце колотилось сильнее:
-Нет, я тебя защищу.
А он, как пламя, качался, и небо качалось, и желтые облака качались вместе с ними, будто кто-то взял и сильной рукой встряхнул этот мир - и тутже обиженно бросил, совсем наигравшись. В груди эхом отдавались слова, которые я все силился, и все не мог выговорить: «мы победим и это зло, и вернемся...»; куда же - домой? Она посмотрела в мои глаза, как будто расслышала (ведь правда, она так плотно прижалась ко мне), и так же беззвучно, как я, подумала: «а может быть хорошо, что все так скоро закончится?». Я все молчал. И она снова, без слов, повторила: «может, уже, оставим?». И эта тихая смиренность острым ножом ударила меня в сердце: еще и еще.
-Солнце, мы преодолеем это. -мне все казалось, что я весь состою из кипящей крови, и даже синие вены на бледных руках набухли красным, -Да кто он вообще такой!..
И он появился. Я притворился храбрым, а Солнце слабо сжала мне руку. Она шептала: «просто нахмурь глаза...».
Он был высок, мускулист: здоровьем и юностью пылал его румянец. Все было в нем идеально; но как только глаза сверкнут навстречу твоему растерявшемуся взгляду - не видишь, а чувствуешь нутром, до того сильно, что будто бы сворачивает что-то внутри - проник внутрь яд. Лицо его идеально очерченное будто бы сводило от внутренних потуг - каждая, до единой, черта была натянута, как тетива, а взгляд-стрела, поражал в самое сердце, и там разлагался. Никогда я не видел ни одно существо более взвинченное до самого предела. Его движения напоминали судорогу, а шустрые шаги, слишком мелкие для такого величественного тела - метание раненного зверя: быстрые, острые, вымученные. Как от ангелов от него исходило сияние, но не было оно радостным, а мерцало обжигающе, будто последний луч Светила умирал перед закатом: он понимал, что за ним - только всепоглощающая тьма.
И руки у него были без изъянов - длинные, тонкие пальцы, узкие запястья. Но и они были испоганены: в мириаде незаживающих ранок блестела кровь, жидкая, полупрозрачная. Ногти тоже были изломаны; один криво отросший, как кошачий коготь, другой напополам обломан: и все, все до единого измазаны в грязи! Какой яркий контраст создавали эти черные кривые полосы на когда-то перламутровой коже!
Я испугался, увидев, насколько белы были космы, обрамляющие его, перекошенное от бешенства, лицо. Мы не можем ничем быть с ним схожи! Но вскоре я понял - он не был рожден с этим изъяном, ведь его создавали совершенным - нет, от злости, или от горя поседел он. И не придавала ему грива вид величественно-мудрый: напротив, ломкие волосы торчали во все стороны, и только бледность неба за ним не давала с первого взгляда распознать этот неопрятный взъерошенный силуэт.
Глаза ревели - но не от злости - от усталости, удрученными фиолетовыми кругами обрамляя его зрачки. Глупо думать о таких пустяках сейчас: но глаза с ресницами, сожженными под корень, должны были плакать когда-то очень горячими слезами.
Его ноздри вздрогнули, и он рукой утер губы, оставляя на лице без кровинки черный угольный след. Я не знал, что означает его гримаса: губы сжались, рот приоткрылся; он тяжело дышал и едва заметно лязгал зубами. Он уронил свой тяжелый взгляд на сжавшуюся за моим телом Солнце.
-Живучая!
Он сказал это странное слово, в котором я слышал только бессмысленный треск: ж-в-ч; а рука его, здоровая ручища, как будто думая прибить надоевшего комара, вяло взметнулась в воздух; ударив, беззвучно и легко, меня по шее, он откинул тело в сторону - мое тело, пустую плоть, как бы лишившуюся души и разума, тело не человека, а назойливого насекомого, своим жужжанием отвлекающего мысли; безумно быстро, и неописуемо медленно, он поднял за горло обвисшую в его когтях Солнце. Я думал, что вскочил, но это только голова моя приподнялась и упала: тупо и беспомощно. А он, будто бы поднеся к свету любопытную бабочку с переломленными крыльями, держал над собой робко подрагивающую Солнце. Я все сжимал свои мышцы и все так же чувствовал на щеке прохладную землю.
-Из-за тебя... Мама из-за тебя!.. -корчилась в воздухе Солнце, а Рассвет, вдруг вспыхнув, с силой ударил ее о землю; а я все тужился подняться под его ногой.
Я видел, как бы в тумане, как ее лицо, передернутое ужасом, все бьется об пол, пуская мне в глаза едкую пыль, и я продолжал тщетно, опять и опять, вздрагивать плечами и тянуть руки то к ней, то к нему; иногда пропадал вокруг и свет, и Солнце, и боль - все чаще небо застилал черная, а может быть просто сильно багровая, тьма. Уже тяжело было вскидывать грудь, стараясь найти внутри голос, невозможно бить по воздуху руками; даже глаза я открыть мог с таким усилием, которое испытал единожды - в прошлой жизни. А мокрый звук все падал на меня, и я в нем тонул - неужели Солнце снова бьет ручками шкатулку?..
Грудь отпустило, и легкие снова задвигались; глаза косили, и видели только Амноса - он отчаянно, хромая, все бросался на крупное тело Рассвета. Тот отбивался от него, как от мошки, сначала лениво, потом рассерженно, и вот уже - яростно, кидаясь на его маленький черный силуэт, залитый золотым небесным светом. Вот хрустнула одна нога; другая; кажется, трещали позвонки; рога разлетелись от неотвратимого удара. Я плакал, потому что убил Солнце и Амноса. Глупый, наивный голос лепетал в голове: но Солнце, хотя бы, знает, что ты ее любил!.. Амнос же?.. Как горько жертвовать жизнью для тех, кто держит на тебя глупую обиду!..
Я громко дышал, надеясь, что в этих хрипах он расслышит мои извинения; но как бы он услышал один лишь шорох, когда его позвоночник так яростно, громко дробили; я жал руку Солнца, и в опухших, покрасневших глазах пытался прочесть ее согласие, одобрение: да, милый, мы все друг друга очень любим, и все об этом прекрасно знаем. Мы всегда знали, что ты шутишь, и не можешь таить обиду! Нет-нет, он не умрет в одиночестве, и мы все просто встанем и крепко обнимемся. Она шевелила губами, и я шевелил губами ей навстречу. По земле, оставляя темный след, пролетел рядом Амнос; он встал, упал, и снова встал - не может быть, что он погибнет так быстро, так ни за что.
-Просто беги, и спаси свою жизнь - мне ты ни на что не сдался, -драл уши мужицкий голос Рассвета, -И они мне не нужны: но если уж дерзнули - пусть поплатятся. Как глупо схож ее запах крови с Филадельфией!
«Мама» - открывались разбитые губы Солнца, и, как будто помадой окрашенные красные зубы.
-К чему эта ненависть, Рассвет?! Ведь ты знаешь, что Он - еще жив! -ноги Амноса, как зажженные спички, дрожали.
-Так пусть Он и смотрит! -взмахнул руками Рассвет, рывком головы повернув оскал на Светило, -Пусть наслаждается тем, начало чему положил! Он первым решил уничтожить любовь!
-Кому ты мстишь: этим детям?! - Как бы кричали семь налитых кровью глаз Амноса, -Ты думаешь, что этим вернешь его любовь к себе?!
Послышался гулкий шлепок, и между нами я почувствовал горячее дыхание Амноса; он силился подняться:
-Неужели ты до сих пор не пожалел о своей всепоглощающей обиде?!
Я задыхался, задыхался сказать ему, что я никогда не держал на него зло; я хотел обнять его, обнять его вместе с Солнцем, ведь мы уже так широко раскрыли руки, будто и хотели все это время обняться. И Арадия, и Бал, и даже Рози хотели обнять его, и не дать умереть.
-Обиде, -откуда-то сверху падал на нас тяжелый скрежечущий голос, -Ты так называешь то предательство, которое совершил Отец?
Опять щелчок - может быть, затрещина - гулкая, и такая горячая, что кровью Амноса обдало наши похолодевшие лица: Солнышко, помоги, ты ведь знаешь как? Ты ведь здорова?
-Зачем ты так упрямо идешь на смерть - для них, для этих ничтожных букашек, ради которых Он нас бросил!
Еще щелчок, еще жаркая кровь.
-Он попрощался с нами, чтобы создать этих суетливых, неверных крыс!
Больно; больно за Солнце; больно за Амноса.
-Он создал этот мир для нас! Люди - подарок нам, а не жертва! -Амнос говорил, и язык его тоже говорил.
-Мы - первые его сыны! Он бросил нас! Он бросил меня, его самого верного ребенка! А потом, -он красной и горячей ногой ударил по животу Солнце, -Она бросила меня!
Я знал, что не могу сражаться, даже стоять не могу, но я как-то поднялся, нырнул головой вперед, вцепился в него зубами, и более не отпускал. Я думал: хоть проломи мне череп - я все равно не разомкну свои челюсти. Топчи меня, и их осколки навечно застрянут в твоей ступне, и ты всю свою жизнь будешь хромать, и будешь помнить, что мелкое насекомое навек тебя прокляло; а я не отпущу.
Он все бил меня об пол, и, наконец, упал, не в силах больше держаться на одной ноге. Я больше не чувствовал своего тела, своего, но его - да, я представлял как жесткая кожа больно рвется под моими клыками, как портится породистая кровь, как моя пропитанная ядом ненависти слюна заражает его моей болезнью, недугом, который вот-вот должен был родиться тут, просто от того, как сильно я его проклинал. Все онемело, кроме лица: надеюсь, он навсегда запомнил то, как я на него смотрел.
Я слышал, как Амнос поспешно вылизывал лицо Солнца, пытаясь привести ее в сознание; чувствовал, как жалобно бьется ее сердце, не знающее еще, что меня, и, наверное, ее уже так скоро убьет это погибшее создание. Рассвет со всей силы душил меня:
-Дрянные глупцы! Бегите, скрывайтесь от меня! -а я все усиленнее сжимал свою челюсть.
-Он не похож на тебя, -в горле Амноса играла кровь, и он звучал так печально, плачуще, -Они защищают тех, кого любят!
-Не будь наивен - ведь даже если такие существа, как мы - были отвергнуты, они никогда не найдут пути домой!
Я чувствовал, что дольше не продержусь, и все усерднее вдавливал ломающиеся от натуги клыки в его черствую, горькую плоть. Мне чудилось, что я снова слышу голос Солнца:
-Амносик, книга...
Амнос, встрепенувшись, отпрыгнул, зарылся в сумке - зачем это теперь? - билось у меня в голове. Зачем человеку книга... Зачем он отвлекся от Солнца.
Я так хотел на неё взглянуть, что слезы, вдруг покатившееся из глаз, показались мне издевкой, еще одним ударом Рассвета - наверное, это он царапнул меня по векам, чтобы я не смог попрощаться с любимой. Шея трещала, и я весь трещал, и голова трещала; я наконец повернулся, но все это - плод умирающего воображения: вот белеет над книгой Амнос, вот белеет над книгой человек, похожий на Амноса. Человек кричит: ты дал мне силы, и смотрит не на небо, а куда-то на грязную землю, где мое лицо, перемешанное с кровью, все еще зубами сжимается вокруг квадратной пяты, и ноздри раздуваются тихо-тихо, чтобы не дать рту раскрыться. Тот светлый незнакомец, прям как я полупрозрачный в своей белизне, человек, ступает на грудь Рассвета, торопливо, но с какой-то воздушностью, толкает его в землю. Куда ты, там же земля, закрывающимися глазами пытаясь докричаться до него я, зачем ты втаптываешь его, а не бросаешь в сторону, или в камень, не заламываешь руки, и не бежишь обратно к Солнцу - не видишь, я кусаю его, я справлюсь один. А он все давит и давит ногой вперед, и гигантское тело, как податливая подушка, все больше проваливается куда-то под землю, и вот только обезумевшая голова торчит, да ноги - я держу, держу! Ударь его по щеке, так сильно, чтобы оставить синяк, и беги обратно, к Солнышку! Она ведь просила тебя почитать ей книгу, она ждет, и ей скучно, и может быть она хочет, чтобы ты рассказал, как я отважно сражаюсь с ее обидчиком. Амнос, милый, дорогой мой, прости меня! Мы были так глупы - но я и Солнце по-прежнему тебя очень любим. Ты спас нас когда-то, слышишь?
И холодом пронеслось в моей раскаленной голове: «Я слышу тебя, Месяц.»