Скрижали

16.

Замедленный шаг, тягучий, шаркающий, словно сопротивлялся воздуху и целой вселенной. Некий змей укоризненно шипел над ухом: «Обернись, посмотри! Смотри, что ты сотворил!» Но я не желал видеть своего поражения и отрекался от всего, что оставил позади, зная прекрасно, что змей — жалкий внутричерепной червь, и воинственно рассекая мысли, умерщвлял всякие чувства и тревоги. Я убивал в себе сердце. То самое метафорическое сердце, способное любить, сострадать и верить, способное из монстра искусно вылепить святого — просто бездарно убивал в себе душу. Она мне больше не пригодится.

Это было началом конца — ни ангелы, ни саботаж природы, ни моя смерть — ничего из этого, но смерть духовная. Я буквально ощущал, как что-то внутри, глубже цепочки ДНК и сложных химических связей на атомарном уровне отторгает антитело. Разум ли брал верх, либо же я давно обезумел, — я не знал. Да и не желал понимать, всё это сиюминутно стало неважно. Стало чёрной ладьёй на мнимом поле мысленной демагогии. Самой опасной фигурой. Я был уверен, что однажды потерплю поражение именно от её хода. Однажды это случится.

Сейчас всё это казалось незначительным, или же я хотел, чтобы всё обесценилось, и просто следовал сумбурному плану: миновать коридор, подняться по лестнице, попытаться поспать хоть немного. Совершенно нереальный план, несбыточный, но чертовски желанный.

Ноги довели до лестничного пролёта второго этажа и намертво вросли в гранит. В отражении матового стекла дверей, я выглядел, пожалуй, чересчур спокойным, но где-то слишком глубоко в самом себе, или в поиске альтернативной вселенной внутри. В действительности, дико ненавидел себя в тот миг: несмываемое отвращение, и ни капли освобождения, всё сковало прочными цепями. Запереть, скрыть, навечно в подзамочный тайник памяти, — и больше никаких терзаний и мыслей об этом, просто предать анафеме душу, являя на обречённый свет того, которого я и сам не знал.

В дымчатом отражении осунувшиеся черты лица: густые тени, залёгшие под глазами, резко очерченные скулы; голова походила на иссохший череп, обтянутый кожей. Волосы отросли длинннее и подвильсь; убирая машинально чуть сальные волны волос от лица, я совсем потерял пик узнавания. Это был не я. Какой-то человек похожий на меня, но я...  И до того страшно становилось какое-то подспудное самобичевание, что сравнимо с натуральным актом экзорцизма, аж помутилось сознание. Я попросту себя не узнавал и, задавая вопрос: кто я?.. — совершенно не мог найти ответа. Кем я стал, уму непостижимо! И это не случилось сейчас, и даже не этажом ниже, я давно себя потерял. Просто не был готов к столь ужасающим переменам, не был готов столкнуться со смертью, лицом к лицу, не готов был и к безумным открытиям. Будто-то бы лжепророк, не являющийся даже тем, кто нужен, призванный вести на восток целую цивилизацию. Вид, — как часто я слышал это слово от ангелов. Вид, — словно они считали нас за каких-то зверей, неразумных животных, без каких-либо душевных качеств. И вообще-то так оно и было. Да, в сухом остатке так и было. Человек — зверь, — окультуренное, накрахмаленное животное. Взращенное и воспитанное для того, чтобы не стать разочарованием. Больше всего мы боялись именно этого: не оправдать на нас возложенных  надежд. Именно этого. Семья, друзья, начальство — бесконечная система кнута и пряника, бесконечная цепь стыда и оправданий. За что? За неповиновение. За то, что делать мы зачастую не хотим, но выполняем задание, потому что так надо. Кому, почему, зачем? Запуганные зверьки в цепях — вот кто мы. Но что станется, если оковы расщёлкнутся — тот ещё вопрос. Вопрос, ответ на который все мы очень скоро узнаем.