Микки было семь лет, когда его тетя Рэнди вернулась в Чикаго. Она жила в Филадельфии еще до того, как он родился, и, честно говоря, Микки не слышал о ней до тех пор, пока она не возникла на пороге их дома, утверждая, что она сестра их отца. Микки не хотел ее впускать, пока к двери не подошла мать и не подтвердила это.
Годы спустя Микки узнал, что Рэнди вернулась в Чикаго лишь потому, что ей поставили диагноз «рассеянный склероз», и ей захотелось быть поближе к семье. С какого перепуга кто-то серьезно больной захотел вдруг быть поближе к Милковичам, которых сложно было назвать заботливой, сплоченной семьей — этого Микки никогда не мог понять. На самом деле, в их семейке каждый был сам за себя, и, по мнению Микки, Милковичи скорее вгонят в гроб, чем помогут выздороветь.
Тем не менее, Рэнди посчитала правильным вернуться, а Терри воспользовался тем, что она поселилась в двух кварталах от них, и сбагривал ей его и Мэнди при первой же возможности. После того, как умерла их мать, а Терри попал в тюрьму, Мэнди пару лет жила у тетки. Микки тогда пришлось остаться с братьями, и даже провести пару недель в приюте, пока один из дядек не забрал его оттуда. Микки завидовал Мэнди, хоть и не признавался в этом, однако навещал ее так часто, как мог.
Несмотря на то, что у Рэнди был непростой характер, она по-своему любила ребят. Кормила их фастфудом, разрешала смотреть по телевизору все подряд и не ругалась, если они были слишком шумными — до тех пор, пока они снабжали ее пивом по первому требованию. Однако не эту вседозволенность любили они, а теткины рассказы. Особенно о том, почему ей не нравится Чикаго.
Она рассказывала замечательные истории о Филадельфии: какие у нее были там друзья, какая крутая у нее была квартира, с великолепным видом из окна и горячим водоснабжением. Не то, что эта выгребная яма, как она называла дом, арендованный ею в Чикаго. Или о том, какая чудесная в Филадельфии погода — зимы гораздо мягче и всегда тепло, даже когда солнца не видно. Она рассказывала чертовски много о своей жизни там, о том, как она находила приключения на свою задницу, как она веселилась со своими друзьями и их детьми. Мэнди и Микки никто никогда так не развлекал.
Однажды ночью они устроились на двуспальной кровати в одной из пустующих комнат в доме Рэнди — валялись, обнявшись, под старым покрывалом, а потом сделали палатку из простыней. Они уселись по-турецки, лицом к лицу, в желтом свете фонарика, который где-то раздобыла Мэнди, закутавшись в одеяла с головой, как будто их только двое в этом мире и ничего вокруг не существует: ни неонового света уличных фонарей, который проникает в комнату через окно, ни воя сирен, ни пьяных воплей на улице. Микки стащил с кухни печенье и сделал вид, будто собирается съесть его сам, но потом разделил на двоих, отдав большую часть Мэнди.
— Мик? — сказала Мэнди, пока он слизывал начинку с половинки печенья и старался ни о чем думать.
— Чего тебе? — буркнул он в ответ.
— Когда мы вырастем, то сможем уехать в Филадельфию?
Микки вспомнил все теткины истории: о развлечениях местных ребятишек, о милых и приветливых людях, которые там живут. Вспомнил, как светлело ее лицо, когда она рассказывала о своей прошлой жизни и о том, что никогда не видела таких счастливых лиц у кого-либо из своих соседей.
Еще Микки подумал, что, хотя он и старше Мэнди всего на год, но повзрослел раньше, гораздо раньше — когда пьяный отец бил его, десятилетнего, и приговаривал, что Микки никогда не выберется из этого места, издохнет здесь, и в какой-то момент Микки понял, что это правда.
— Конечно, Мэндс, — тем не менее ответил он, потому что ее огромные голубые глаза, в которых мерцал отблеск света от фонарика, смотрели на него с надеждой. А надежда — это не то, чего было много в жизни у него и у Мэнди. — Когда мы вырастем.
***
