Сахар на дне | 18+

Он жить хочет

Юнги слишком долго ненавидел себя, чтобы просто взять в один миг и полюбить.

      Он будто дышать не может, будто всё сжимается и вокруг, и внутри так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни пошевелиться. Кажется, будто всё вокруг измазано в жуткой грязи, и он сам тоже. И эта грязь уже настолько в нём, что, кажется, по венам вместо крови течёт: расползается, разрастается, вдох сделать не даёт. Юнги жизнью своей не дорожил никогда, с головой в этот порок ныряя, окунаясь целиком и полностью, без возможности выплыть и ожить.

       В груди так давит невыносимо, что он на атомы распадается и глаза от терпкого воздуха закрывает. Слизистая жжет болезненно, слёзы медленно скатываются по разгорячённым щекам, не встречая препятствий, и немного холодят кожу. Немного, но всё равно недостаточно, чтобы в сознание прийти, пересохшие губы приоткрыть и издать хоть звук. Юнги холодно внезапно на контрасте: тело бьет крупная дрожь, и он мёрзнет, так и не открывая глаз. Там, под тяжёлыми веками, ужас пятнами расходится, заполняет собой пространство.      

        И всё исчезает так внезапно.            
         И ему хорошо внезапно. И тепло разливается по телу, сердца касается, изувеченного запястья, щеки. Юнги в темноту проваливается: густую, липкую, терпкостью на языке отдающую, с привкусом металла и какой-то небывалой горечи.

      Ему внезапно кажется, что он жить хочет, что жизнь — дар Божий, который он с огромным успехом просрал, сидя на дне, где даже солнца не видно. Он жить хочет, он хочет внезапно влюбиться: безответно, больно, несправедливо. Хочет на свидания ходить, грёбанное мороженое есть, за руки держаться. Любить. В глаза смотреть нежно-нежно и чужих губ касаться осторожно и несмело. Неумело. Робко. Дышать кем-то, жить кем-то, отдаваться кому-то просто так, за блеск в глазах, за припухшие от поцелуев губы, за взволнованное «Ты ел?» и робкое «Я тебя тоже». Он тоже, тоже, тоже… Человек. Пусть продажный, пусть лжец конченый, пусть навсегда грязный — ч е л о в е к.       

      Человек, сердце которого замерло и не бьется. Человек, который ошибся и продолжает ошибаться осознанно. Человек, который потерялся так давно, что его уже и не ищут, отпуская. Отпуская его именно тогда, когда внутри выжигается клеймом «выжить» любой ценой. Выжить, чтобы открыть глаза и сказать: «Чёрт возьми, какой реалистичный сон!». Но не сон: лёгкие дымом заполняются так, что, кажется, вот-вот взорвутся. Ни через нос, ни через рот воздух внутрь не заталкивается, сколько бы Юнги не пробовал. И он хрипит, скулит и Господа просит впервые за долгое время о пощаде, о втором шансе, о спасении. Тело медленно сжимается, в конвульсиях бьётся, спинку блядской кровати бесполезно вырвать пытается. Но не может. Рукой к прикроватной тумбочке тянется и рассыпается пеплом по полу, потому что не достать никак и никуда. Потому что конец слишком близок, а Смерть, усмехаясь, на пятки наступает, отползти не даёт, выжить не разрешает. В затылок дышит, холодом обдаёт треснувшие от жажды губы.