Сахар на дне | 18+

Всем ведь болит одинаково

      — Что с ним? — спрашивает доктор Чонгука, доставая из кармана небольшой фонарик и проверяя реакцию пациента.
      — Наглотался дыма, хрен знает, сколько он пролежал там, — пожимает плечами тот, поправляя упавшие на глаза волосы.
     
      Он так устал.
     
      — Кислородную маску, быстро, — говорит доктор медсёстрам, стоящим возле койки. — И вызовите Джина, нам с офицером поговорить нужно, — и кивает ему на дверь.
     
      В коридоре никого нет.
     
      Только до невозможности сильно пахнет медикаментами. Доктор приглашает Чонгука пройти в его кабинет, такой же ослепительно-белый и стерильный, как и вся больница в целом. На его столе кипы карточек пациентов и договоров, но никто из них не обращает на это внимания, возвращаясь к разговору.
     
      — Чонгук, что случилось? — интересуется мужчина, засовывая руки в карманы своего белого халата.
      — Не знаю, когда я нашёл его, почти вся комната уже сгорела, — Чонгук чешет затылок и опускает взгляд в пол. — Он будет в порядке?
      — Не уверен, — протягивает доктор, потирая переносицу, — нужно связаться с его опекуном. У него может быть отёк легких, ты сам понимаешь… Это может иметь летальный исход.
     
      Чонгук понимает, он совсем не глупый.
     
      — Я даже не знаю, как его имя, связаться с опекуном будет проблематично, — выдавливает полушёпотом он.
      — Тебе лучше выяснить это поскорее, потому что мальчонка действительно в плохом состоянии, — советует мужчина с какой-то грустью в голосе. — Ему может понадобиться операция, но это я смогу сказать только после осмотра. Я пойду, надеюсь на тебя, — хлопает его по плечу и двигается к двери.
      — Спасибо, доктор Ким, — кланяется Чонгук и задумчиво закусывает внутреннюю сторону щеки.
     
      — И, Чонгук… — оборачивается доктор, снимая свои очки и устало выдыхая. — Почему он без одежды? — спрашивает задумчиво. — Это странно.
     
      Чонгук понимает. Поэтому горько хмыкает прежде, чем ответить. Он не знает ничего достоверно, но ситуация кажется ему пиздец нехорошей.
     
      — Это страшно, доктор, а не странно, — негромко выдавливает из себя он, стараясь подавить внезапную жалость в груди. — Я нашёл его прикованным к кровати в одном из хост-клубов. Он бы просто сгорел там заживо, никто бы и не заметил.
     
      Чонгук боится, что этот мир жестокий слишком. Даже чрезмерно иногда. Он знает, что теперь для этого парня ничего хорошего не будет, но хочет надеяться, что ошибается. Слишком всё неправильно.
     
      — Хост-клуб? — переспрашивает доктор Ким, хмурясь. — Это как в Японии?
      — Это как бордель, доктор Ким, — слишком прямолинейно отвечает Чонгук, не глядя на собеседника.
     
      — Этот мальчик… — начинает мужчина, но внезапно осекается, осознавая то, что хотел сказать.
      — Я не могу этого знать, но думаю, что да, — отвечает Чонгук, потому что понимает всё и так. — Знаете, это действительно страшно, когда люди перестают быть для окружающих людьми, а превращаются в вещи, которые можно заменить, — он шумно выдыхает и зарывается в свои волосы ладонями. — Разве дело в профессии? — спрашивает скорее себя, чем доктора. — Человек всё равно живой, он чувствует боль, будь он уборщиком или президентом, — он искренне не понимает, что не так с этим миром и куда исчезла человечность, но хочет верить, что это единичный случай. — Всем ведь болит одинаково.
     
      — Конечно, ты прав, мой мальчик, — устало выдавливает доктор, взгромождая очки на нос. — Никто не застрахован от чужой злобы.
     
      — Люди такие жестокие по отношению к тем, кого не понимают, — кивает Чонгук и чувствует внезапную злость за всё плохое. — Я сейчас… — он запинается, приводя в порядок сбившееся от чего-то дыхание, — расследую дело серийного убийцы. Я никогда не думал об этом раньше, — протягивает задумчиво. — Знаете, как это обычно говорят по телевизору, что в городе появился маньяк и что лучше не выходить на улицы после наступления темноты? — на одном дыхании выпаливает и замолкает на секунду. — А сейчас — ничего, — усмехается грустно и клонит голову немного вниз. — Потому что он убивает тех, кто оказывает интим-услуги за деньги. Потому что все думают, что в этом ничего страшного нет, просто избавление от грязи под ногами.
     
      — Что с тобой, Чонгук? — удивлённо спрашивает замерший на пороге доктор Ким.
     
      — У последней жертвы был ребёнок, — поясняет Чонгук, чувствуя внезапно отчаяние и несправедливость, — забавный такой малыш, два года всего, — давит грустную улыбку, запрещая себе настолько ввязываться в это. — И муж-инвалид, которому никто не позволит теперь воспитывать сына. Этого ребёнка оправят в приют, где никому не будет до него дела, где его будут бить и унижать, — он поднимает на мужчину взгляд и переживаниями делится. — А потом он вырастет и станет бить и унижать других, потому что сам в этой жизни больше ничего не видел, — выдыхает. — А всё из-за этой мрази, которая решила, что очищает мир от грязи.
     
      — Не все приюты такие, — возражает мужчина, открывая дверь и приглашая Чонгука выйти вместе с ним.
      — Я за свою службу других пока не видел, — безразлично пожимает плечами тот, делая несколько несмелых шагов вперёд. — Если они и есть, то один на миллион.
     
      — Привет, Гук, — слышится откуда-то сбоку, когда они только выходят из кабинета. Чонгук оборачивается, замечая Джина и кивая в ответ на приветствие. — Отец, я осмотрел его, отёка лёгких нет, но широкий диапазон ожогов, — тараторит Джин, обращаясь к доктору и показывая на какие-то бумаги в руках. — Нужно сделать рентген, мне кажется, рёбра сломаны, но это старая травма. И… — он шумно сглатывает и сбившееся дыхание в норму старается привести. — Я знаю его, отец. Это Мин Юнги с музыкального отделения, — объясняется под многозначительные взгляды отца. — Что случилось с ним? — обеспокоенно спрашивает. — Он совершенно в плохом физическом состоянии.
     
      — Это твой друг? — интересуется отец участливо.
      — Да, мы довольно неплохо общаемся, — отвечает Джин, размышляя над тем, может ли назвать его другом.
     
      — А давно он проституцией промышляет? — выдавливает внезапно Чонгук, и Джин почти давится воздухом:
      — Прости, чем? — неверяще. — Юнги?
     
     
      Юнги внимательно контракт читает, каждое слово взглядом цепляет, но они, слова, всё равно в какую-то неправильную линию складываются, до понимания почти не доходя. У него сердце удары пропускает, но рука не дрожит, когда он ставит свою аккуратную подпись в конце листа. Потом он ещё долго смотрит в одну точку, наблюдая там только пугающее ничто. И оно внутри него разрастается, расползается, по венам течёт.
     
      Юнги понимает, что очень сильно проебался, когда первый раз ощущается  мерзко, ему даже блевать хочется, второй –  отвратно, третий – больно, а сотый — уже привычно. Привычно настолько, что уже безразлично и даже почти плевать. И он так же понимает, что это временно: когда-то его тело перестанет кого-либо привлекать. Юнги совсем не дурак, поэтому думает о тех вариантах, когда он больше не сможет. Когда у него больше не встанет или когда он всё же умрёт. О втором думать не хочется, но Юнги думает. Потому что чувствует себя где-то на грани.
     
      Он робот, не человек.
     
      Потому что чувства притупились настолько, что боль не отдаётся в ушах и сердце, а плавает на поверхности — так переживать её действительно легче.
     
      Юнги уже давно не двадцать и даже не двадцать один, поэтому он знает, что время летит быстро только в счастье. Его годы тянулись, казалось, вечность. Он не оглядывается на прошлое, он им живёт, он в нём затеряться хочет, потому что в настоящем у него ничего нет. И в будущем его ничего не ждёт.
     
      Юнги реалист до корней тёмных волос на макушке, поэтому знает, что ему нельзя умирать физически. Это тело должно работать, приносить пользу, размениваться без торга на большие и маленькие.
     
      И он умереть себе не даёт, за волосы на поверхность вытаскивает, заставляет дышать в обычном ритме и глаза открыть. В белый потолок уставиться. Не моргать. Не давать влаге копиться в уголках глаз.
     
      Понимать, что проебался.
     
      — Как вы себя чувствуете? — словно сквозь толщу воды слышит незнакомый голос.
      — Как будто мне не дали сдохнуть, — выдавливает он и чувствует внезапную сухость во рту.
     
      — Вы разочарованы? — вопрос звучит слишком громко и в сознании эхом отдаётся.
      — Только немного, — погружаясь в сон, отвечает Юнги на выдохе.
     
      Он не понимает, куда проваливается и почему, но темнота вокруг становится густой и липкой, он словно чувствует её физически.
     
      И тонет в ней.
     
      В воспоминаниях, вязким бредом по сознанию проходящимся и последний воздух из лёгких выбивающим.
     
      Юнги чувствует сильные удары и как собственные ноги не держат, подкашиваясь. Он валится на пол безвольной тушей и хрипит, потому что где-то на дне сознания боль разливается, по телу новой порцией проходится, когда его голову к асфальту ботинком припечатывают и бьют наотмашь, до ярких вспышек перед глазами.
     
      — Надеюсь, ты сдохнешь, сука, — голос сквозит презрением и ненавистью слишком явно.
      — Только после тебя, — только и выдавливает Юнги.
     
      И просыпаться больше не хочется, от воспоминаний не отделаться. Они слишком в сознании, чтобы суметь справиться. Юнги плавится под их напором, умирает изнутри с каждым блядским моментом, отдающим в сердце глухим стуком через раз.
     
      Он чувствует каждый чёртов удар на своей коже и как она расходится несильно, позволяя небольшим бисеринкам крови проступать наружу. Боль — то, что Юнги так отчаянно хочет не чувствовать вот уже несколько лет подряд. Отвращение — то, что он так хочет забыть навсегда, но не может, снова подкладываясь под него покорно, поддаваясь ему с внезапным рвением. Только бы никогда больше не открыть глаза, только бы никогда больше не захотеть так жить, только бы никогда больше никому не принадлежать…
     
      — Юнги? — знакомый голос проникает в сознание вязким бредом. — Ты слышишь меня?
     
      Не слышит.
     
      Ничего не слышит, кроме пульсирующей крови в висках и шума в ушах. И этих полустонов-полухрипов до сорванных связок.
     
      — Сделай это хорошо, — звучит на задворках сознания болезненно и почти больно.
     
      «Хорошо» — значит, противно.
      «Хорошо» — значит, усилиями заставить себя не проблеваться.
      «Хорошо» — значит, не ему.
     
      Это значит подаваться вперёд резко. К чужим губам припадать воодушевлённо и страстно. Не наигранно. Играть в желание так правдоподобно, что и самому начать верить. Стараться верить. Хотеть верить. Слишком бояться контраста тел и хотеть его через силу, через отвращение.
     
      Ненавидеть себя настолько, что позволять чужому теплу проникать под кожу и ни капли не согревать. Отдаваться с таким рвением навстречу боли, что будто в последний раз. Хотеть, чтобы в последний. Выдыхаться полностью, размазываться по простыням отвратительным вязким ничто, отдавшим всё до последней капли во имя разврата, во имя бесчестия, во имя страсти.
     
      Во имя спасения.
     
      Шептать тихое «люблю», если просят, и разлетаться на осколки, потому что «люблю деньги», он просто не договаривает. Уворачиваться, кричать о том, что не может и нельзя, но всё равно глотать. Позволять заполнять пустоту внутри горьким и противным «Шуга», не выплёвывать возражения, закрывать глаза на то, что пачкается снова и не сможет никогда отмыться. Потому что деньги сделали его бесчувственным настолько, что он только ими и живёт, только их и видит, только ими себя и подпитывает вместо еды.
     
      — Оппа? — он внезапно голос Йевон слышит. Она ему мерещится, последний воздух из лёгких выбивая.
      — Почему вдруг зовёшь меня оппой? — спрашивает он, раздражаясь.
     
      И радуясь.
     
      — Потому что ты сейчас искренен со мной, — поясняет она, мило растягивая губы в улыбке.
     
      И у него эта улыбка перед глазами стоит, даже когда он насильно заставляет себя открыть их, чтобы стеклянным взглядом в белый потолок уставиться. И позволить одинокой слезинке скатиться к виску.
     
      — Это Ад? — хрипло выдавливает из себя Юнги.
      — Нет, это больница, — ему отвечают незамедлительно.
     
      — Я мёртв… — он прикрывает покрасневшие глаза и ком в горле усилиями проталкивает дальше.
      — Нет, Юнги, ты жив, — уверяют его, но он чувствует обратное.
     
      Он чувствует пустоту внутри, а это явный признак того, что…
     
      — Я мёртв внутри.